А вот адаптированный Толстой меня не волнует. Я очень жалею, что не смог, не успел (и не успею) прочитать массу интересных книг. Не сердитесь, но я за «Всемирную библиотеку адаптированной литературы». Скажем, «Французская классика» в пяти томах. А кто захочет, может одолеть два тома «Семьи Тибо». Тут важен не принцип, по-моему, а качество адаптации.
— Не пугайте меня! Если уж вы готовы поддаться веяниям безумного нашего времени… Кому нужна адаптированная «Анна Каренина»? При самом умелом сокращении произойдет надругательство. Лучше вообще поставить крест на литературе. А для самых любознательных изготовлять «умело» составленные аннотации, в которых та же «Каренина» будет выглядеть рядовым любовным треугольником.
— Это вы меня пугаете. Своим максимализмом, крайностями. То — «дураки», то — «надругательство», «крест» (простите!). Я не уверен, что мы с вами знаем, кому что нужно. Но уверен, что кому-то будет нужна «умело» адаптированная «Анна Каренина». И даже уверен в том, что человек, осиливший «Всемирную библиотеку адаптированной литературы», будет богаче того, кто поставит крест на литературе.
Пусть люди выбирают. Это — их право. А вы можете «агитировать», доказывать, что надо читать «Войну и мир» «в подлиннике» и не надо смотреть «Поле чудес» или «Санта-Барбару».
Я, например, буду настойчиво советовать внуку прочитать «Анну Каренину».
— По всем предсказаниям — старинным и современным — в нашем регионе вот-вот разразится война. Та самая. «Гога и Магога»… Вы, как я знаю, человек не мистического склада, ко всяким там Нострадамусам относитесь скептически. Это распространяется и на данное предсказание? Как вообще вы видите будущее Израиля в свете нынешней политики его руководства?
— Я пытался штудировать Нострадамуса и комментарии к нему. Пришел к выводу, что все его пророчества — нуль, пустота, прикрытая дымовой завесой многословия. Если можно, давайте без Нострадамуса.
— Давайте. Но — с Гогом и Магогом!
— Хорошо. Все войны Гога с Магогом уже в прошлом. Мне представляется, что люди — при всей чудовищности того, что мы еще можем видеть, — поумнели настолько, чтобы не допустить катастрофы.
— Так вы верите в человеческое благоразумие? Если судить по тому, как люди лихо расправляются с природой, не очень-то в это верится…
Александр Евгеньевич, если с коммунистическими надеждами вы, похоже, распрощались, то материалистом остались. Вы все еще убеждены, что от человека многое зависит? Между тем одни только вспышки на Солнце вызывают катаклизмы на Земле. Чем же поможет благоразумие людское, даже если допустить, что человек таковым обладает?
— Уж больно вы, Инна, решительны и как-то «бесповоротны», что ли… Начну с того, что я не распрощался с коммунистически ми убеждениями, так как убежден, что люди смогут пробиться в такое будущее (создать его), где не будет войн и где не нужно будет свое благополучие строить на неблагополучии другого. Равно как остался материалистом, атеистом, рационалистом. История — это не только прогресс в развитии свободы, как утверждал Гегель, но и прогресс в развитии «благоразумия».
Попробую растолковать это на близком для вас материале. Если вы раскроете Тору и прочтете главу «Мишпатим» (которую как раз и нужно читать в эту неделю), то узнаете, что колдуний надо убивать (точнее, не оставлять в живых). А теперь оставляем. Поумнели, значит, стали благоразумнее. Я уж не говорю о том, что там же рекомендуется «истреблять» идолопоклонников. Но ведь не истребляем — благоразумие не позволяет. И т. д. и т. п.
А вспышки на Солнце и прочие катаклизмы вселенского масштаба тут, по-моему, ни при чем. Космос сильнее человека. Но мы толкуем не о делах космических, а о делах земных, где от человека зависит не только «многое», но почти все. Люди обрели способности «расправиться» с природой (что равносильно самоубийству человечества перед лицом равнодушной к нему и вечной природы). Но люди же способны «спасти» природу (а значит, и самих себя). «Зеленые» спасут мир — на этом стою и не могу иначе. Теперь — «о нынешней политике» израильского руководства. Вы ставите меня в патовое положение. Если я скажу, что она хорошая, удивится российское руководство, а если я скажу что-либо иное, удивится руководство израильское. Лучше помолчу.
— Жаль. Хотелось бы услышать именно вашу оценку.
— Что делать? Служба. С будущим Израиля легче. Кажется, Бен-Гурион сказал: «Все специалисты — специалисты по прошлому, специалистов по будущему нет». А с дилетантов какой спрос. Поэтому я не боюсь повторять: пока Россия и США не переругались, войны здесь не будет.
— Давайте чуть-чуть уйдем от проблем глобальных и поговорим о вас лично. Не возражаете?
— Ни в коем разе.
— В очередной раз вам предстоит начать новую веху. Это вас радует или так себе? Чем вы предполагаете заняться по возвращении в Москву?
— Не радует (уже возраст не тот) и не огорчает (еще возраст не тот). Жизнь продолжается. «Снова и снова».
