Разумеется, мы не принимали решения. Но мы готовили материалы, на основании которых решения принимались. Это открывало определенные возможности влиять на направленность решений. Иногда получалось, иногда — нет. Но это уже другой вопрос — значит, не умеем работать, не умеем убедить…
Поскольку большой политикой занимались большие люди, нам оставалась «политика малых дел». Она привлекает тем, что каждый раз конкретный результат перед глазами.
Много раз приходилось выручать из беды Юрия Петровича Любимова, помогать ему отбивать атаки на Таганку.
Спасали, выводили из трудных положений пьесы Михаила Шатрова, который использовал ленинскую тему для вторжения в самые актуальные проблемы современности.
Пытались втолковать начальству, что Эрнст Неизвестный — скульптор от Бога, огромный необузданный талант, который нужно беречь и холить. Не помогло. Уехал Неизвестный.
Не получилось и с грандиозным «Андреем Рублевым» Тарковского. Его всюду запретили. Осталась одна инстанция — Брежнев. И Шахназаров решил рискнуть: вызвал картину в Завидово. Сели смотреть. Брежнев посидел две части и молча ушел. Не понял и не принял. Объяснять было бесполезно.
Получилось с «Белорусским вокзалом». Сейчас уже просто невозможно представить ход мыслей тех идиотов, которые не пускали картину. А они были и командовали (как были и командовали те, кто запрещал «Марш Победы» Тухманова). Итак, «Белорусский вокзал» в Завидове. Как всегда, после ужина — кино. Мы больше смотрим на Брежнева, чем на экран. Видим — схватило. Платок вынул. Задача была решена.
Дополнительная трудность заключалась в том, что в каждом из этих и других «малых дел» мы вмешивались в прерогативы не наших отделов. А в аппарате межотдельские границы соблюдались не хуже государственных. А поскольку тут мы забирались в область культуры, то гневались Демичев или, скажем, Фурцева. Причем Демичев не жаловался Катушеву или Русакову, к которым я был приписан. Он звонил Андропову: «Там ваш Бовин опять…» Андропов звонил мне и читал нотацию. Иногда добродушно, часто — зло.
Итог третий. Близко познакомился с двумя выдающимися — каждый по-своему — деятелями, общение с которыми помогло мне лучше понять изнанку советской политической жизни. С Андроповым и Брежневым.
Фигура Андропова обросла легендами. Вот, например, что пишет Леонид Митрофанович Замятин (он занимал разные должности в МИДе и ЦК, руководил ТАССом, закончил карьеру советским послом в Лондоне): «В брежневскую эпоху стиль работы с документами определил Андропов, как ни странно. Еще будучи секретарем ЦК по соцстранам. Он считался интеллектуалом, знатоком искусств и литературы. Брежнев ему доверял по всем вопросам, особенно в идеологии. Андропов начал практиковать у себя совещания интеллектуалов, и за его столом в ЦК партии появились такие люди, как Арбатов, Бовин, Иноземцев, Черняев, Бурлацкий. Различные вопросы, в том числе и подготовку документов, сначала выносили на свободное обсуждение этой группы. Это были люди не столь зацикленные с точки зрения идеологии, как их предшественники в пресс-группе[11]. Потом они садились в отведенных им комнатах и писали. Бовин предпочитал уединяться, ставил бутылку водки, наливал и работал. Как-то мы готовили документы, и я ему сказал: „Саша, ты до конца документа не дотянешь“. А он ответил: „Наоборот, мышление становится чище“. И писал замечательно».
Если интеллектуалом считать умного, проницательного, знающего человека, то Андропов таковым был. Несмотря на свое сомнительно «высшее» образование, он был самым образованным членом политбюро. Много читал. По словам его секретарей, каждую неделю ему из разных библиотек привозили 10 книг — недельная норма. Я как-то увидел у него томик Платона.
— Зачем это вам? — задал я глупый вопрос.
— Чтобы беседовать с собственными консультантами.
Что же касается искусства, то тут «не находился» и «не состоял». Ни в театрах, ни в концертах Андропов замечен не был. И джазом, о чем иногда пишут, не увлекался.
Никаких языков, кроме русского, не знал. Матерный, наверное, знал, но тщательно это скрывал.
Я очень сомневаюсь, что Брежнев выделял Андропова как идеолога. Да и сам Андропов при обсуждении тех или иных текстов старался держаться дальше от идеологии и ближе к политике.
Стиль работы? Сначала свободная дискуссия допущенных интеллектуалов, споры, шум, потом сочинение текстов, потом учет замечаний и снова дискуссия — и так несколько кругов. Таков стиль Андропова. Таков, кстати, оптимальный алгоритм данного вида деятельности вообще. Так же работал и Брежнев. Андропов (и Пономарев) были заинтересованы в том, чтобы рядом с генеральным секретарем находились их люди. И нас «внедрили». Вместе с нами внедрялся и неформализованный стиль работы.
Две поправки.
