фессионалов. Мы провели специальное исследование „Телевидение в системе контрпропаганды“, опросив 60 ведущих в данной области специалистов. По их мнению, среди „международников“, наиболее убедительно работающих в кадре, те же А. Бовин, В. Дунаев и Г. Герасимов».
С интересом прочитал. Понимал, что отношение ко мне определяется не рейтингом, но рассердился. И даже написал меленькую реплику в газету. Вот она:
«За последние месяцы я получил множество писем, в которых меня спрашивают: почему не выступаю по телевидению. Обычно отвечаю, что очень занят, командировки, то да се, в общем, для телевидения времени на остается.
Но вот прочитал статью В. Бараева „Скальпелем истины“. Рассказывая, как на телевидении препарируют данные социологических исследований, автор упоминает и мою фамилию. Чтобы было понятно, почему руководство телевидения опускается до фальсификации фактов, мне, видимо, следует сказать правду.
А правда была такой…
По графику, который составляется редактором „Международной панорамы“, моя очередь вести передачу попала на конец апреля прошлого года. За неделю до „Панорамы“ я узнал, что меня снимают с передачи. На мои недоуменные вопросы взволнованно-испуганные голоса сообщали: мы ничего не знаем, так велело начальство; „говорят“ (это уже почти шепотом), был звонок „сверху“…
Поскольку этот самый „верх“ не считал нужным изложить мне свои претензии, объяснить свои действия, я позвонил руководству Гостелерадио СССР.
После довольно долгих раздумий мне выдали „формулу отказа“. Она звучала примерно так: телевидение — самостоятельная организация и приглашает выступать только тех, кого считает нужным пригласить. Понимать это, разъяснили мне нижеруководящие работники, следовало так: выступать тебе не запрещают, запрещают „лишь“ приглашать тебя для выступлений…
Судя по тому, что я вижу вокруг себя, слышу от своих товарищей, история со мной — не частный случай. Сплошь и рядом натыкаешься на руководящих деятелей, которые воспевают перестройку, учат демократии, с пафосом толкуют о гласности, но сами предпочитают действовать по-старому — исподтишка, келейно, не вдаваясь в „лишние“ объяснения, не утруждая себя соображениями деловой и партийной этики. Потому что они уверены, до сих пор уверены — им никто не осмелится возражать.
К сожалению, мы еще слишком часто молчим, точнее — покорно помалкиваем».
Мою реплику не напечатали. Потому что «сверху» — это был Лигачев… Его еще боялись.
Примерно через год накануне передачи «Резонанс» («живьем» отвечаем на звонки телезрителей) Леонид Петрович Кравченко (первый заместитель председателя Гостелерадио) пытается убрать меня из передачи. Но его уже не боятся, и я остаюсь в эфире. Больше того. Девочки передают мне вопрос: «Как вы расцениваете такой безобразный факт, что сегодня на Радиокомитете руководители некоторых редакций разъясняли своим сотрудникам, что не следует упоминать в репортажах ваше имя, как и имена таких „ренегатов“, как Нуйкин и Коротич?»
В дальнейшем колебания рейтинга (или — рейтингобрателей?) продолжались.
По официальным данным отдела социологических исследований Гостелерадио СССР, в октябре 1989 года в общем списке «обозревателей и комментаторов» первые пять мест заняли: Познер, Бовин, Боровик, Цветов, Зорин. А по данным на апрель 1990 года, как сообщил социолог В. Вильчек, я передвинулся на 12-е место, Познер — на 4-е, Цветов — на 11-е. Боровик и Зорин вообще зашли за горизонт. Уверенно лидировали Невзоров и Молчанов.
Вот и верь после этого людям…
Осенью 2000 года я был уволен с телевидения (3-й канал) по причине низкого рейтинга. Но об этом поговорим, добравшись до указанного года.
А еще было радио. Меня отловила и вытащила на «Маяк» Лидия Исааковна Подольная. Маленькая женщина. Умница. Умеющая работать и с проблемами (как автор), и с текстами (как редактор).
По сравнению с телевидением радио воспринималось как нечто устаревшее, менее модное. Но зато на радио было легче говорить то, что хочется сказать. Не все, конечно, но многое. Поэтому в радиостудиях я появлялся гораздо чаще, чем на телеэкране. Но это не было заметно.
Подводя итог своим доперестроечным занятиям журналистикой, могу теперь уверенно сказать: щуку таки бросили в реку. Правда, в отличие от настоящей щуки в настоящей реке, количество моих степеней свободы было ограниченно. Но все же, сплетая и расплетая пропаганду с политикой, апологию с анализом, удавалось говорить серьезно с серьезными людьми. Бывали полосы пессимизма, уныния. Спасали письма читателей, слушателей, зрителей. Почта была огромной. И она говорила: то, что ты делаешь, нужно людям. На многие письма я отвечал. На многие — времени не хватало. Поэтому сейчас хочу извиниться и сказать «Спасибо!» всем, чьи письма позволяли преодолевать трудные минуты.
Особую категорию составляли письма-раздумья, письма, авторы которых думали в унисон со мною. С одним из таких писем я хочу познакомить читателей. Письмо длинное, но прочитать его полезно всем.
«Александр Евгеньевич!
