Перечисленные выше предложения (как и любые другие) будут иметь смысл (то есть работать и на «расцвет», и на «сближение»), если будет обеспечен диалектический подход к осуществлению национальной политики.
12. И последнее. Национальные отношения не существуют «сами по себе». Они вписаны в широкий экономический и социальный контекст. И многие сложности межнационального характера уходят своими корнями в экономические трудности, отступление от демократических норм, фактическое неравенство республик (например, по данным на 1981 год, фонд потребления в расчете на душу населения составлял — беру крайние точки — в Эстонии 1912 рублей, а в Таджикистане всего 807 рублей). Значит, эффективность национальной политики будет в конечном счете определяться позитивными переменами в экономической и социальной сферах.
Разумеется, сказанное выше — не более чем соображения дилетанта. Для конкретного разговора (экономические, социальные, политические, демографические, языковые и т. п. аспекты «сближения»), для подхода к конкретным решениям нужны статистика, данные о миграционных процессах, различные сведения из республик и центральных ведомств. Нужно посоветоваться с толковыми людьми.
А сама по себе проблема чрезвычайно важна. И то, что она поставлена, — уже огромное дело.
С высоты сегодняшнего дня многое в этой бумаге выглядит наивно. Но ведь в завтрашнем дне живут только гении и боги. А мы, остальные, живем, как правило, днем вчерашним. И, возможно, это меня оправдывает.
Андропов отреагировал быстро. Написал: «Записка „колючая“. Но если отвлечься от некоторых крайностей в формулировках (их можно подшлифовать), то конкретные предложения, по крайней мере большинство из них, представляются заслуживающими внимания».
Просил продумать целесообразность постановки следующих вопросов:
О преобразовании компартий союзных республик в республиканские организации КПСС.
О создании межреспубликанских партийных бюро (или советов) по Закавказью, Средней Азии, Прибалтике — в целях координации и развития межреспубликанских партийных связей и противодействия изоляционизму.
О совете партии — в центре.
О формах национального развития для представителей тех народов, которые не имеют автономии (немцы, крымские татары и др.) или имеют ее, но проживают в других национально-территориальных образованиях, будучи вкрапленными в них небольшими поселениями или другими более или менее компактными группами, как это обычно бывает в районе границ союзных и автономных республик.
Небольшое отступление. Насколько мне известно, Андропов настаивал на организации автономной немецкой области в Казахстане. Но Алма-Ата была решительно против. Брежнев махнул рукой: «Не обижай Кунаева!»
О евреях — в плане признания равноправия, национальной культуры, задач борьбы с эмигрантскими настроениями.
Об иммиграции и эмиграции армян, их политических и социальных последствиях.
О добровольной ассимиляции и поощрении смешанных браков.
О задачах борьбы с подрывной деятельностью националистических эмигрантских центров.
Судя по этой программе, Андропова прежде всего волновали националистические «проявления», которыми, кстати, именно КГБ и занимался тогда. Боюсь, что ленинская мысль о необходимости «уступчивости и мягкости» не казалась ему актуальной.
Привычнее были административные рычаги. Но уже повышенное внимание к национальному вопросу, понимание его первостепенной важности для судеб страны были полезны.
Я начал было заниматься Крымом и армянами, но уже было поздно…
Болезнь Андропова прогрессировала. Он постоянно находился в больнице. Последний разговор по телефону состоялся 23 декабря. Относительно национального вопроса Ю. В. сказал, чтобы я не лез в детали, а переформулировал общие идеи в текст его, Андропова, письма в политбюро. Поговорили насчет его предвыборной речи. «Надо встретиться», — сказал на прощание Юрий Владимирович.
Встретимся, конечно…
По Бродскому:
Разбегаемся все.
Только смерть нас одна собирает.
Значит, нету разлук.
Есть одна лишь огромная встреча.
На декабрьском пленуме Андропов не появился. Текст был роздан.
Машина работала в автоматическом режиме. Человек помирал, а мы сочиняли предвыборную речь.
Все кончилось 9 февраля.
Аппаратные нравы жестоки. Часов в одиннадцать я позвонил помощнику Андропова Аркадию Ивановичу Вольскому. «Знаешь, — сказал он, — сегодня это первый звонок!» А ведь еще вчера, да и каждый день, телефоны звонили с утра…
Андропов — личность незаурядная. Среди иерархов русской коммунистической церкви он выделялся интеллектом и культурой. В отличие от того, что иногда пишут, он не знал английский язык и не увлекался джазом. Его работа, любовь, хобби — политика. Ей он отдал свою жизнь.
Коммунист старого закала. Коммунист-бессребреник. Коммунист не карьерный, а идейный. И не просто коммунист, а большевик. В его понимании это означало возможность применения жестких, крутых мер для защиты социализма, советской власти. «Венгерский синдром» — так я это называл.
Пятнадцать лет в КГБ, пятнадцать лет придворных интриг не пошли на пользу Андропову. Он видел изнанку людей, а это не способствует человеколюбию. В его характере проступили такие качества, как подозрительность, мнительность, мстительность.
