ПЛЮС ЕВРОПА…
Стыдно, до боли стыдно смотреть в глаза этим детям. Их страдания, горе матерей не смягчить добрым словом. Поэтому доктор, знакомя нас с клиникой, не скрывала диагнозы, обрисовывала состояние — сегодня, перспективу — на завтра. И хотя в этом институте рак крови у детей лечат, каждые семеро ребятишек из десяти живут, страдания всякого попавшего в этот мир — ужасны.
В больничный коридор выходят двери боксов. Их много. За каждой — больной ребенок, горькая судьба человека. Ему год, пять, десять, но он уже борется со страшной болезнью.
В открытую дверь надо войти. Войти и не помешать, войти и помочь.
Институт молод… Молоды его сотрудники — не только сестрички и братишки (здесь есть и ребята, выполняющие функции медсестер), но и врачи, и ученые… Начнем знакомство с Олега Крыжановского, одного из руководителей института. Так уж получилось, на некоторое время он оказался в "эпицентре событий". Это было связано с созданием Отделения трансплантации костного мозга.
— Классический вопрос журналистов: кто вы?
— Я врач. Я уже давно понял, что во всех странах, на всех континентах "врач" — самое емкое понятие. Это не профессия, а образ жизни. Нельзя быть врачом с 9 часов утра до 9 часов вечера, а потом прийти домой и быть папой, мужем, болельщиком или любовником. Врач — это судьба.
— Сколько вам лет?
— Тридцать. Работаю шесть лет после окончания института. Сейчас я заведующий отделом трансплантации костного мозга НИИ детской гематологии и онкологии.
— Почему пошли в этот институт?
— Мой учитель, профессор Румянцев, организовал этот институт. Это была наша мечта — работать вместе с единомышленниками, друзьями, которые думали иначе, чем официальная медицина.
— В какой-то мере удалось за два года осуществить то, что задумывали, о чем мечтали?
— Если говорить обо мне, то мы ничего не осуществили вообще. Сейчас только на подступах. Моя персональная задача — контингент больных в очень узком диапазоне. Не основной поток, которым мы оказываем реальную помощь и излечиваем в 70 случаях из ста. Моя задача — как раз те оставшиеся 30 процентов, которые считаются сегодня неизлечимыми. Это "наихудший вариант", так как работа наиболее дорогостоящая и трудоемкая, и неблагодарная. Но цель ясна: из оставшихся 30 процентов детей спасти еще какую-то часть… Я имею в виду трансплантацию костного мозга, которая должна быть в принципе на потоке. В масштабах России количество таких больных велико, их очень много.
— Что такое трансплантация костного мозга?
— Процедура, которая позволяет спасти безнадежного больного. Практически она выглядит просто. Берется костный мозг донора и вживляется после очень сильной лучевой химиотерапии и иммунологического воздействия на опухоль. Кондиционирование, то есть подготовка больного, который получает химиотерапию, позволяет как бы "уничтожить" злокачественные клетки. К сожалению, погибают и здоровые. И если не проводить трансплантацию, то ребенок не может жить. Ведь костный мозг никогда не восстанавливается. Спасительный костный мозг, в силу того, что здоровые клетки могут воевать с остатками злокачественных, фактически дополняет химиотерапию. В общем, механизм действия необычайно сложный и многофакторный. А в результате по сути возникает химера, то есть человек несет в себе два типа тканей: свои собственные и донора.
— А как же с врачебной этикой? Имеется в виду главный принцип — "Не навреди!" Ведь вы сначала делаете человеку хуже, ставите его на грань гибели, а потом пытаетесь спасти?
— Если мы говорим о трансплантации как о способе борьбы со злокачественными образованиями, то иного пути нет. К сожалению, для целого ряда заболеваний это единственный способ лечения.
— Когда вы впервые с этим столкнулись?
— С необходимостью лечения — здесь, а как именно надо лечить — в Австрии. Ведь работа с детьми требует специальной системы, у нас ее не существовало. Трансплантации делались только у взрослых, к тому же это были единичные случаи. В клинике в Вене я увидел, как поставлено лечение детей на потоке. И как действует персонал, специально обученный именно такому лечению.
— Как вы рискнули сделать такую трансплантацию у себя?
— Мы привезли с собой весь расходный материал, технология была знакома… В общем, это была "штучная" работа — ее можем делать, а необходима служба, чтобы поставить трансплантацию на поток. Мы стиснули зубы и сделали! А надо постоянно… Провели трансплантацию, чтобы не другим, а себе доказать: можем! И реально посмотреть, какие у нас сложности — что нужно изменить, какие возникнут проблемы в наших конкретных, локальных условиях. На мой взгляд, самой важной задачей стала подготовка сестер. Необходимо сколачивать команду.
— И что показала операция?
— При известном напряжении сил мы способны на такую работу. И девочки-медсестры великолепно справились, хотя они и плохо обучены, и плохо оплачиваемы, и условия работы дикие… Но, тем не менее, все они были просто заражены успехом трансплантации, более того — именно так и хотят работать в будущем.
— Как выбирали пациента?
