ний конница, а следовательно, все более варваров в наших рядах, ибо римляне плохие конники. Конница же нам нужна, ибо легионы потеряли прежнюю легкость маневрирования. А посему считаю, что надо увеличить конницу, усовершенствовать машины и зажигательные стрелы, придумать какое-нибудь средство наводить ужас на варваров. Например, хорошо бы приручить молнии, уметь бы управлять громом. Я не знаю, но что-нибудь в этом роде, иначе варвары сомнут нас...
Агриппа слушал трибуна, нахмурив брови. Ему не нравился критический тон этого молодого человека. А кроме того, за столом сидели, вероятно, люди, которые могли послать кому следует описание ужина с перечислением присутствующих и с содержанием речей. Одно небо знает, что может подумать август.
– Мужи, – перебил он, вежливо улыбнувшись Корнелину и обводя взглядом собрание, – не лучше ли нам поговорить о достоинствах сего великолепного вепря, украшенного колбасами и плодами? Клянусь Геркулесом, он огромен как бык.
На краю стола, где находились Бульбий, любитель покушать квестор Руфин Флор, Виргилиан, Скрибоний и другие, речь шла о любви. Молодые люди из оффиций проконсула вспоминали своих любовниц, расхваливали их опытность в науке любви. Смуглый пальмирец Вадобан, повеса и забияка, сверкая белками глаз и зубами, рассказывал о прелестях какой-то девчонки:
– Понимаете? Похожая на опрокинутую чашу, наполняющая руку упругая грудь! Подобная знойной пустыне, жаждущей орошения! Благоуханная нераспустившаяся роза! Кармин! Не лиши нас, богиня, счастья обладать такой...
– Ах, ах, – не выдержал квестор.
– Когда я целовал Хариту, я пил ее уста, как верблюд пьет воду в пустыне, я лобзал перси моей Хариты, как дар небес.
– Где же она теперь, эта прелестная Харита? – полюбопытствовал Руфин Флор.
– Плутон похитил ее у меня. В расцвете лет...
Легкомысленная беседа овладела всем столом. Даже Агриппа, с приличным его возрасту спокойствием, принял участие в общем разговоре о женщинах:
– Не следует только приближаться к женщине натощак или с переполненным желудком. В первом случае грозит задержка мочи, во втором – апоплексия.
Кто-то из почтенных гостей пожаловался на старость, вздыхая о том времени, когда он был полон огня.
– Так в чем же дело? – перебил его врач Александр. – Призови на помощь медицину! Весьма содействуют любовной силе желтки с оливковым маслом, спаржа в сале или, например, лук, сваренный с ароматами. Есть и более сильные средства...
– Молоко верблюдицы с медом, – крикнул Бульбий.
Кажется, возлежавшие не на шутку заинтересовались этой темой, почему-то многие с напряженным вниманием выслушивали сатирионические рецепты, а один из горожан, с лысой, как колено, головой, даже записал что-то на восковой табличке и спрятал ее в складках тоги.
Вадобан, склонившись к квестору, рассказывал об антиохийских веселых домах.
– За одну драхму ты можешь попользоваться Европой и Африкой, без отказа, без соперников. А если ты предпочитаешь мальчиков, то существуют особые заведения, роскошные, с водоемами и библиотеками, с огромным выбором. Какие там юноши, с блистающими глазами, с завитыми черными, как смоль, локонами, перевитыми белой или алой лентой, с нежнейшей кожей...
Руфин Флор, человек глубоко образованный, автор довольно известной книги «О человеческом сомнении», тайный почитатель Митры, слушал, улыбался, произносил какие-то нечленораздельные звуки.
Среди всеобщего шума до Виргилиана доносились только обрывки разгоряченных разговоров. Рабы сбились с ног, наполняя испанским, увы, уже не столетним, а похуже, плоские чаши.
– Что касается меня, то я люблю, чтобы...
– Афродита Перибазия, с раздвинутыми ногами...
– Одну распаляет погонщик ослов, другую гладиатор, но все они одинаковы... – ворчал какой-то женоненавистник.
Двое военных, не то герулы, не то геты, не поделив чего-то, вступили с пьяных глаз в перебранку. Тот, у кого через все лицо розовел ужасный шрам, кричал другому, голубоглазому белокурому гиганту:
– А ну, ударь!
– И ударю!
– Пес!
Агриппа обратил на них внимание.
– Тише вы там! – крикнул он.
Префекты угомонились и вновь взялись за чаши, косясь со злобой друг на друга. Оба носили звучные римские имена. Один назывался Саллюстий Траян, другой – Аврелий Гета.
– Надо еще более усовершенствовать баллисты, придумать новые зажигательные снаряды, отравлять города серным дымом, а стрелы – змеиным ядом... – донеслось с другого конца стола.
У некоторых возлежавших кусок не лез в горло от таких разговоров. Они привыкли дома с добродетельными провинциальными супругами говорить о солении впрок овощей, о благочестивом намерении соседа посетить храм Эскулапа в Пергаме или о чем-нибудь в этом роде.
– Прекрасное постигается зрением или слухом. Мы находим его в некоторых словосочетаниях, в музыке. Наконец, поднимаясь в абстрактные сферы, в поступках добродетельных людей...
Виргилиан прислушался. В отрывках разговоров о баллистах и женских ляжках, слова о добродетели и красоте поразили его, как соловьиное пение среди рева ослов. Говорил выбритый по-восточному человек, возлежавший по другую сторону Руфина Флора.
