И далеко не случайно, что именно в это время, а говоря совершенно точно, в день, когда Владимир Ильич Ленин пишет приветственное письмо горнякам Донбасса и настойчиво советует наркомпроду Н. П. Брюханову укреплять дисциплину среди продовольственных работников на местах, — именно в этот день мир стал выше на целую голову.
Эта голова, а точнее, головка маленького Толи появилась на свет в квартире № 5 дома № 24, что по 6-му проезду Марьиной Рощи. Мне доставляет большую радость сообщить вам, товарищи, что исполком Совета депутатов трудящихся Дзержинского района Москвы принял вчера решение переименовать 6-й проезд Марьиной Рощи в 6-й проезд Анатолия Сергеевича рощи. Решено также установить в квартире № 5 дома № 24 мемориальную колыбель из гранита работы известного скульптора, лауреата Ленинской премии товарища Вучетича».
И сразу идем к финалу.
«И наконец, товарищи, еще один штрих к портрету юбиляра. Анатолий Сергеевич — примерный семьянин, заботливый муж и отец. Его отношение к социалистической семье свободно от мелкобуржуазного эгоизма и частнособственнических инстинктов. Воспитанный на идеалах К. Маркса и Ф. Энгельса, мыслящий свободно и широко, он щедро дарит себя чужим семьям, чужим женам и детям — дочерям, естественно. И они отвечают ему тем же.
Таков наш дорогой и любимый Анатолий Сергеевич Черняев — человек многоплановый и разносторонний. Он — не Человек с большой буквы, а ЧЕЛОВЕК из больших букв.
С чувством радостного волнения хочу сообщить вам, что сегодня утром председатель президиума Верховного Совета СССР товарищ Подгорный Н. В. подписал Указ о награждении товарища Черняева вторым орденом Трудового Красного Знамени. Разрешите от души поздравить юбиляра с этой высокой наградой.
Дорогие друзья! Совсем недавно мне удалось встретиться и побеседовать с нашим замечательным юбиляром. Задумчиво перебирая в памяти прожитые годы, вспоминая тех, кого он любил, и тех, кто любил его, Анатолий Сергеевич заметил, что в большинстве своем это были советские женщины еврейской национальности. Ну, были, добавил он, несколько русских, украинка, одна латышка, еще что-то такое армяно-греческое, карелка одна, да еще итальянка и полька. В общем, с грустью заключил Анатолий Сергеевич, полвека вот стукнуло, а даже основные национальности Советского Союза не охвачены.
В связи с этим, хотя и несколько частным поводом, вполне уместно вспомнить замечание Владимира Ильича о том, что лучший способ отметить юбилей — это сосредоточить внимание на еще нерешенных задачах. Поэтому позвольте мне, завершая юбилейный доклад, пожелать Анатолию Сергеевичу успешно решить не только нерешенные задачи, оставшиеся в наследство от первого 50-летия, но и те, которые будет выдвигать жизнь на протяжении следующих пяти десятков лет. Благодарю за внимание».
А в сентябре на даче Горького шумно и весело отмечалось 50-летие еще одного пономаревского заместителя Виталия Сергеевича Шапошникова. Он был известен тем, что расхаживал по дачным дорожкам с палкой весом 20 кг (свинцом залита была). Это вместо бодибилдинга, до которого тогда еще не додумались. С консультантами дружил.
На этот раз я был гораздо лаконичнее:
Погрустить порой не вредно,
Когда круглое число.
Незаметно, незаметно,
А полжизни унесло.
Видел разные ты штуки,
Был на разных ты постах.
Политические суки
В твоих путались ногах.
Дуло разными ветрами,
Било в разные места.
Не оброс ты, Шап, кудрями…
Это тоже неспроста.
Не оброс ты степенями
И не жил с Брижит Бардо.
C’est la vie. Но между нами,
Что-то в этой vie не то.
Ты гроссмейстер аппарата.
Сам себе ты монумент.
Это — крест или награда?
Это — вечность иль момент?
Впрочем, все не так уж скверно.
Мимолетная хандра…
Перепил вчера, наверно, —
Голова болит с утра.
Извини ты, бога ради.
Извини и не грусти.
Если, Шап, полжизни сзади,
То полжизни — впереди.
Ругаю себя за то, что обрушиваю на читателя водопад своих рифмованных творений. Но побеждает логика графомана: я, конечно, не Пушкин и даже не Лукьянов, но все же…
В паузах пытался делать заготовки к докторской диссертации. Тему выбрал роскошную: «Теория политики». Пиши что хочешь. Набрался наглости, испросил трехмесячный отпуск (с сохранением заработной платы) и уехал в Сочи. Это уже было начало 1972 года. В Сочи зимой пусто и тихо. Разложил бумажки. Но что-то не ладилось. Мысль приходилось выдавливать как засохшую пасту из тюбика. Не смог мобилизоваться. Впустую ушло время.
Вернувшись в Москву, стал ощущать вокруг себя какое-то сгущение атмосферы. Вроде ничего определенного, а тревожные сигналы идут. Откуда — непонятно. И никуда не вызывают. Ни к Русакову, ни к Катушеву, ни к Брежневу. Испортил меня аппарат. Нервно. Ну, еще немножко — и прямо «смерть чиновника».
