Где-то там, в далёкой России уже назревали изменения в судьбе Прокофьева, но пока ещё шла праздничная, радостная, трудовая жизнь в Париже, с разъездами, концертами, новыми сочинениями. Летом снимали дачу. Там частыми гостями Прокофьевых были Мейерхольд с Зинаидой Райх, Серж Лифарь.
Купили маленький киноаппарат и решили провести первую съёмку. Сюжет придумала Зинаида Николаевна. Лина называет фильм «Похищение ребёнка»: у неё похищает ребёнка (в роли ребёнка Олег) разбойник Мейерхольд и прячет его в подземелье, – для этого в саду нашли живописный спуск в колодец. Начинается погоня. Но тут Пташка вдруг просыпается – ей всё приснилось. Мейерхольд привязывал к ветке верёвку и колебал её на первом плане, перед самым аппаратом, чтобы создать эффект ветра. Олег и в самом деле стал побаиваться злодея – Мейерхольда.
Но произошло непоправимое! Зинаида в нетерпении, не дождавшись мужчин, включила проектор, требовавший другого напряжения, и фильм погиб, сгорел. Как рассердился Прокофьев! Называл её «Зинка», не хотел прощаться с Мейерхольдами перед их отъездом, но потом хоть и холодно и формально, отдавая себе отчёт в несерьёзности повода, всё же простились.
Вскоре сняли и другой фильм, при участии Набоковых, пригласивших погостить Сергея и Лину. В этом фильме трудность состояла в том, что персонажей было три, а на сцене находились два, потому что третий должен был производить съёмку и крутить аппарат. Придумали такой выход: «Пташка задумчиво сидит у обрыва, прогуливается Набоков и начинает к ней приставать; Пташка вырывается, бежит мне жаловаться; я беру палку и направляюсь к Набокову, поднимаю руку, но… это оказывается мой добрый приятель, садимся рядом, начинаем хлопать друг друга по коленке и обниматься.»
Закончив, обнаружили, что из всех окон на актёров смотрели зрители.
В декабре в Брюсселе состоялись непростые встречи со Стравинским, его музыкой, разговоры о композиторах, парадоксальные, противоречивые. Но это было на другой день, а сначала был концерт.
Сергей Сергеевич и Лина репетировали в маленьком зале, так как в большом зале Ансерме репетировал «Симфонию Псалмов» Стравинского. Пока Пташка пела упражнения, Прокофьев пошёл слушать симфонию и оказался первым её слушателем, опередив даже самого автора. Стравинский приехал только вечером и неожиданно появился в антракте концерта Прокофьева и Лины. Стравинский был мил и, рассказывает Прокофьев, говорил Пташке комплименты: «Какая хорошенькая! Признайтесь – подмазались?» Но своим присутствием он совершенно смутил Лину. Сознание того, что Стравинский в зале, не прибавило ей храбрости…
На Рождество все дарили друг другу подарки. Пташка – братику, Святослав – Эльзе, Эльза – Астрову, – словом, все всем. Под Новый год устроили ёлку, на которую собрались дети и взрослые. Сергей Сергевич запускал летние фильмы, которые пользовались большим успехом, чем профессиональные, взятые напрокат. Промчался 1931 год.
Последние годы жизни в Париже были по-прежнему насыщены музыкальными событиями.
В Берлине впервые был исполнен Пятый концерт Прокофьева с оркестром Берлинской филармонии под управлением Фуртвенглера. Прозвучали сюита из «Игрока», Симфониетта, «Гадкий утёнок». Супруги посетили также Амстердам, Будапешт, Бухарест, Варшаву, Вену, Лондон, Прагу, Брюссель. Выступления сопровождались огромным успехом. В Америке Стоковский дирижировал симфониями Прокофьева.
17 мая 1932 года прошла первая оркестровая репетиция «Гадкого Утёнка». Прокофьев переложил фортепианную партию для малого оркестра. Лина пробовала первый раз петь с оркестром, страшно волновалась, но вступала вовремя, что не всегда удавалось певицам сделать даже в сопровождении рояля. 19 мая 1932 года Прокофьев назвал Днём Пташки.
«Сначала генеральная репетиция, где она пела „Утёнка“ (голос звучал недурно, хотя могло бы быть лучше). ‹…› Вечером концерт. Пташка волновалась и от волнения теряла голос. В зале много знакомых, много интересного народу и много снобов. К снобам я отношусь враждебно: они часто культурны, обладают вкусом, понимают, но из искусства стараются сделать моду, как для платьев. Декретируется, например, что сегодня превосходно то-то; это „то-то“ лансируется, возносится и через два года выходит из моды. Дягилев считался со снобами. Но замечательно, что то, что он делал для снобизма, увяло; а то, что он делал для искусства, осталось жить. Пташка отлично выглядела с эстрады (особенно по окончании, когда ей поднесли белые лилии – с белым платьем)…»
Оркестром управлял Дезормьер.
После концерта Прокофьевых пригласили в один из самых снобских домов Парижа, где культивируется музыка. Пташка заметила, что во время исполнения Набоковы всё время хихикали, и когда они к ней разлетелись, она их «отшила».
