Но постепенно сдвигался в сторону мира Лобачевского. И через анализ кризиса цивилизации. Его суть, как я представляю, в рассогласованности, асинхронности отдельных частей (областей, элементов, сфер) социума. Развитие неравномерно. На одном полюсе вырвавшаяся вперед, все более отрывающаяся от интересов человечества техносфера. На другом — трагически отстающие от интересов человечества зачатки, зародыши ноосферы. Между ними — гибнущая биосфера и раздираемый противоречиями, мятущийся мир людей, людей богатых и бедных, сытых и голодных, здоровых и больных, людей живущих и людей прозябающих.
Где выход? Абстрактно говоря, в переходе из «царства необходимости» в «царство свободы». Но можно ли осуществить этот переход, оставаясь в прежней, классической системе социальных координат? Возможно, для ответа на этот вопрос нужна революция в марксизме, которая вывела бы его на новую историческую орбиту.
В начале XX века на смену физике Ньютона пришла физика Эйнштейна и Планка. Она не перечеркнула классическую физику, а лишь точно обозначила область ее применимости. Предлагаю аналогию. «Неклассический» марксизм XXI века не откажется от интеллектуального наследства основоположников. Но, опираясь на него, сознавая его ограниченность временем и условиями, пойдет дальше, пойдет вперед, чтобы вывести человечество из «царства необходимости» в «царство свободы».
За несколько дней до августовских событий 1991 года у меня вышла брошюра «Кризис мирового социализма». Два последних абзаца:
«Не будем гадать о конкретных формах будущего общества. По-видимому, социальный и научно-технический прогресс приведут к изменениям массовой психологии и позволят человечеству выйти за пределы частной собственности и рыночных отношений. В принципе каждому человеку будут обеспечены человеческие условия существования. А это значит господство демократии, гуманизма, справедливости. А о том, каким „измом“ будет названо то далекое общество, как оно будет видеть свою связь с нынешними представлениями о социализме и коммунизме, пусть позаботятся наши потомки.
Во всяком случае, мы, живущие в конце XX века, можем повторить слова Гёте: „Здесь и отныне началась новая эпоха всемирной истории, и мы вправе говорить, что присутствовали при ее рождении“».
Должен заметить, что мои суждения о кризисе марксизма, кризисе социализма нередко встречали решительный протест массовой аудитории. Типичный пример — послание инженера Е. А. Александрова из Красноярска. Он обращается к руководству телевидения:
«19.03.89 г. в передаче „Международная панорама“ обозреватель Бовин А. Е. призвал пересмотреть марксистско-ленинскую теорию развития общества в ее основе.
Это уже антисоциалистический плюрализм.
Такой финал является логическим завершением буржуазно-либеральных взглядов гр. Бовина.
Это уже антинародная политика.
Долой ренегата Бовина!
Бовин — вон с экрана советского телевидения!»
Крутиться в газете и на телевидении, заниматься теорией было интересно. Но все-таки положение «рядом с перестройкой» не устраивало, не удовлетворяло. Скучно быть рядом. Принял кардинальное решение — пробиваться в парламент. Ведь теперь он был не комнатный, не игрушечный, а настоящий!
XIX партконференция внесла принципиальное изменение в избирательное право. К обычным выборам (по избирательным округам) добавились выборы от общественных организаций. Общественные организации союзного масштаба (КПСС, Академия наук, Академия художеств, творческие союзы, Фонд культуры, Общество филателистов и т. п.) в зависимости от количества своих членов получили квоту на количество депутатов. Скажем, КПСС получила 100 мест («красная сотня»), Общество филателистов — 1 место, Союз журналистов — 10 мест и т. д. Отбор кандидатов и выборы проводили центральные органы этих обществ. Считалось, что такой порядок гарантирует присутствие в парламенте, с одной стороны, представителей интеллигенции, а с другой — тех представителей номенклатуры, которые еще были нужны, но не смогли бы пробиться в парламент самостоятельно.
В нашу журналистскую десятку меня выдвинули 8 местных журналистских организаций (кстати, допускалась и возможность самовыдвижения; так, например, себя выдвинул М. Стуруа). Из всех выдвинутых кандидатур пленум правления Союза журналистов, собравшийся 20 января 1989 года, отобрал 15 человек. Отбирание производилось публично. Каждый кандидат выходил на сцену и отвечал на вопросы аудитории. Меня «пощипали» основательно. Чем занимался в «команде Брежнева»? За какие такие заслуги награжден орденами? Какое отношение имел к КГБ? И в таком же духе.
Пиарщики были и тогда. Они говорили мне: не связывайся с Союзом журналистов, могут завалить… Двигайся лучше через Фонд мира… Но для меня тут был вопрос принципа. Стыдиться мне было нечего. Я не допускал, что меня вычеркнут.
