Освободили меня ровно через семь суток, в два часа ночи 6 апреля. О чем имею бумагу за подписью капитана Болотского. Поймал такси и скоро был дома. Выволочка от Норы не испортила настроение.
В ходе последующего разбора операции брат Саша и брат Жора меня сурово осудили. Я признал вину. Обещал исправиться. Больше не попадался.
Аспирантура столкнула меня с представителями братских стран. Очень сдружился с китайцами. Когда началась «культурная революция», их всех отозвали и вовсю перевоспитывали. В местах, весьма отдаленных от Пекина. После смерти председателя Мао началась реабилитация. Началось и постепенное улучшение советско-китайских отношений. В феврале 1983 года, преодолевая сопротивление китаистов из ЦК и опираясь на поддержку Андропова, удалось пробиться в Китай. Попросил китайские власти устроить мне встречу с друзьями. Уважили. Встреча состоялась в любимом ресторане Дэн Сяопина. Когда не видишься четверть века, есть о чем поговорить…
Наиболее близкие, сердечные отношения сложились с Иржи Сухи, аспирантом из Братиславы. Было в нем что-то швейковское: ум, тихий юмор, спокойствие. И антишвейковское было: склонность к авантюрам. Любил женское общество. Поначалу язык подводил. «Понимаешь, — хохотала моя знакомая, — он меня уговаривал: „садись длинно, садись длинно“». Наконец разобралась: «ложись» это означало.
Где-то в городе Иржи нарвался на эффектную красотку. Страсть рвалась в клочья. Зарегистрировал брак. А она оказалась обыкновенной воровкой, которая, пользуясь доступом в общежитие МГУ, проходилась по комнатам аспирантов «из Европы» (кавычки, потому что Европа Восточная). Поймали. Был суд. На Иржи смотреть было больно.
Созвонился с Ростовом и увез его к своим маме и папе. Отхаживали заботой и ростовской вкуснятиной.
Потом на месяц (это было в июне 1958 года) отправились в Сочи. Где клин выбивали другими клиньями.
Еще был трепетный роман с узбекской девушкой Дельбар Алиевой. Ее и умыкнул Иржи в качестве законной жены. Так что она влилась в ряды не ташкентских, а братиславских философов. Сына назвали Тамерлан.
Последний раз я виделся с Иржи и Делей летом 1968 года. Время было тревожное и разговор такой же.
Последний достойный упоминания фрагмент моей лично-интернациональной жизни на философском факультете МГУ связан с аспиранткой из Румынии Стелой Черня. Общались на основе бартера: я учил ее кататься на лыжах, а она меня — французскому языку. По-моему, она получала больше удовольствия… Ее уже нет. Ранний инфаркт.
Главное событие личной жизни в аспирантуре — любовь с первого взгляда. Слова привычные, книжные, почти пустые. Наполнение тоже звучит по-книжному: как будто на полном ходу врезался в столб. Так врезался в любовь.
Лена Петровна Калиничева появилась в аспирантуре в октябре 1958 года. Философский факультет она закончила три года назад. Побывала замужем.
Увидел ее и понял, что погиб, вознесся, пропал… Попытки наступить на горло собственной песне проваливались одна за другой. Почти год жил как шизофреник — на два вектора. Нора не была в курсе моих метаний. Калиничева в курсе была, но взаимности я не встретил. Так, некоторый интерес, любопытство. От тоски никуда не денешься. Но все же пару раз сбегал в город, жил у брата Саши, пил горькую.
В один из таких дней пересекся с Александром Зиновьевым. Он пил как непризнанный лидер нового направления в логике. Сплотились. Несколько дней, вернее — ночей путешествовали по Москве, будили своих знакомых и обсуждали судьбы философии.
Летом Калиничева с какими-то физиками поехала на Белое море. А я — по контрасту — на Черное. Добрался до Ялты. Там нанялся матросом-спасателем на городской пляж. Спасал себя самого, но не спас…
Осенью что-то стало меняться. На Лену я воздействовал через ее подруг. Они втолковывали ей, какой я хороший. И это начинало действовать. Возникла некая синусоида отношений. Сегодня — улыбки, завтра — колючки.
Как и положено, стал самовыражаться в стихах.
Из волшебной сказки
Ты пришла ко мне.
Как в волшебной сказке,
Не сказала «нет».