Что буду делать? Еще не знаю. Если бы было лет на двадцать поменьше, попросился бы послом в Исландию. Там попрохладнее, чем в Израиле. И нет «мирного процесса». И фалафелей вроде бы нет. Но зато много рыбы и даже, говорят, фаршированной. Если бы мне было лет на двадцать побольше, я бы сосредоточился на сдаче анализов и выращивании морковки. А вот что в «золотой середине», пока не придумал. Наверное, напишу пару книг. Одну об Израиле, другую о времени, в котором пришлось жить («Клочки прошлого», так будет называться). Может быть, вернусь к журналистике. Посмотрим.
— Насколько мне известно, вы, такой гурман, сегодня придерживаетесь диеты, совершенно не пьете, ведете образ жизни, вам не очень свойственный. Это вас не тяготит? Вы собираетесь удерживаться на достигнутом? Шутливое: «Нет ничего легче, чем бросить курить, я столько раз это делал».
— Я курил сорок пять лет — с первого класса. Надоело. Бросил.
Вот так и пить надоело. Свою норму я выполнил. Перед казной долгов (и по табаку, и по выпивке) не имею. А поскольку пища перестала принимать форму закуски, возник дополнительный эффект — стал худеть. И молодеть опять же. Буду держаться. Следующую поллитру — если, конечно, хватит денег на хороший закус — выпью 7 ноября 2017 года. Уже начал собирать компанию…
— Как вы вообще относитесь к людям? С любопытством? Или вы уже давно о них все знаете? А к женщинам? Женщины играли в вашей жизни значительную роль или, так сказать, подсобную?
— К людям отношусь с огромным любопытством. Нет ничего интереснее. Это относится и к женщинам. А «подсобную роль» в моей жизни играли мужчины.
— Поскольку в политике, как я понимаю, вы будете придерживаться дипломатической сдержанности до последнего дня пребывания на посту посла, попробую «раскрутить» вас на фронте личной жизни… Если, конечно, позволите.
— Давайте-давайте…
— …Итак — сколько раз вы были женаты?
— Два.
— Есть ли определенный тип женщин, который вам нравится?
— Нет. Я разделяю подход Анатоля Франса: у меня не вкус, а вкусы.
— Ваша жена — обаятельнейшая женщина. Насколько мне известно, вы вместе давно.
— Тридцать пять лет, кажется.
— Срок солидный. И это благодаря ее удивительным качествам или вы достаточно «легкий» муж? Хотя, признаться, ваша «легкость» кажется мне сомнительной.
— Не сомневайтесь. Муж я действительно не «легкий». Трудный муж. Но, видимо, мы с Петровной поняли, что лучших вариантов не будет.
— Вы всегда были опасно близки к верховной власти. Много ли было в вашей деятельности такого, о чем предпочитаете не вспоминать и хотели бы, чтобы и другие не помнили?
— В моей жизни были сюжеты, о которых я предпочитаю не вспоминать, а когда вспоминаю — мне становится стыдно. Но никакого отношения к «верховной власти», вообще к власти эти сюжеты не имеют.
— Вы не сентиментальны? Вам не трудно расставаться с людьми, с местами, к которым привыкли? Как вам сейчас видится — спустя какое-то время захотите побывать в Израиле? Или завершилась работа, поставлена точка, и никакие эмоциональные узы вас не связывают с этой страной?
— Трудно судить о себе. Скорее всего, я не сентиментален. Но расставаться всегда грустно — и с людьми, и с местами.
Побывать в Израиле, несомненно, захочется, ведь я оставляю здесь не только почти полцентнера собственного тела, но и добрых знакомых, уже привычные пейзажи, да и вообще — пять лет напряженной жизни.
— Как вы переносите стремительность времени — с философским смирением? С печалью? Стараетесь об этом не думать?
— Наоборот, стараюсь думать, — время, его темп, его природа и содержание — интереснейший объект для анализа, для «философствования». Стремительность времени — стихия, в которую я погружен. «Безумное», как вы изволили выразиться, время — это интереснейшее время, мое время…
Знаю, что время несет меня в небытие. Помните, у Брюсова: «Я жил, я мыслил, я прошел, как дым». Печаль? Наверное. Но светлая печаль. Все-таки и жил, и мыслил…
— Вы — счастливый человек. Страх времени — самый жесточайший страх… Завидую вашему восприятию времени…
— Не завидуйте. Кто знает, что я буду чувствовать после 7 ноября 2017 года…
— Александр Евгеньевич, ваш скорый отъезд настраивает на элегический лад. Скажите, если бы время вернулось вспять и юному Бовину предстояло все начинать сначала, он согласился бы на такой вариант судьбы, который выпал вам?
— Да. Я готов повторить свою жизнь, свою судьбу.
— Я понимаю, нет практически вопросов, которые вам еще не заданы настырными журналистами… Но может быть, вам самому хотелось бы что-то сказать нам напоследок?
— Кому «вам»? «Русским» израильтянам?
— И «русским», и израильтянам вообще.
— «Русским» я желаю, чтобы на «исторической родине» они наконец почувствовали себя как дома. Чтобы они помнили свою родину без эпитета. И чтобы дети и внуки их не забывали русский язык — окно в огромный, неисчерпаемый мир русской культуры.
— А израильтянам?
— Надо держаться. Перефразирую Черчилля: «Если израильтяне не справятся с действительностью, действительность справится с израильтянами». Надеюсь, они справятся («Новости недели», 28.02.97).