В древних Афинах Перикл обратился к детям и вдовам воинов, павших в боях Пелопонесской войны, со словами: «Погибшие воины гордились тем, что умирают за Афины». Такие же чувства витали и в других городах и государствах, которым не довелось достичь величия Афин. Вокруг имени города, в котором мы выросли, в нашем воображении и памяти до сих пор витает сияющий ореол только потому, что – к счастью или к несчастью – там мы родились, там получили юношеские впечатления, там влюбились, этот город мы идентифицировали с нашим повседневным, будничным миром. Этот миф восходит к тому времени, когда жизнь людей зависела от города, за стенами которого – будь то Микены или Троя – они ощущали себя в достаточной мере защищенными, чтобы вести мирную жизнь. В окруженных крепостными стенами античных или средневековых городах поле действия мифов ограничивалось пространством внутри этих стен.
Представители одной из влиятельнейших школ психоанализа – Института Уильяма Алансона Уайта, такие как Гарри Стэк Салливэн, Эрих Фромм, Фрида Фромм-Райхманн, считали, что корни психологических проблем человека – в его отношении к другим людям, играющим важную психологическую роль в культуре, к которой этот человек принадлежит. Поэтому мифы, которые выявляются в процессе психоанализа, критическим образом связаны с тем, что́ именно человек воспринимает как свой дом и свою культуру.
Алекс Хэйли, типичный представитель нашего лишенного мифов века, предпринял попытку найти свой миф и описал ее в книге «Корни». Сознательно ли, бессознательно ли, он последовал совету Ницше буквально: «лишенный мифа человек… должен предпринять все усилия для того, чтобы отыскать свои корни, даже среди самых затхлых древностей». Среди всех диких духовно-этических моментов, связанных с рабством, среди которых выделялись принудительное воспроизводство рабов, а также требование к рабу взять себе имя своего хозяина, было и «рутинное» разрушение самоидентификации раба. Самое жестокое наказание, которое мог Яхве наложить на людей, было, согласно Ветхому Завету, «вычеркивание, стирание их имен из книги живых», как это было в коммунистических странах, когда история переписывалась для того, чтобы заявить, что тех или иных персон вообще не существовало. Здесь можно говорить о феномене расперсонификации.
Подобное лишение человека его идентичности, разрушение его мифа является духовным наказанием, которое угрожало уничтожением человеческой природы рабов, хотя она – эта природа – «выживала» и сохранялась в самых тяжелых условиях жизни, о чем говорят их песнопения.
В своем стремлении отыскать собственные корни Алекс Хэйли пишет: «Мне надо понять, кто я такой… Я должен узнать, в чем смысл моей жизни»[35]. Все, что знал Хэйли, это то, что его далекий африканский предок Кунта Кинте, будучи совсем юнцом, однажды пошел к реке, чтобы сделать барабан. На него напали из засады, оглушили, а когда он пришел в себя, то обнаружил, что его вместе с другими неграми работорговцы, словно скот, загоняют на корабль для последующей продажи в каком-то из городов американского Юга. Как человек может ощущать себя человеком, если он лишен своих корней? По мере того как Хэйли обращался к своему прошлому, в его голове рефреном звучало: «Я должен узнать, кто я такой!»
Нужно сделать акцент на том, что эти слова почти в точности повторяют то, что в драме «Царь Эдип», написанной за двадцать три века до этого, говорит ее главный герой: «Я должен узнать, кто я и откуда!» Для обоих персонажей – и для Хэйли, и для Эдипа – обрести миф о своем прошлом было критически важно для самоидентификации в настоящем, а если правда вдруг откроется, то и для того, чтобы смотреть в будущее.
Как можно объяснить тот факт, что для того, чтобы посмотреть драму «Корни», телевизоры включало больше американцев, чем смотрело любую другую телепрограмму за все время работы телевидения? Разве это не довод в пользу того, что в Америке очень много людей, не знающих своих корней, не имеющих их? Например, предки большинства из нас приехали сюда как иммигранты в течение девятнадцатого века, спасаясь от «КАРТОФЕЛЬНОГО голода» в Ирландии, или от невозможности выполнить условия ипотеки в Швеции, или от погромов в Восточной Европе. Они приняли смелое решение отказаться от своих привычных мифов. Поздравляя себя с обретением свободы и обрыванием корней, эти американцы тем не менее страдали от специфического ощущения одиночества, свербящего беспокойства, которое де Токвиль упоминает время от времени как причину, заставляющую нас переезжать из города в город под влиянием захватившей наши души страсти к перемене мест. Наше увлечение различными религиозными течениями и наркотическая страсть делать деньги – это все способы избавиться от собственной тревожности, своих страхов, которые отчасти имеют истоки в отсутствии мифов.
Путешествуя на корабле, Алекс Хэйли решил спать ночами в трюме для того, чтобы максимально ощутить то, что его далекий предок был обречен чувствовать. И однажды в его воображении всплыла вся история сразу и целиком, как часто случается с творческими озарениями, и он понял, о чем будет его книга и как он ее напишет. Миф ожил. Позднее в его руках оказался договор о продаже раба Кунта Кинте от одного хозяина другому, и он мог только уставиться на него и бормотать: «О мой бог!»