Вдруг Цуканов на проводе: «Позвонил бы ты Андропову». Чего звонить? Но звоню. Поговорили о том о сем. Голос, который я услышал, был скорее кагэбэшным, чем цековским.
Развязка наступила скоро. В одно прекрасное апрельское утро очередной фельдъегерь принес мне очередной пакет из секретариата ЦК КПСС. Вскрываю. Постановление секретариата «О тов. Бовине». Товарища Бовина освобождают от должности руководителя группы консультантов отдела ЦК КПСС и назначают политическим обозревателем газеты «Известия». Подписал Суслов.
Иду к Русакову. Клянется и божится, что ни он, ни Катушев абсолютно не в курсе дела. Никто им ничего не говорил. Звоню Льву Николаевичу Толкунову (он тогда уже был главным редактором «Известий»):
— Лева, ты знаешь, что у тебя новый политический обозреватель?
— Вчера поздно вечером узнал, но решил не беспокоить ночью. Я рад. Приезжай поговорим…
Собрал группу. Удивил всех. Сказал, что вместо себя буду рекомендовать Колю Шишлина.
На эвакуацию мне дали неделю.
Так закончились девять с лишним лет на Старой площади.
Что же произошло? Почему такая бесцеремонность? Обычно увольняемого приглашает начальство и сообщает причины увольнения. Увольнять через фельдъегеря — это было что-то новое. Так что же все-таки произошло?
Коллеги, друзья выдвигали разные варианты. Чаще всего всплывали чехословацкие дела. Предполагали, что «здоровым силам» (в Праге и в Москве) удалось в конце концов додавить Брежнева, втолковать ему, что нельзя держать в ЦК «отпетого ревизиониста», друга всех самых нездоровых сил в Чехословакии и, наверное, не только в ней. Меня эта версия не убеждала. Давно все это было. И потом, Брежнев как бы выдал мне индульгенцию, отпустил грехи по чехословацкой части…
Месяца через два появилась отгадка. Неожиданная. Находясь в Сочи, я иногда писал письма друзьям. И в одном из таких писем, находясь, видимо, в возбужденном состоянии, я дал нелицеприятную характеристику партийным бонзам, с которыми приходилось работать. Письмо это попало в КГБ. Легло на стол Андропова. Он пригласил Цуканова и Арбатова, показал им мое сочинение и сказал, что вынужден доложить Брежневу. Логика элементарная: если этого не сделаю я, сделают «брежневские комиссары» Цинев или Цвигун. И получится, что я скрываю важную информацию, выгораживаю «своего» Бовина. Арбатов пытался отговорить Ю. В. от этого шага, ссылаясь на то, что в письме имя Брежнева не упоминается. Но тщетно. Письмо было доложено. Брежнев колебался. Суслов решительно — гнать! И прогнали.
В этой эпистолярной истории меня не удивило поведение Андропова. Он заботился о себе. Удивило, что мои друзья молчали как партизаны. Они оправдывались: дали слово Андропову.
Ну ладно. Прошлое уходило. Настоящее тащило в будущее.
Но прежде чем начать новую полосу жизни, перебраться в третью молодость, хотелось бы резюмировать молодость вторую, подвести некоторые итоги, всегда, пока жив, предварительные.
Итог первый. Свой главный университет на Старой площади я закончил хотя и принудительно, но, пожалуй, с отличием. С отличием, потому что не позволил аппарату перемолоть себя, остался самим собой. И вместе с тем открыл для себя неизвестные ранее континенты, материки общественной жизни. Погрузился в политическую проблематику. Основательно прикоснулся к экономике. Заглянул за кулисы советской власти. Окончательно убедился в безнадежности, безжизненности господствующей идеологии. Набрался, надеюсь, ума. И укрепился в спасительном, спасающем, животворном скептицизме, без которого мысль беспомощна. Но даже после чехословацкой трагедии не стал диссидентом.
Легендарный руководитель гэдээровской разведки Маркус Вольф считал, что события, приведшие к краху социализма, начались в 1956 году. Вольф имеет в виду XX съезд КПСС и вызванные им кризисы в Венгрии и Польше. Не могу согласиться с Вольфом. Социализм погубил не XX съезд, а нежелание советского руководства довести до конца разрушение «казарменного социализма» в Советском Союзе и, как возвестили советские танки в Праге, желание сохранить его в других странах («доктрина Брежнева»). В 1968 году я и понимал это, хотя не очень отчетливо, и продолжал сохранять надежду на возможность другого социализма, с тем самым человеческим лицом. Я и сейчас сохраняю, только отодвинул социалистическую перспективу за видимый, за прогнозируемый горизонт.
Итог второй. Пришел в согласие с самим собой, убедив себя в том, что я правильно сделал, оставаясь при всех зигзагах в ЦК. Все-таки пользы было больше, чем вреда.
Слова и формулировки, которыми мы «заведовали» и набор которых предлагали, были связаны с реальными проблемами. Драки из-за слов, которыми сопровождались работы над каждым документом, отражали столкновение разных точек зрения, разных политических линий. И здесь наша аппаратная позиция — близко к бумаге и к руководящему уху — играла заметную роль.