Когда приехал Афиногенов[51], очень понравившийся и Прокофьеву, и Лине, они восприняли его, милого, чистого и весёлого, как противоположность всему снобскому, с которым так часто сталкивались. Прокофьев толковал «снобизм» уже на новый лад, приписывая это явление «гнилому Западу», то есть уже был знаком с известной терминологией. Слушал, как Афиногенов критиковал выступления Цветаевой и Бальмонта в свете «перелицовки» всей России.
Лине довелось петь и по радио, на вечере с русской программой, в которой было много сочинений Прокофьева. Она пела вполне хорошо, хотя радио тех времен, конечно, искажало голос. В её репертуаре были сочинения Мясковского, Шебалина и других современных русских композиторов. Прокофьев остался доволен.
В это время в Париже и завязалась дружба Лины с Афиногеновым, оставшимся верным ей в самых тяжёлых обстоятельствах её жизни. Приехала из СССР и его жена, американка, коммунистка, гораздо более резкая в воззрениях, чем он (как это всё изменится, и как трагически сложится судьба семьи, столь блистательной в тот момент!).
Сергей Сергеевич решил пригласить их в поездку в Гавр, предупредив, что это будет экзаменом драматурга на его ум. Он выдал Афиногенову план поездки и далее с удовлетвореним наблюдал, как тот ему следует. Всё же в один момент Афиногенов выбрал не кратчайший путь, так что, по-видимому, оценку пришлось снизить. Кроме того, из-за Пташки выехали позже, чем надо (постоянная претензия к ней со стороны Сергея Сергеевича); по его собственной вине в Руане приехали не к тому вокзалу; отели оказались переполненными, поэтому легли в два. Встали рано, обратный путь проделали на пароходе, по Сене; гость наслаждался красотой её берегов, поездка вышла очень приятной.
«Афиногенов сказал, что хотел бы написать со мной оперу. Это встречается с моими желаниями: пора сделать советскую вещь. К тому же, кажется, у Афиногенова есть знание сцены.
Я сказал:
– Но непременно конструктивного, а не разрушительного характера.
Воскресла мысль сделать не оперу, а пьесу с ритмованной декламацией, сопровождаемой музыкой, как я это задумывал ещё в 1924 году.»
Таков Прокофьев. Художник Радости бытия, – может быть, самый редкий, если не сказать уникальный тип творца. Далёкий от политики, уверенный, что ему удастся и дальше уворачиваться от угрозы её вмешательства, уставший от нормальных интриг и скепсиса Европы, увлечённый новыми вихрями, бушующими в родной стране, закрутившими в своих порывах талантливейших людей России. Последователь Christian science, разумный человек, он не мог поверить, что эта родная страна походя поломает им хребты и уничтожит в своих застенках.
Драматург предлагал как основу свою лучшую, по его словам, пьесу «Страх».
Прокофьевы ощущали разницу мировоззрения Афиногеновых и огромного количества своих парижских друзей, которых пригласили на чай в качестве ответного жеста на многочисленные приглашения. Собрались человек шестьдесят, а то и больше, – среди них Артур Рубинштейн, Пуленк, Согэ, Мийо, Онеггер, Дезормьер, Ферру, дамы и господа из высшего света. Приём устраивала, конечно, Пташка. Прокофьев назвал это собрание в собственном доме «буржуазным», Афиногенов подарил ему пьесу «Страх», а Прокофьев – фотографию. И то, и другое с трогательными надписями.
В конце года Прокофьев отправлялся в Москву.
Глава восьмаяОкончательный переезд в СССР в 1936 году
1932 год. В ноябре по пути в Москву Прокофьев проходит таможню. Досмотр благожелательный, но женские вещи изымают. На вокзале Афиногенов в кожаном пальто. Радость встречи. Держановский: «Музыка войдёт в колею, когда Прокофьев, Мясковский и Шебалин войдут в партию и поведут».
Шурик на свободе: бодрый и полный оптимизма.
Пребывание в СССР носит помпезный характер. Союз композиторов устраивает приём в честь Прокофьева. Голованов, Нежданова, Мейерхольды окружают его усиленным вниманием. ВОКС советуется, кого приглашать из-за границы. «Жалко уезжать», – признаётся Сергей Сергеевич.
В Париже встречает Лина, отношения очень нежные. Через несколько дней Прокофьев уже в Америке.
Он пишет Пташке с борта судна. В письме от 21 декабря 1932 года рассказывает:
«Пребывание моё в санатории заканчивается, так как завтра прибываем в Нью-Йорк. Жил я действительно как в санатории: ел, спал по 12 часов, гулял, немного читал, даже не играл ни в шахматы, ни в бридж и вообще умудрился ни с одним человеком не познакомиться… Зато вновь готов к бою. Каюта моя оказалась приятной, спокойной, немного холодноватой. Часто вспоминал тебя: ты, наверное, сразу определила бы, что тут лучше и что тут хуже, чем на Ile de France, но зато проявила бы нерешительность за обедом, при выборе menu, которое здесь обширное; изысканное, многие вещи очень вкусные, другие вкусны лишь по названию; вероятно нашла бы, что публика скучная… Вообрази, я так рано ложился спать, что не знаю даже, танцевали ли вообще на пароходе! Вчера впрочем был традиционный парадный вечер, пел хор из третьего класса (поедет на гастроли в Америку), таким образом пронесло, и ко мне не приставали».