Эта книга, как и порожденная ею телевизионная программа, пример того, как человек ищет свой миф, дала старт очень активному движению среди всех слоев американского общества, направленному на поиски своих корней; движению, пусть и быстро заглохшему. Дети иммигрантов из Голландии и Польши, из всех других стран Европы, путешествуя по странам, которые когда-то были родиной их предков, изучали свидетельства о смерти и выгравированные надписи на надгробных камнях кладбищ чужих стран – надписи, полустертые атмосферными осадками, замшелые и почти неразличимые. Все это делалось в надежде, иногда сбывавшейся, иногда нет, найти хоть какие-то корни «даже в самых затхлых древностях», как говорил Ницше. В случае с Хэйли именно прискорбная судьба предков, таких как Кунт Кинте, сделалась для него ядром того, что следует лелеять и любить независимо от того, насколько болезненным мог быть процесс открытия для себя всего этого. Жестокие факты переплетаются и сливаются с чем-то, что было благом (что типично для мифов), образуя причудливый узор, некую структуру, которой мы можем дорожить и называть чем-то своим. Мы можем дать определение психоанализу как поиску чьего-то мифа. И насколько исцеляющим будет такой миф для человека, который сможет найти его и жить с ним!
Этот миф о нашем прошлом, этот источник становится нашей точкой отсчета, которую мы можем (должны?) почитать. В отличие от «Летучего голландца», мифического корабля, который так никогда и не смог найти прибежища в каком-либо порту, мы обрели наше прошлое; это само по себе является гарантией того, что и в будущем мы всегда сможем найти для себя хоть какую-то гавань.
«Жизнь в мифе – это празднество», – писал Томас Манн. Мифы, распространенные в различных сообществах, как правило, отличаются счастливым концом, оптимизмом и радостью, они воодушевляют нас на жизнь. С ними связаны дни праздников. Мы приветствуем друг друга словами «с Рождеством!» или «с Новым годом!» Дни празднеств, которые объединяют нас в карнавальные толпы, такие как Mardi Gras, отмечающийся в Новом Орлеане, странах Средиземноморья или Южной Америки и предшествующий Великому посту, – это время, расцвеченное яркими красками и мифическим волшебством. В эти дни позволено любить всех и предаваться стихии чувств, забываясь в ней. Страстная пятница и Пасха – это дни празднования вечного и потрясающего мифа о распятии Иисуса и воскрешении Христа, о Песахе как месте свершения Тайной вечери, где это все смешивается с торжеством заново рождающейся красоты расцветающих лилий и нежных ростков новой травы и других растений, всего того милого сердцу, что пробивается весной сквозь корку почвы.
Эти празднества столетиями порождали вокруг себя мифических героев, ставших вечными. Через них мы обретаем ощущение единства с глубоким прошлым и далеким будущим. Рождество – месса по Христу – оказалось со временем смешано с германскими и скандинавскими мифами различных североевропейских племен, в результате чего мы в качестве символа Рождества имеем рождественскую елку со сверкающей мишурой и разложенными вокруг нее подарками. Постепенные процессы срастания, поглощения и слияния мифов, имевших хождение только в конкретных местностях, с религиозными мифами придает праздничным дням эту ауру вечности. Миф о Рождестве является прототипом мифа о рождении героя, как пишет Отто Ранк, описывая маленького Иисуса, лежащего в люльке в хлеву, и волхвов, следующих за звездой на восток и приносящих дары. Данный миф дает нам понять, что мы тоже будем поступать мудро, если исполнимся духом – потребностью отдавать, дарить.
Ритуалы, церемонии – это прямые выражения мифов как во время праздников, так и в процессе совершения религиозных таинств. Миф – это повествование, а ритуал – например дарение подарков или крещение – это выражение мифа в реальном действе. Ритуалы и мифы задают реперные точки в мире, полном головокружительных перемен и разочарований[36]. Миф может предшествовать ритуалу, как в случае с празднованием Святого Причастия, а иногда ритуал может зародиться раньше, как, например, в случае с триумфом команды San Francisco 49ers. И в том, и в другом случае одно порождает другое. Никакой субъект не может существовать как собственно субъект, будучи оторванным от общества с его мифами, независимо от того, является ли это общество объективной реальностью или субъективными воображаемыми конструкциями типа созданного Деборой королевства Ир[37].
В Европе миф какого-либо сообщества символизируют городские и сельские церкви и соборы. Они возвышаются над скоплениями домов, выстроенных впритык друг к другу, ибо этого требовали соображения безопасности, как собор в Шартре или Кельнский собор с его огромными шпилями. Стены этих сооружений снаружи поддерживаются выступающими опорами, а внутри расписаны картинами на мифические библейские сюжеты. Эти библейские мифы заставляют человека вглядываться в изображения, преклоняясь перед Всевышним и перед другими мифами христианства, которые все жители деревни или города знали наизусть. Церковь должны были видеть все – она была хранительницей сердца и духа сообщества, центральным символом, вокруг которого возникали и вращали