Давайте вспомним ту молодую женщину, чьи сновидения разбирались на психотерапевтическом сеансе в главе 11, посвященной принцессе Шиповничек. Эта женщина отличалась телепатическими способностями, «которые должны были на примере того сна продемонстрировать (как она удачно пояснила), что женщина была сообразительней и эффективнее, чем кто-то мог бы про нее подумать».
Джон Стейнбек в своих «Гроздьях гнева» показывает нам то огромное и глубокое уважение, с которым он рисует образ Ма Джоуд как архетипичной «матери-земли», благодаря которой держится, не распадаясь, семья эмигрантов. В мире Стейнбека женщины обладают внутренне присущим им пониманием циклического бессмертия, а с материнством женщина вступает в свои исконные права особой (природной) стихии. Именно таким образом плаксивая молодая девушка Роза Шарона становится в ряд великих матерей в заключительных строках романа «Гроздья гнева». Оказавшись по причине сезонных ливней и постоянного отсутствия работы в бедности и нужде, семья Джоуд находит пристанище в старом амбаре и натыкается там на мальчика и его отца (еще одного рабочего), находящихся на грани голодной смерти. Роза Шарона недавно потеряла своего новорожденного младенца, ее грудь опухла от молока. Она и Ма молча на каком-то интуитивном уровне общаются друг с другом:
Мальчик вдруг закричал:
– Да он умирает! Я вам говорю, он с голоду умирает.
– Перестань, – повторила мать. Она посмотрела на отца и дядю Джона, с беспомощным видом стоявших около умирающего. Она посмотрела на Розу Шарона, закутанную в одеяло. Взгляд матери сначала только на секунду встретился со взглядом Розы Шарона, но потом она снова посмотрела на нее. И обе женщины глубоко заглянули в глаза друг другу. Роза Шарона задышала тяжело, прерывисто.
Она сказала:
– Да.
Мать улыбнулась:
– Я знала. Я так и знала. – Она потупилась и посмотрела на свои руки, сжимающие одна другую.
Роза Шарона шепнула:
– Вы… вы уйдете отсюда… все уйдете?
Дождь еле слышно шуршал по крыше.
Мать протянула руку, откинула спутанные волосы со лба дочери и поцеловала ее в лоб. Мать быстро встала.
– Пойдемте отсюда, – сказала она. – Пойдемте все в пристройку.
Руфь открыла рот, собираясь спросить что-то.
– Молчи, – сказала мать. – Молчи и марш отсюда.
Она пропустила их мимо себя в пристройку, увела туда же и мальчика и прикрыла за собой скрипучую дверь.
Минуту Роза Шарона неподвижно сидела в наполненном шорохом дождя сарае. Потом она с трудом подняла с земли свое усталое тело и закуталась одеялом. Она медленно прошла в угол сарая и остановилась, глядя на изможденное лицо, глядя в широко открытые испуганные глаза. Она медленно легла рядом с ним. Он покачал головой. Роза Шарона откинула одеяло с плеча и обнажила грудь.
– Так надо, – сказала Роза Шарона. Она прижалась к нему и притянула его голову к груди. – Ну вот… вот… – Ее рука передвинулась к его затылку, пальцы нежно поглаживали его волосы. Она подняла глаза, губы ее сомкнулись и застыли в таинственной улыбке[227].
В огромном количестве мифов идет речь о жизни после смерти – это и миф о воскрешении, и неоплатонические концепции бессмертия, и многие индуистские и суфийские верования, представления о том, что в своей будущей жизни мы можем принять какие-то другие формы существования, и так далее и тому подобное. Здесь мы не будет останавливаться на мифах о бессмертии. Вместо этого обратим свое внимание на очарование, связанное с тем, что мы смертны.
К великому удивлению многих, в мифах Древней Греции очень часто всяким значимым персонам предлагается стать бессмертными, но они предпочитают оставаться смертными – и это очень значимо. Одним из таких мифов, в котором описывается притягательность быть смертным, является история об Амфитрионе. В наше время этот миф нашел свое воплощение в драме «Амфитрион-38», так как именно такое число версий этого мифа было на момент написания этой пьесы[228].
История развивается следующим образом: Зевс влюбляется в жену Амфитриона, молодого греческого военачальника. Зевс – со своих высот – не может оторвать свой взгляд от земли, где он следит за ее тенью, мелькающей в окне. Он слоняется по вершине Олимпа, мучаясь от своей страсти, которой нет выхода. Меркурий испытывает к нему чувство жалости и советует предпринять что-то, чтобы заставить греков начать военные учения, которые никому бы не принесли никакого вреда, но чтобы для участия в них Амфитриону пришлось покинуть дом. А в его отсутствие Зевс, приняв облик Амфитриона, смог бы удовлетворить свою страсть и овладеть его женой. Зевс так и поступает, и все идет по задуманному плану.