Он был одинок. Семья была где-то в другом мире. А в этом мире — ни друзей, ни личных привязанностей. Мне иногда казалось, что общение со мной или с Арбатовым, когда все же хочется поговорить «за жизнь», служило ему как бы эрзацем личных отношений.
Андропов сначала не мог, а потом не успел раскрыться, завершить свой политический автопортрет. Поэтому вокруг много легенд и мифов. Пусть будут. Даже интересно. Коснусь только одного мифа — о реформаторском потенциале Андропова. Мне тоже этот миф был близок. Но теперь я сомневаюсь. Скорее, больше подходит понятие «санация». Не ломать существующий механизм, а оздоровить его, заменить устаревшие детали, повысить квалификацию персонала, реабилитировать всеобщий учет и контроль — и износу не будет нашему любимому «социализму».
Когда Андропова не стало, я собирался написать книжку о нем. Даже договор с издательством заключил. Но потом поговорил с приятелями из КГБ, и желание пропало. Все можно объяснить. Но не все можно оправдать. Не хочу идеализировать Андропова. Но и не хочу говорить о нем все, что знаю, что узнал. Он остается на светлых страницах моей памяти.
Так, храм оставленный
Все храм.
Кумир поверженный
Все Бог.
Поминки состоялись в Ново-Огареве 14 февраля. Вся семья. Крючков и кто-то из замов. Помощники: Лаптев, Шарапов, Вольский. Из аппарата: Рахманин, Лигачев, Кручина, Владимиров. И мы с Арбатовым. Чебриков — за тамаду.
Вечером долго сидели у Арбатова. Общее резюме: тылы оголились, не высовываться.
Появление Черненко в качестве генерального секретаря ЦК КПСС — это какая-то смесь трагедии с фарсом. Брежневу, когда он возглавил партию, было 56 лет, Андропову — 68, Черненко взобрался на партийный олимп, когда ему было 73 года. Но дело даже не в этом и главным образом не в этом. Серый, пустой чиновник. Главная кадровая ошибка Брежнева. И ведь не злой, не коварный, не капризный, просто — никакой.
Хорошо было бы лечь на дно и плавно шевелить плавниками. Но не выходило. В «Известиях» очередные переживания насчет главного. Толкунова снова забирали. Кто вместо? Невидимые миру слезы… В конце концов, здорово обидев известинцев (как же, «варяг»!), из «Правды» прислали Ивана Дмитриевича Лаптева. Не худший вариант оказался. Быстро наладил контакт с коллективом. Газету вел уверенно. И старался не выходить из известинской колеи.
Меня опять стал щипать Зимянин. За «объективизм». Виталий Иванович Кобыш — приятель, коллега, американист, работавший в тот период в отделе международной информации ЦК КПСС, предупреждал: веди себя тихо, а то имеют место «вихри враждебные». Есть желающие схватить тебя за цугундер.
14 апреля в Пахре неожиданно умер Толя Аграновский. На мой взгляд, самый умный и точный журналист послевоенного времени. В крайнем случае — один из…
Выступал на гражданской панихиде в клубе «Известий».
«Умер хороший, талантливый человек, человек большого ума и большой совести.
К этому беспощадному, безнадежному факту трудно что-либо добавить.
И наше сегодняшнее говорение ему не нужно. Но оно нужно нам. Потому что перед лицом смерти каждый не может не спросить себя: а зачем, собственно, я живу? И как я живу? Что даю людям? Уважаю ли я сам себя и уважают ли меня другие?
Наша суетная жизнь обычно заглушает, затемняет эти вопросы. Смерть просветляет их.
Аграновский умер от того, от чего, к сожалению, часто умирают люди его склада. Ведь ум и совесть — не только источники творчества, мастерства, которые дарят людям радость. Совесть и ум — это еще и источник страданий, которые причиняют человеку обостренное восприятие окружающего мира, обостренное видение его несовершенств.
Генрих Гейне однажды написал: трещина, которая проходит через мир, проходит и через мое сердце. Гейне жил в простые и наивные времена. Теперь трещин стало больше, и трещины стали глубже. Одни из них Аграновский хотел засыпать тем, что он делал, что он писал. О других он не мог писать. Но все они проходили через его сердце, терзали, мучили, рвали это сердце. И наконец разорвали…
В одном из стихотворений Саши Тер-Григоряна, написанном давно, есть строчка: „И он ушел, а я остался…“
Да, он ушел, а мы остались. И мы, все мы, не сможем заменить его. Но если на полосах „Известий“ будет больше таланта, больше ума и совести — это и будет означать, что мы помним Анатолия Абрамовича Аграновского, гражданина и журналиста».
И запись: «Писать не смог. Какое-то смутное беспокойство, тревога. Предощущение неприятностей. Или все это из-за слухов, свидетельствующих об идеологическом ужесточении. Плюс смерть Аграновского.