Командой в 15 человек мы летали в Киев и Ташкент, встречались с журналистами, так сказать, показывали товар лицом. Нужна была предвыборная программа. Моя выглядела так. (Это — мой первый опыт в жанре агитации за самого себя. И поэтому не могу избавиться от чувства неловкости. Но приходится…)
«Два направления деятельности представляют для меня особый интерес.
Первое. Если стали говорить об экологии культуры, то пора, мне кажется, поставить вопрос об экологии журналистики. Ведь мы, по существу, бесправны. А охотников шпынять нас, давать указания, учить, что можно, а что нельзя писать, вновь и вновь толкать на путь конъюнктурщины, „откликов“, бросать начальственным тоном скороспелые, односторонние оценки — таких охотников еще ох как много… И в Москве, и особенно — далеко от Москвы.
Не знаю, сколько уж времени ходят по кабинетам разные, сменяющие друг друга проекты Закона о печати. Однажды мне удалось увидеть один из них. Это был документ, обходящий основные заботы журналистов, включая право выражать собственное мнение, получать нужную информацию, писать и говорить обо всем, что нужно и интересно людям. В любом цивилизованном обществе ограничения необходимы. Но они должны определяться не формулой „интересы социализма“, ибо они, эти самые интересы, могут трактоваться по-разному (сравнить, скажем, выступления Ю. Бондарева и Г. Бакланова, Е. Лигачева и Б. Ельцина на партконференции), а точными, конкретными указаниями Закона… Только так можно будет преодолеть еще существующие заборы вокруг зон, запретных для журналистов. В общем, я буду выступать за Закон, который реально, на деле помогал бы нам работать, а не мешал.
Есть еще вопросы уровня жизни журналистов, их социального статуса и обеспечения. Нам, в столице, полегче. А в каких условиях, под прессом каких забот живут, работают наши коллеги в областях и районах? Тоже ведь экология журналистики.
Второе. Юридические гарантии демократии. Ведь демократия, правовое государство, гражданское общество немыслимы без соответствующего конституционного оформления, без системы законов, отвечающих общечеловеческому, гуманистическому пониманию свободы.
И тут — одна из болевых точек перестройки. Практически принятые в ходе перестройки законы и подзаконные акты (о предприятии, кооперации, о колхозах, об охране природы, о митингах и демонстрациях, о порядке выезда за границу и т. д. и т. п.) имеют четко выраженный половинчатый, компромиссный характер.
Они содержат массу оговорок и недоговорок, массу двусмысленностей, которые работают на торможение перестройки.
Я понимаю, почему так происходит. Но так не должно происходить. Нас всегда губили опоздания и полумеры. Так что, по-моему, хватит опаздывать, хватит дозировать права и свободы, оглядываясь на нормы „казарменного социализма“. На этом я буду настаивать. И еще буду настаивать на том, чтобы проекты законов „писались“ прежде всего не чиновниками, не ведомствами, а юристами. И не были анонимными».
По-моему, достаточно коротко и почти ясно.
20 марта собрался VII расширенный пленум правления Союза журналистов СССР. Расширенный, потому что с правом решающего голоса был приглашен весь чиновничий корпус Союза (члены Центральной ревизионной комиссии, председатели правлений, их штатные заместители и секретари правлений, если они не входят в правление Союза журналистов).
Опять отвечали на вопросы.
21-го состоялось голосование. Я был спокоен.
А зря. Голосовали 452 человека. В списке из 15 претендующих я занял последнее место — 260 голосов против. Из числа пишущих и известных журналистов компанию мне составили Овчинников и Лацис. Из числа начальства отклонили главного редактора «Учительской газеты» Г. Н. Селезнева и председателя правления Союза журналистов Казахстана К. К. Дуйсеева.
Обидно было. Правда, как это ни парадоксально, последнее место (именно последнее!) как-то успокаивало. Позволяло усомниться в объективности поставленной мне оценки.
Что случилось? Выслушивал разные мнения, сам много думал. Получилась такая картина.
Процентов на девяносто голосовавшие состояли из журналистских чиновников разных рангов. Я их раздражал. Своим независимым поведением. Своими орденами и премиями. Широким читательским признанием. Близостью к начальству, которое теперь и не начальство вовсе. Я делал то, что они хотели бы, но не могли делать.
Я допускаю, что в каких-то случаях моя независимость, уверенность в себе могли выглядеть как высокомерие, зазнайство. Да и вообще любое достоинство, как известно, можно переквалифицировать в недостаток. Особенно при желании.
Спасали, как всегда, письма. Их было много. Они поддерживали и успокаивали.
Владимир Николаевич Коленко (Москва):
«А Вы знаете, товарищ Бовин, я в период гласности Ваших статей не читал, выступлений не видел. Так уж почему-то получилось.
В памяти у меня класс Вашей работы десятилетней давности, и именно по этим воспоминаниям я и имею такое необычайно высокое мнение о Вас.
Ваше фиаско на выборах — это высочайшая оценка Вашей работы и Вашего таланта, данная антимиром.
А в мире и в миру, в отличие от антимира, Вас чтут и уважают».