Но после того как цель оказывается достигнутой, любовное действие совершилось, у него случается разговор с женой Амфитриона, который ввергает верховного бога в смятение. По возвращении на Олимп он описывает Меркурию, на что это похоже – заниматься любовью с человеческим существом. Зевс в самом деле потрясен и встревожен:
Меркурий, она скажет: «Когда я была юной», или «Когда я стану старой», или «Когда я умру». Это пронзает мне сердце. В нас чего-то не хватает, Меркурий.
У нас отсутствует острое и мучительное чувство преходящести – та сладостная печаль, которая появляется, когда ухватываешься за что-то и знаешь, что это не сможешь удержать.
Эти сентенции по поводу «очарования быть смертным» заставляют нас задуматься. Наше сочувствие и сострадание к другим людям проистекают из нашего осознания того, что мы сами тоже находимся на этом вращающемся шарике и «тридцать и еще двадцать или десять лет, а затем мы распрощаемся с миром»[229]. Эрих Фромм утверждал, что страх смерти – это страх не прожить свою настоящую жизнь, что очень похоже на вышеупомянутую мысль. «Быть смертным» имеет свои достоинства – это возможность переживать чувство своего одиночества и, как говорил Зевс, то «острое и мучительное чувство преходящести – ту сладостную печаль, которая появляется, когда ухватываешься за что-то и знаешь, что это не сможешь удержать».
Конечность нашей жизни несет в себе некое странное очарование. Абрахам Маслоу после инфаркта написал мне: «Моя река [река Чарльз, которая протекает рядом с задним крыльцом его дома] никогда не была столь красивой, как после моего инфаркта. Интересно, могли бы мы, люди, любить – и любить так страстно, если бы знали, что никогда не умрем». Это еще одно достоинство смертных: мы знаем, что это значит – любить друг друга. У нас есть способность к страстной любви, потому что мы все когда-нибудь умрем.
Я вспоминаю одну из своих прогулок вместе с великим теологом и философом Паулем Тиллихом, когда ему уже было под восемьдесят и оставалось не так уж много лет жизни.
«Пауль, – спросил я, – вы боитесь смерти?»
Отвечая на этот вопрос, он не изменил своего выражения лица: «Да. Каждый этого боится. Никто еще не возвратился, чтобы рассказать нам».
Я продолжил: «А что такого есть в смерти, чего вы боитесь?»
Он ответил: «Одиночество. Я знаю, что более никогда не увижу моих друзей и мою семью снова».
Что бы ни произошло с нами после смерти – как сказал Тиллих, никто еще не возвратился, чтобы рассказать нам, – у нас есть стимул, проистекающий из того факта, что мы знаем: нам осталось только еще несколько лет жизни на этой земле. Знание о своей смертности заставляет нас использовать возможности этих нескольких лет таким путем, который пролегает через самые значимые глубины наших сердец и сердец наших близких. Как пишет Жироду, в нашей смертной природе заключены своя мучительная острота, энергия и реальная жизненная сила.
Самый известный пример выбора в пользу конечности своей жизни являет нам Одиссей: во время своего долгого плавания из Трои домой, когда после кораблекрушения он прожил семь лет с прекраснейшей нимфой Калипсо. Она предложила ему стать бессмертным, если он согласится навечно остаться с ней. Но его постоянно снедало желание вернуться домой, к Пенелопе.
Афина – богиня, заботившаяся о семье Одиссея, упрашивает Зевса послать Гермеса, чтобы приказать Калипсо отпустить Одиссея. Когда же Гермес прилетает на тот остров и передает приказ Калипсо, ее охватывает гнев:[230]
Боги ревнивые, сколь вы безжалостно к нам непреклонны!
Вас раздражает, когда мы, богини, приемлем на ложе
Смертного мужа, и нам он становится милым супругом…
Ныне и я вас прогневала, боги, дав смертному мужу
Помощь, когда, обхватив корабельную доску, в волнах он
Гибнул – корабль же его быстроходный был пламенным громом
Зевса разбит посреди беспредельно-пустынного моря:
Так он, сопутников верных своих потеряв, напоследок,
Схваченный бурей, сюда был волнами великими брошен.
Здесь приютивши его и заботясь о нем, я хотела
Милому дать и бессмертье, и вечно-цветущую младость.
Ей отвечая, сказал благовестник, убийца Аргуса:
«Волю Зевеса уважив, немедля его отошли ты,
Или, богов раздражив, на себя навлечешь наказанье».
Так отвечав, удалился бессмертных крылатый посланник.
Светлая нимфа пошла к Одиссею, могучему мужу,
Волю Зевеса принявши из уст благовестного бога.
Он одиноко сидел на утесистом бреге, и очи
Были в слезах; утекала медлительно капля за каплей
Жизнь для него в непрестанной тоске по отчизне; и, хладный
Сердцем к богине, с ней ночи свои он делил принужденно
В гроте глубоком, желанью ее непокорный желаньем.
Дни же свои проводил он, сидя на прибрежном утесе,
Горем, и плачем, и вздохами душу питая и очи,
Полные слез, обратив на пустыню бесплодного моря.
Близко к нему подошедши, сказала могучая нимфа: