«Дорогая Пташка,
приехали в Столпцы, последняя польская станция перед советской границей. Утром из Варшавы послал тебе письмо, а Мясковскому телеграмму, что завтра в 10.50 утра буду в Москве. День сегодня прошёл медленно: поезд плёлся, а я и мой сосед – приятный немец, едущий в Россию на четыре месяца – изучать её – дремали в купэ. Уже всюду у дам замелькали котиковые шубы: значит приближаемся к России. Целую нежно.
С.»
В Москве встречали Мясковский, Держановские, Мейерхольд, Оборин, Ламм. Разговоры, конечно, вертелись вокруг катастрофы, так как пришло известие, что Прокофьев убит.
Отель был забронирован в Столешниковом переулке, Мейерхольд приглашал Прокофьева остановиться у него, но Прокофьеву это показалось неудобным.
На этот раз не так всё ладилось. Хотя и играли в восемь рук и встречи были многочисленными, но «утром ходил по Москве, смотрел на толпу, чувствовал свой отрыв.» Зашёл в Персимфанс, был в гостях у Мясковского, играл и показывал ему новые сочинения, потом обедал у Мейерхольда. Узнал, что идёт какая-то «чистка». Вечером с Мясковским и Олешей у себя в гостинице. Отъезд в Ленинград.
Асафьев уже поджидал его в Детском Селе, но Прокофьев отправился сначала в «Европейскую», потом пошёл гулять. «Расхаживал и думал, что будто никому нет дела», но, поправлял себя, он же сам всё затеял. В Ленинграде у Дранишникова сложная обстановка. Интриги. Все друг друга боятся.
Асафьев болен, не выходит из дома. Оживился в разговоре о музыке.
Видел и слушал Попова.
Потом снова Москва, письма от Пташки, Большой театр, Мейерхольд. На сцене Большого театра идёт приём в партию, речи в «высоко-вульгарном» стиле. Посетил Литвиновых в их новой квартире. Мейерхольд неуютно чувствует себя и опасается чистки. Снова побывал в родном Мариинском театре в Ленинграде, оттуда в Большой в Москву. Записали часть оперы на Радио. Генеральная репетиция не во всём удовлетворила Прокофьева. Вечером большое собрание у Мейерхольда (15 ноября): Мясковский, Оборин, Пастернак, Маяковский, Петров-Водкин, Олеша, Пшибышевский, Керженцев, Литвинова, Агранов, ещё кто-то из генералов. Прокофьев снова заводит разговор о Шурике. Он понемногу играл, насколько позволяли ушибленные руки. «Баня», прочитанная Маяковским, не понравилась. На спектакле «Трёх апельсинов» пришлось сидеть на приставных стульях. Старческий смех Принца вызвал досаду, но Козловский – личность неприкосновенная, любимец москвичей. Снова немыслимый круговорот Москвы, демонстрация(!), за которой наблюдал из окна – сколько красного! – концерты, встречи, деловые, дружеские, родственные. У Мейерхольда ждут письма от Пташки, – всюду не поспеть. Но набранная в конце поездки скорость только нарастает.
19 ноября в 6.40 поезд отходит, Прокофьев машет толпе провожающих. До апреля…
«Жаль расставаться с СССР. Цель поездки достигнута: ясно и определённо укрепился».
На вокзале в Париже встречала Пташка. «С ней исключительно нежные отношения». Братику уже одиннадцать месяцев. Ему повесили между дверьми качели, и он без устали на них качается.
Прокофьев сразу же составляет подробный детальный план на оставшийся перед отъездом в Америку месяц, с перечислением всего, что надо сыграть и сделать за это время. Его творческие возможности неисчерпаемы, поддержка, всепонимающий друг всегда рядом.
Лина не была похожа на Веру николаевну Бунину или Анну Григорьевну Достоевскую. Она не растворилась в муже, она была достаточно самостоятельна в суждениях, в поведении, отличалась известной строптивостью, но преданность Прокофьеву и его музыке была безгранична.
Отличной прелюдией перед гастролями в Америке стал состоявшийся в Париже первый фестиваль, посвященный одному современному композитору – Прокофьеву, прошедший с огромным успехом, который Сергей Сергеевич – единый в трёх лицах – композитор, пианист, дирижёр – сравнивал с московским и ленинградским в 1927 году.
В канун Рождества 1929 года погрузились на пароход «Беренгария», семиэтажный колосс, который прозвали «музыкальной шкатулкой», так как на борту судна оказались одновременно Прокофьев, Рахманинов, Эльман и другие знаменитости из музыкального мира.
Первый день качка, на второй Пташка и Прокофьев привыкают, на третий – море успокаивается. Лина рассказывает об этих первых днях по-другому. Она заявляет, что в отличие от Прокофьева не боялась качки и на зависть ему прогуливалась по палубе с Рахманиновым, её давним другом. Но так или иначе во время плавания Рахманинов ежедневно приглашал к себе Прокофьевых, они вместе раскладывали пасьянсы, Лина вспоминает, что Рахманинов очень интересовался поездкой Прокофьева в Россию, буквально засыпал его вопросами.
1 января 1930 года прибыли в Нью-Йорк. В номере, том же, что и четыре года назад, поджидал «Стейнвей». Новый Год провели в прогулке по Бродвею, заполоненном толпами гуляющих. «Всё это свистело в свистульки, пищало в пищалки, хлопало в хлопушки – невероятный Вавилон. Своеобразный и очень большой эффект».