Мысль написать Вам возникла у меня несколько дней назад, после того, как я прочитал сборник Ваших статей, вышедший в конце 1984 года. Хочу сразу сказать, что я не отношусь к людям, которые обращаются в газету или к отдельным журналистам ради того, чтобы получить информацию по тому или иному вопросу, — это можно сделать более естественным путем, никого не беспокоя. То, о чем я хочу написать, носит одновременно и гораздо более общий, и в то же время очень личный характер.
Ваши выступления в прессе и особенно по ТВ (к сожалению, ставшие более редкими в последнее время) всегда довольно заметно выделялись на общем сероватом фоне. Поверьте, это не дежурный комплимент: это действительно так. И различие здесь, как мне кажется, вызвано даже не большей глубиной и научностью, сколько большей искренностью. Собственно, именно это и побудило меня написать, и написать именно Вам.
Я постараюсь провести сейчас цепь рассуждений, по поводу которых мне бы хотелось узнать Ваше мнение. Эти рассуждения не слишком приятны по своему содержанию, может быть, даже где-то чуть-чуть провокационны. В свое оправдание я могу лишь процитировать Ваши слова из интервью в конце сборника о том, что „не бывает плохих вопросов“, и постараться быть предельно лаконичным.
В том же интервью Вы сформулировали свои требования к настоящему журналисту-международнику. Главное, насколько можно понять, состоит в том, что он не должен ни при каких обстоятельствах отступать от истины и что он должен иметь и выражать собственное мнение, основанное, естественно, на марксистско-ленинской методологии. Это, несомненно, так; более того, эти требования справедливы, по-видимому, по отношению вообще ко всем людям, занимающимся пропагандистской деятельностью в любой ее форме.
Можно ли в настоящее время реально провести эти требования в жизнь в полном объеме? Вы сами отвечаете на этот вопрос, отмечая, что одним из наиболее заметных недостатков нашей публицистики является „неполнота информации о многих важных событиях…“ (это явно относится не только к публицистике). Если, конечно, не предполагать, что большинство журналистов сознательно или в силу некомпетентности искажает истину, то из этого утверждения логически вытекает, что существует определенный разрыв между тем, что журналисту в идеале хотелось бы сказать, и тем, что он может сказать. Велик он или мал, но он есть.
Как журналист (или любой пропагандист!), желающий быть предельно честным, может выйти из этой ситуации? Если он обладает большей или меньшей самостоятельностью, он скорее всего поступит в духе известного изречения К. Либкнехта о том, что человек не всегда может полностью сказать то, что он думает, но что ему ни при каких обстоятельствах не следует говорить того, что он не думает. Иными словами, наложив круг своих мыслей на круг того, что можно (и желательно) сказать, он выберет совпадающие сегменты, и они-то и явятся содержанием его выступления.
Таким образом, можно остаться субъективно честным и писать правду — одну только правду, без единого слова неправды, но, заметим, не всю правду. Однако этот выход все же не решает этической проблемы до конца. Ведь то, что истинно само по себе, становится в определенном, более широком смысле составной частью полуправды. Пусть доброкачественной, но все же частью.
Например (примеров можно привести много, я беру первое, что пришло в голову): о попытках выступления реакции в Венгрии в 1956 году или в Чехословакии в 1968 году у нас написано немало во всех жанрах. Но бросается в глаза: везде, и в статьях, и даже в книгах, речь идет лишь о том, что происходило накануне соответствующих событий. Об этом рассказывается ярко, аргументированно. Но можно ли всерьез объяснить эти события без объяснения того, что там происходило до этого.
Более того: ведь правдоподобность, привлекательность полуправды в целом зависит в первую очередь от того, насколько привлекательна каждая из ее частей. Поэтому можно представить себе парадоксальную на первый взгляд ситуацию: чем талантливее тот или иной пропагандист, чем лучше (субъективно) он работает, тем больше (объективно) он способствует укреплению полуправды, тем более тонкой и достоверной она становится и, следовательно, тем меньше шансов, что она, продемонстрировав свою несостоятельность, уступит место правде.
Так каким же все-таки должно быть решение? Мне кажется, оно должно зависеть прежде всего от того, как данный человек (напомню, что я пытаюсь рассуждать с позиций журналиста или вообще любого пропагандиста, стремящегося остаться предельно честным) оценивает доминирующую тенденцию развития в сфере массовой информации и пропаганды, что, понятно, является лишь проекцией процессов, происходящих в самом обществе. Все мы понимаем, что жизнь сложна и иногда приходится идти на компромиссы. Если считать, что развитие на данном этапе ведет к „плюсу“, то есть к постепенному искоренению тех недостатков, о которых Вы упоминали, то проблема действительно снимается. Разрыв между тем, что данный человек считает нужным сказать, и тем, что он может сказать, в этом случае постоянно сокращается, и, более того, он сам может в какой-то мере способствовать ускорению этого процесса. Однако если человек не находит оснований для такого вывода, его положение резко осложняется. Ведь ясно, что если результирующая тенденция является отрицательной (а в прошлом такие периоды в нашей истории были), то его индивидуальные усилия могут лишь чуть-чуть притормозить эту тенденцию, но не остановить. В этом случае его личный авторитет оказывается на весах полуправды и, в силу все той же парадоксальной логики, укрепляет ее тем больше, чем большим этот авторитет является. Ведь полуправда крайне нуждается в правде (там, где она не угрожает ее существованию).