Андропов не практиковал «совещания интеллектуалов», а взял в отдел несколько человек неаппаратного склада. Начал с Бурлацкого. Понравилось. Добавил Шахназарова. И поехало… Люди, которых называет Замятин, никогда в таком составе за столом у Андропова не сидели и не составляли устойчивую «группу». Они могли быть в разных группах и сидеть за разными столами.
Я никогда не пил ни до работы, ни во время работы. Только после. Да и то не всегда.
С Андроповым было интересно работать. Он умел и любил думать. Любил фехтовать аргументами. Его не смущали неожиданные, нетрафаретные ходы мысли. Правда, была граница, которую было лучше не переходить. Это — интересы социализма, основы социализма в его поственгерском восприятии. Последнюю мысль попробую иллюстрировать стихами.
Когда Андропов ушел в КГБ, мы с Арбатовым послали ему два пожелания.
Первое, очень логичное:
Сказал кто «А», сказать тот должен «Б».
Простая логика — и вот Вы в КГБ.
Логично столь же, если из Чека
Все та же логика Вас возвратит в ЦК.
Второе, не очень логичное, но личное:
Как дважды два, известно нам от века,
Что власть и слава портят человека.
Здесь тоже логика. Но все же мы хотим:
Пусть дважды два равняется пяти.
Скоро мы получили вот такое послание:
Мой ответ Ю. А. Арбатову и А. Е. Бовину на «Два пожелания» в связи с поздравлениями
Известно: многим Ка Гэ Бе,
Как говорят, «не по губе».
И я работать в этот дом
Пошел, наверное б, с трудом,
Когда бы не случился впрок
Венгерский горестный урок.
Когда я начал понимать,
Что Правду должно защищать
Не только словом и пером,
Но если надо — топором.
Чтоб прощелыга или тать
Не смел поганить и топтать
То, что, уверен я вполне,
Вам так же дорого, как мне.
Сбрехнул какой-то лиходей,
Как будто портит власть людей.
О том все умники твердят
С тех пор уж много лет подряд.
Не замечая (вот напасть!),
Что чаще люди портят власть.
Правду (особенно ежели она с большой буквы) действительно надо защищать топором. А если — Чехословакия? А если Солженицын и Сахаров? Тут расходилось понимание правды и кончалось взаимопонимание. Ю. В., конечно, догадывался о том, что мы думаем. Как-то по поводу Арбатова была произнесена чеканная фраза: «Он, разумеется, коммунист, но не большевик!» Но Андропов не обострял ситуацию и принимал нас такими, какими мы были.
Меня старался воспитывать. Мой образ жизни называл «гусарством» и читал нудные нотации. Однажды ну прямо допек меня. И я перешел в контратаку:
— Ваша цель понятна — вы хотите стать генеральным!
Тут он энергично (и отрицательно) замахал руками. Но я продолжал:
— Давайте откровенно. Хотите. Ради этого, возможно, и стоит зажать себя. Но у меня иное положение. Максимум, на что я мог бы рассчитывать, — это заместитель министра иностранных дел. Неужели вы думаете, что ради такой цели я перейду на вегетарианский образ жизни?!
Андропов что-то пробурчал, и разговор был закончен.
Сам Андропов жил почти аскетически. Пил по капельке для видимости. И дома, и на даче все было предельно скромно. Бессребреник полный. Детей держал в строгости. Не позволял своей конторе обслуживать их. Сдавал в казну многочисленные подарки. Не потому, что хотел взойти на вершину. Натура была такая. Возникает пугающее сравнение с Савонаролой…
Через много лет, когда я последний раз виделся с Ю. В. и все было ясно, расчувствовались мы оба. И Ю. В. вдруг сказал: «Молодец, что не слушался меня, гусарил… Судьба другая».
В отделе, к сожалению, пришлось мало поработать под началом Андропова. До мая 1967 года. Но за три с половиной года почти ежедневного общения я получил от Андропова больше, чем дал ему. Я мог дать какие-то частности, детали, сведения, знание которых предполагало специальную подготовку. Андропов дал мне умение схватывать общую картину событий, находить связи между, казалось бы, отдаленными фактами и явлениями, видеть, выделять главное в сумятице жизни.
Андропов раздвигал мои политические горизонты радикальным способом. Послы обязаны в начале каждого года присылать в МИД годовые отчеты. В каждом отчете суммируются основные проблемы страны и отношений с ней. Копии отчетов автоматом направлялись в ЦК. Андропов поручил мне знакомиться со всеми отчетами и самое интересное докладывать ему. Послов было около семидесяти. Каждый отчет тянул на сто страниц. Написанных, как правило, кондовым, отчаянно чиновничьим языком. Приходилось читать. Голова становилась чугунной. Обидно, что улов (заслуживающие внимания предложения послов, любопытные картины страны пребывания, вообще «что-нибудь интересное») был крайне мал. Но был. При моих докладах Ю. В. по социалистическим странам сразу же вызывал людей и давал задания. По странам, которые «не его», часто просил уточнить детали и, видимо, потом принимал решение. В редчайших случаях просил принести отчет. Эта каторга длилась три года: 1965, 1966 и 1967 годы.