– Кто это? – спросил он проходившего по делам хозяйства Грациана Виктория.
– Это – Дионисий, приближенный Юлии Мезы, из Антиохии. Он прибыл сюда с поручением закупить возможно большее количество кож.
Грациан был доволен вечером. Всего было много, вина в достаточном количестве, Агриппа очень хвалил испанское и вепря. Слава богам, все было в порядке.
Дионисий продолжал, мягко улыбаясь, поблескивая умными глазами:
– Но что же является причиной того, что глаз находит женское тело прекрасным? Симметрия? Но какая же симметрия в красоте золота или, например, в блестящей речи оратора, в возвышенном поступке? А ты вспомни о том, как содрогается душа и отвращается при виде чего-нибудь безобразного, как радостно воспринимает она красоту, и тебе станет понятно, что красота какого-нибудь предмета только отражение красоты идеальной, небесной. Об этом ты, конечно, читал у Платона. Душа, слетевшая на землю из мира идей, знает, что красота есть только отражение небес. Это ведь небо отражается в женских глазах. Красота – только эманация божества. И цветок, и олень, – поискал он глазами пример на росписи стен, – и даже эти псы, что бегут за оленем, все это пронзено светом, что истекает из божества. Постепенно ослабевая, он исчезает совсем в мертвой материи, превращаясь в темноту, в небытие...
Дионисий, всю свою жизнь возившийся с вонючими кожами и с запутанными торговыми счетами, находил утешение от всех земных неприятностей в философии. Его частые путешествия по торговым делам давали ему возможность знакомиться с интересными людьми, находить редкие книги и оставляли много времени для размышлений. Очутившись за столом рядом с Руфином Флором, он был рад, что есть с кем поговорить о тонкостях александрийской школы. Квестор, доедая кусок вепря, обсасывая пальцы от жира, подставляя чашу рабу, с наслаждением слушал этого сладчайшего человека. Ковыряя в зубах зубочисткой, он сказал:
– Как ты хорошо это выразил. Поистине, земная красота женских глаз – только отражение небес...
Некоторые уже упились вином, покинули свои места за столом и удалились в уборные. Виргилиан пересел поближе к Дионисию, чтобы лучше его слышать, но пока он менял место, Дионисий заговорил уже о другом, и Виргилиан опоздал к началу разговора.
– Приходилось ли тебе читать эту книгу Валентина? – услышал он слова Дионисия.
– О чем это?
– О системе эонов.
– Нет, не приходилось, – ответил квестор с таким видом, точно жалея, что не попробовал неведомого блюда.
– Замечательная книга! Отправляясь в далекое путешествие, в Паннонию, я взял ее с собою, чтобы сокращать на остановках время чтением, и так увлекся, что иногда посвящал чтению всю ночь... Я дам тебе ее почитать, если тебе угодно.
– Благодарю тебя. Сюда с таким запозданием доходят книги. Я даже хотел бы переписать ее, если ты позволишь. Я знаю здесь отличного каллиграфа...
Но в это время Агриппа позвонил ножом о чашу, требуя молчания. Когда воцарилась тишина, он поднял чашу и возгласил:
– За возлюбленного и благочестивого нашего августа Антонина, германского и великого...
После сего он удалился в сопровождении приставленных к нему лиц, а вслед за ним покинули залу и другие. Виргилиан, поднимаясь с ложа, слышал, как человек с пронзительными глазами, то самый, что говорил с Агриппой о значении конницы на поле сражений, презрительно скривил губы:
– Какие болтуны! Жрут и занимаются словоблудием...
Не зная, как убить долгий день в этом мирном и тихом городке, Виргилиан направился к Транквилу поговорить о книгах, а в глубине души надеясь опять увидеть там Грациану, которая часто забегала к подруге, дочери грамматика, благо дома их стояли почти рядом.
Дом Транквила находился посреди дворика, поросшего травой, с дикими розами, вьющимися по каменной ограде. Слева стояло помещение, вроде тех, в каких маляры хранят свои инструменты и известь, где Транквил занимался с учениками, научая их чтению великих римских поэтов – Виргилия и Овидия Назона. Но в данный момент дело, очевидно, касалось математики. До Виргилиана донеслось:
– Клавдий, ты получишь десять ударов линейкой по рукам, если не будешь сидеть благопристойно! Пиши! Имеем участок земли в сто локтей длины и в пятьдесят ширины, на котором надо насадить плодовые деревья так, чтобы между ними было пять локтей расстояния между рядами. Написал? Спрашивается, сколько...
Не дослушав, сколько надо деревьев, чтобы засадить участок, Виргилиан прошел в дом, дверь которого не была заперта ни днем, ни ночью. В доме было чисто и бедно. Простой деревянный стол, несколько скамеек, на стене мраморный бюст Гомера, великого слепца. На столе лежали какие-то свитки и принадлежности для письма, чернильница, заостренные тростинки, папирус, пемза для полировки пергамента. Он взял на столе один из свитков и развернул его. С первых же строк он догадался, что держит в руках ту самую книгу, о которой говорил во время пира у Виктория Дионисий, доверенный Мезы. Он медленно разворачивал свиток, читал и ничего не понимал. Книга была христианского содержания, речь шла о какой-то горе, на которой Христос открывал своим ученикам тайны небес. Иногда в христианский туман врывались знакомые понятия, замечания о планетах, о Меркурии или Марсе, магические формулы, описания огненных подз