Одновременно с триумфальным турне Прокофьева по Америке, когда он получил полное признание публики и прессы, выходя на сцену с крупнейшими оркестрами Соединённых Штатов, состоялись и его камерные концерты, в которых принимала участие Лина.
Она сердилась из-за того, что в Нью-Йорке Прокофьев выступал с Кошиц, а не с ней. Увы. Концерт был запланирован импресарио, а Кошиц была знаменита и великолепно пела. Пташка упрекала Прокофьева в том, что ей не делается реклама, но он считал, что как только она покажет себя и начнёт, как он выразился, «петь направо и налево», реклама придёт к ней сама.
Как замечал и сам Сергей Сергеевич, она легко справлялась с хандрой. И самым эффективным средством были успехи на вокальном поприще. Она ходила заниматься к Любошицу. Любошиц – Нью-йоркский аккомпаниатор, очень опытный музыкант, выступавший со всеми певцами и певицами. Он рассыпался в похвалах Пташке, и от её дурного расположения духа не оставалось и следа. Так как Любошиц был вхож во все музыкальные дома Нью-Йорка, его мнение имело значение: он всюду обо всём рассказывал.
В середине января Пташка пела песни Де Фалья директору мадридской филармонии Арбосу, который с успехом гастролировал по Америке и жил в одном отеле с Прокофьевыми в Нью-Йорке.[45].
Пташка хотела спеть ему не только чтобы посоветоваться с ним как с испанцем, знавшим эту музыку, но и чтобы показаться ему, попасть в поле его зрения. Арбос отнёсся к её просьбе ответственно и очень подробно прошёл с ней все песни.
И вот она снова готовится принять участие в сольном концерте Прокофьева. И снова приходится признать, что сцена ей не дается. От волнения в голосе чуть ли не каждый раз появляются хрипы. Так случилось и на этот раз. Настроение сразу упало.
21 января 1930 года Прокофьев пишет: «Повторяю программу реситаля, а также 2-й Концерт к Бостону. Пташка тоже готовится к первому выступлению, поэтому у неё нервы и хрипота, и дома настроение так себе.»
Дальше – хуже. Бостон. Прокофьевы приехали на две ночи, чтобы порепетировать перед концертом в женском университете под Бостоном. «Пташка хрипит, нервничает, но не ссорится. Я вчера треснул себе палец о сундук, и он побаливает».
23 января этот концерт состоялся. За Сергеем Сергеевичем и Линой прислали автомобиль и повезли в Уэллсли колледж, в полутора часах от Бостона. В университете учатся две тысячи девушек, и каждый год им устраивают восемь серьёзных концертов. Действительно, зал заполнен девушками, которые ждут выступлений Прокофьева и Лины. Но у Прокофьева болит палец, и он не может делать эффектные глиссандо, у Лины нет голоса. Программа очень сложная. Успех весьма сдержанный. Каждый исполняет один бис.
На другой день в Филадельфии совсем беда с Пташкой. Видимо, накануне она форсировала голос и в результате совсем осипла. Прокофьев уговорил её, что лучше он сыграет десять Мимолётностей. Бедная Лина осталась дома и расплакалась.
Концерт прошёл с большим успехом. Пташка, хоть и расстроенная донельзя, посидела вечером вместе с мужем в номере у Смоленса[46].
Удивительно, что Прокофьев не падал духом. Но ведь гостям, дома Лина прекрасно пела. Была надежда, что она преодолеет свой сценический страх. Прокофьев продолжал заниматься с ней.
По дороге в Калифорнию под Орлеаном вышли на станцию, где сидели индианки в пёстрых покрывалах и вели свою нехитрую тоговлю. Лина пишет, что Сергею Сергеевичу захотелось купить там что-нибудь детям. Выбрали коврик с примитивно нарисованными на нём коровами. Этот коврик долгие годы лежал между кроватями мальчиков и оказался в известной мере роковым.
Какие только встречи ни происходили у Прокофьевых в Америке! 13 февраля после утренней репетиции с Родзинским[47], за Линой и Сергеем Сергеевичем заехала жена Нельсона в превосходном Роллс-Ройсе, принадлежавшем Глории Свенсон и повезла к ней завтракать.
«Нельсон – очень милый человек с синими глазами, американский архитектор, работающий в Париже и женатый на француженке. Он случайно был в LA, когда Глория увидела его проект (я видел, очень остроумный) особняка на крыше небоскрёба; а так как это было как раз нужно для её картины, то сразу вцепилась в него. Нельсон – артист и возмущается той низкопробной музыкой, которая сопровождает картины. Поэтому он выдвинул меня. А так как постановку финансирует банкир Кеннеди (очень приятный, спокойный, совсем ещё молодой человек), который одобряет мою музыку, то в результате приглашён к завтраку. Ехали мы довольно долго: Глория живёт в кинематографическом городке, где она крутит свою фильму. Сама она так красива и так знаменита, что не знаешь, как до неё дотронуться. Я и держался в стороне, предоставив Пташке разговаривать с нею.»
Концерты, занятия, – всё это как всегда в физическом и моральном напряжении, поэтому предложение Лины отправиться к миссис Гарвин оказалось очень удачным. Миссис Гарвин – Линина подруга, которая в своё время нашла няню Святославу, а теперь говорит, что если что-то, не дай Бог, случится, она возьмёт детей к себе. Миссис Гарвин жила в одном из самых живописных калифорнийских городков, – Санта Барбара – и ехать до него надо было три часа вдоль океана. Миссис Гарвин повезла Сер