— Трудно было решиться. Для нас первая трансплантация, ребенок был в ремиссии, то есть в этот момент он хорошо себя чувствовал. Первый, очень тяжелый этап лечения уже остался позади, родители немного успокоились. В общем, ребенок ходит, играет, ходит в школу, а мы предлагаем взять его в госпиталь…
— Кто он?
— Олег Кондаков. Ему сейчас восемь лет. Мама у него медсестра. И хотя в семье есть другой ребенок, но в качестве донора он не подходит. У Олега нет донора, и поэтому мы осуществляли пересадку собственного костного мозга. То есть сначала взяли его у Олега, затем провели мощную химиотерапию, по сути дела смертельную, если затем не проводить вливание костного мозга… Очень тяжелая ситуация, к тому же мы не должны забывать, что даже в очень хороших зарубежных центрах летальность доходит до десяти процентов. Она связана с самой процедурой… Но медицинские показания у Олега ясно говорили — ему нужна трансплантация. Все мы постарались объяснить маме, не скрывали, что делаем в первый раз, что существует риск и насколько он велик. Мы несколько раз разговаривали с мамой и папой, ничего от них не скрывали. Беседовали и с самим Олегом. Психологи, кстати, очень внимательно наблюдали за ним (по-моему, и за нами тоже!). Вся подготовка, включая ремонт комнаты в клинике, заняла около месяца.
— А сама операция сколько продолжается?
— Месяц. Месяц больной находится в боксе. Смысл в том, чтобы в специальных стерильных условиях осуществить весь цикл лечения. Это специальная служба. Первая неделя — химиотерапия, очень мощная. Потом трансплантация. И выхаживание после того, как костный мозг влит и начинает работать в организме.
— Теперь вы гарантируете полный успех лечения?
— С уверенностью могу сказать, что трансплантация кончилась благополучно. Нельзя утверждать, мол, Олег полностью выздоровел, но лечение закончилось, и сделано все возможное для него на современном уровне медицины.
— Вы сразу начали готовить следующую операцию?
— К сожалению, нет. Наши финансовые возможности ограничены… Кстати, один из результатов первой трансплантации — мы подсчитали, сколько она стоит в наших условиях. Дорого, но гораздо дешевле, чем на Западе.
— Как известно, следующую трансплантацию вы уже проводили в Токио?
— Его тоже звали Олегом… Кстати, у него была такая же форма лейкоза, как и у первого Олега, но в этом случае был донор. Его сестра десяти лет… И такая операция показана больному в ста процентах, это единственный шанс, причем гарантированный, если, конечно, операция проходит нормально. К сожалению, мы не смогли делать ее здесь… Идея провести операцию за границей родилась давно. Значительно позже появилась реальная возможность. Директор гематологической группы из Токио пригласил нас к себе. Мы познакомились в Ленинграде, он ученик доктора Роберта Гейла. Вместе с Гейлом доктор Мугишима побывал в нашем институте. Они внимательно все посмотрели, мы долго обсуждали разные проблемы. Роберт Гейл мыслит очень нестандартно, хорошо знаком с проблемой трансплантации в мире. Он сказал: "Хотите делать трансплантации — делайте!" Мы тут же начали говорить, что у нас нет того и другого, нам не хватает препаратов, оборудования… "И не нужно, — говорит Гейл, — делайте в пределах своих возможностей".
— В Москве проведена "дешевая" операция, а в Токио — "дорогая"?
— В общем — да. Доктор Мугишима три года работал в Лос-Анджелесе, потом вернулся в Токио, где работает в госпитале. У него есть гематологическая группа, но для трансплантации он располагает всего одной койкой. Но за пять лет он сделал пятьдесят трансплантаций! Без единого летального исхода. Я рассказываю об этом, потому что важно понять: от доктора Мугишима требовалось огромное мужество, чтобы взять нашего больного. Он рисковал всем — прежде всего собственной репутацией.
Он полностью организовал все: достал деньги, нашел спонсора, убедил своих коллег, обеспечил наше пребывание там, а ведь в Токио поехали больной ребенок, его мать и сестра. Одна из торговых компаний Японии выделила огромные средства, чтобы провести трансплантацию русскому мальчику и чтобы в операции участвовал русский врач…
— Что нужно вашей клинике, чтобы перейти "на поток"?
— Пока у нас есть желание и врачебные кадры. Недостает обученных медсестер и практически нет материальных ресурсов. Если говорить об одноразовых тратах, то они очевидны: на здание, на оборудование специальных боксов, на лаборатории. Но следует иметь в виду, что затем пойдет трансплантация, значит расход лекарственных препаратов, лечение, реабилитация и так далее. Это очень большие деньги.
— Только их отсутствие тормозит развитие детской гематологии в России сегодня?
— Да…
…На этом прерываем запись беседы с Олегом Крыжановским, хотя разговор продолжался долго. К нему чуть позже присоединились и руководители НИИ детской гематологии профессора А. Румянцев и Е. Владимирская. Естественно, обсуждали проблемы института, трудности, которые испытывают гематологи. И слава Богу, что есть люди, которые помогают институту! Первыми, конечно, следует назвать Михаила и Раису Горбачевых.