Ты была чудесной —
Нежной и простой.
Ты была как песня
В вечер золотой.
Целовал я руки,
Губы и глаза,
Даже сердца стуки
Я в руке держал.
Молча улыбалось
Тонкое лицо,
Молча замыкалось
Рук твоих кольцо…
Вдруг погасли звезды,
Вскрикнула луна,
Вздох над всем пронесся
Злого колдуна.
Что-то застонало,
Стихло в облаках.
Девочки не стало —
Ежик был в руках.
Ежик настоящий,
Грустный и колючий,
Ежик настоящий
Из лесов дремучих.
Он смотрел сердито
Уголками глаз.
Было все забыто,
Что согрело нас.
Ежик, милый ежик,
Чем тебе помочь?
Что вернуть нам сможет
Ту — из сказки — ночь?
Где найти мне ласки,
Веру и любовь,
Девочкой из сказки
Чтобы стал ты вновь?
Хочешь, поцелую
Твой холодный нос?
Хочешь, дам большую
Чашку горьких слез?
Хочешь, я жар-птицу
Для тебя стащу?
Хочешь, небылицу
В быль я превращу?
Я из сердца, хочешь,
Вырежу цветок,
Будет красным очень
Каждый лепесток.
Хочешь, среди ночи
Я развею тьму?
Хочешь, на кусочки
Разобью луну?
Хочешь, утром рано
Прямо из-за туч
Я тебе достану
Солнца яркий луч?
Хочешь, ожерелье
Сделаю из звезд?
Хочешь, птичьи трели
Я тебе принес…
Но молчит мой ежик,
Холоден и хмур.
Видно, не поможет
Ничего ему.
В сердце заколдованном
Ты и пустота.
В сердце, болью скованном,
Умерла мечта.
Слов последних искорки
Вспыхнули, звеня.
Смотрит ежик пристально,
Смотрит на меня.
Далеко меня занесло от бесконечности.
Подруга Лены Деля Алиева была в курсе моих переживаний. Успокаивала меня, убеждала, что страдания, которые по причине любви, облагораживают, очищают, чуть ли не осчастливливают… Я отвечал ей бурно, темпераментно.
Не верю!
Страстей
пожар
африканских
Пусть лижет
Ваше
млеющее сердце.
На нервах
Ваших
пусть в любовном
трансе
Амур играет
трепетное
скерцо.
Пусть
Ваши слезы
потекут ручьями,
Орошая
чувств разбитых
осколки,
Когда
Вам в душу
воткнет, играя,
Любимый Ваш
любимые иголки.
В глазах пусть
Ваших
весенняя яркость
Покажется
зимней
заснеженностью,
Когда Вам бросят,
как собаке
кость,
Вымоленное слово
нежности.
Пусть
Ваше страдание,
руки заламывая,
Застрянет в груди,
кусая губы,
Когда
из душевного хлама
Вам
Выберут взгляд,
обнаженный и грубый.
Пусть
в Ваших снах
два глаза волнующих
Горят,
как два солнца,
в слезах Ваших плавая.
Для них
Вы только
одна еще,
Одна —
и не самая
главная.
А впрочем,
Вы, наверное,
счастливая.
Вам солью,
наверное,
не посыпали рану.
И Вам неизвестна
привычка
болтливая
Выворачивать
душу
наизнанку.
Но, может быть, хватит
слов наболевших?
Теперь Вы знаете
мое мнение.
И, может быть,
уважая чувства околевшие,
Мы с Вами
закончим
прения?
Стихи стихами, они где-то там, наверху… А тут, поближе и пониже, — проза. Иногда одаривала сюрпризами.
В общежитии появилась группа почтенных немцев из ФРГ. Их водили, чтобы показать, как счастливы советские студенты и аспиранты. Заглянули они в блок, где жила Лена Калиничева. Один из немцев (кажется, главный редактор журнала «Квик») сказал, что она очень похожа на его дочь, и с ходу пригласил ее в Большой театр. Приглашение было принято. В театр они сходили. Немец уехал. А вокруг Калиничевой сгустились темные тучи бдительности: как могла советская аспирантка, член КПСС, пойти в театр с представителем империалистического государства?! Дошло дело до парткома. Не помню уж почему, но секретаря парткома не было, заседание вел я. Дрожащая Лена что-то лепечет. Члены парткома произносят разоблачительны