У неё и до него были приключения. ‹…›.
Её отец был против, он хотел со мной познакомиться.
Моя главная ошибка: я должна была понять и узнать, что с ним происходит. Но он ходил по клубам и на уроки танцев. Вне моей сферы. Я привыкла к шахматным турнирам, к другому.
Он был не особенно здоровым, ему было пятьдесят в 41 году, интрига началась до этого. Я была последней, кто узнал об этом. Я была сражена. Это было как болезнь.
Она всегда была нахмуренная. У неё был нервный тик. Я даже жалела её. Однажды она пришла в ресторан Союза композиторов. Кто-то сидел за столом один. Она спросила, занято ли место. Ответ был: „Нет, но есть ведь и другие места“. Люди ею не интересовались».
«Лето 1940 года проходило у меня в ожидании приездов Сергея Сергеевича с дачи и его телеграмм оттуда», – пишет Мира Мендельсон и приводит пять телеграмм Прокофьева, в которых он сообщает о погоде и работе.
В начале сентября Прокофьев переехал в город. При описании встреч с ним Мира Александровна, как кажется, в первый и последний раз всё же «замечает» не полную идилличность картины. Она пишет:
«Вероятно, у каждого из нас троих была своя правда. Сергей Сергеевич говорил мне, что у него созрело решение, чтобы мы были вместе, но ему хотелось увериться в силе и длительности моего чувства, и с другой стороны он стремился, чтобы всё это прошло наиболее безболезненно для Лины Ивановны (…)»
Конечно, Сергею Сергеевичу, человеку глубоко, по-старинному порядочному, трудно было решиться уйти от детей и Лины Ивановны, хоть, по словам Миры, он жаловался, что личная жизнь его уже давно – «пустыня». (…)
В декабре Лина Ивановна уехала в Гагры. И когда она вернулась, всё накалилось до крайности. По словам Миры Александровны, «оставаться дольше на Чкаловской Сергей Сергеевич не мог».
Лина Ивановна чутко улавливает витавшие в воздухе трагедию и фарс предвоенного времени.
Мы читаем у неё:
«Конечно, я беспокоилась, но никогда не могла себе представить ничего такого: многие говорили мне, чтобы я была осторожна. Слухи начали распространяться примерно в 1940 году. В воздухе трагедия, безумие, танцы и предвестие Гибели Богов. Вакханалия. Водопьянов хотел бросить свою жену, но Сталин не разрешил. Это было как эпидемия. Раз вечером мы говорили об этом с Сергеем, и он вёл себя странно. Я осуждала разводы. В России было так: если у вас любовная история длится неделю, то потом эта женщина сразу становится женой. Нравы как будто складывались более строгими, а во время эвакуации жена и дети – в одну сторону, а муж с любовницей – в другую. Атмосфера как Содом и Гоморра.
Он стал приходить домой поздно. Домработница говорила: „Вы знаете, барин ведёт себя странно, я вам советую следить за ним. Когда вас нет, ему звонят женщины. Барин – хозяин“».
Когда она не могла связаться с ним по телефону, потому что подходила я, она оставляла записку в почтовом ящике.
Обычно (как у нас было заведено) он говорил мне, куда он идёт и когда вернётся. Дома всегда был приготовлен для него ужин. Его любимые пельмени.
Когда мужчина чувствует вину, он приносит жене подарки. Он пришёл однажды с огромной коробкой грейпфрутов. У меня была невралгия, я болела, он жалел меня и так проявил внимание.
Обычно я всегда ждала его возвращения, а он вдруг днём стал интересоваться собраниями.
Она была комсомолкой и готовилась к вступлению в партию. Он писал статьи, она их редактировала. Я не знала, что делать.
С самого начала их знакомства поводом было либретто. Если она старалась отбить его от ужасной иностранки, её должны были остановить. Она писала ужасные бездарные стихи, ей было 23 года. А у него был животик. Он умер не дожив до 62 лет. Они её ему подсунули.
Она собиралась делать себе карьеру благодаря либретто. А он писал сам. Она выбрала для либретто «Повесть о настоящем человеке».
Для меня с детьми это было кораблекрушение в этой стране. Не было ни одного настоящего друга, который бы сказал ему что-то.
Он был очень инфантильным, вёл себя как ребёнок, потому что так же, как я, был совершенно неопытным. Он был таким ребёнком, у него была ужасная проблема страсти в тот момент. Он был неумелый, неуклюжий.
Ходил с ней в театр. У неё была странная походка: она не сгибала колен.
Она всё больше и больше нервничала. Наверное, хотела, чтобы он порвал со мной скорее. Он всё время на меня смотрел.
Я была совершенно уничтожена. Её никто не осудил, никто ничего ей не сказал, как говорили другим.
Он продолжал появляться с ней в обществе, и простые люди его очень критиковали. У нас был шофёр, который любил нас обоих, он не хотел верить и сказал, что Сергей Сергеевич никогда не пользовался машиной с кем-то другим.
Сестра Мясковского, очаровательная и милая со мной, другую приняла совершенно так же.
Она добилась своего: сделала из него советского гражданина. С того дня, как он по её настоянию вступил в Союз композиторов, он изменился, он деградировал. Он противился, говорил, что у него нет времени, но она настояла. По мере того, как он втягивался в эту жизнь, он стал меняться: поведение и вкусы. По утрам он стал поздно одеваться, поздно ходил в халате. «Отстаньте, наплевать» – таким стало его поведение в повседневной жизни: «всё равно». Он распустился морально и физически. Таков был довоенный период. Мясковский советовал ему писать патриотические песни и давать деньги на испанское правое республиканское дело.
Она была испорченным человеком.
Его здоровье ухудшалось, он не был очень здоровым.
Раз он оставался дома десять дней. Она пригрозила, что повесится. Боялась его потерять, потому что видела, что он сомневается.
Десять дней она не выходила из дома. Добивалась своего всеми правдами и неправдами.
Через десять дней он сказал мне: «Пожалуйста, помоги мне избавиться от неё.» Он не хотел этого соблазна.
Семейную историю, которой я посвятила столько страниц, Святослав Сергеевич изложил Суги Соренсену в нескольких строках:
– Я не очень люблю говорить об этом, но факты таковы: в 1938 году отец проводил лето один в Кисловодске, и у него случился «курортный роман», который, конечно, вызвал раздоры между родителями. Двадцатипятилетняя Мира Мендельсон угрожала покончить с собой. Отец был полностью растерян и в конце концов в начале 1941 года ушёл. О разводе с Линой и женитьбе на Мире не было и речи.
Глава десятаяВойна
Сергей Сергеевич расставался с семьёй мучительно. Лина Ивановна несколько раз возвращается к рассказу об этом, как обычно, перебивая себя комментариями на другие темы. Мира Александровна, конечно, молчит или говорит гладко и красиво. Что касается Сергея Сергеевича, то в интервью с парижским адвокатом Лины Ивановны – господином Шмидтом (в мае 2005 года) – проскользнуло упоминание о письме Прокофьева к жене, где он пишет о своих мучениях и угрызениях совести. Но письма этого у нас нет. Лина Ивановна и Господин Шмидт спасли его от продажи с аукциона Кристи, но дальнейшая его судьба нам неизвестна.[87]
Обстановка становилась всё более напряжённой, попытки выяснения отношений приводили, как это всегда бывает, к ссорам, слезам, обострениюдушевных мук.
Лина Ивановна:
«Когда Сергей Сергеевич пришёл к нам в последний раз на ужин, он случайно встретился внизу со знакомым водопроводчиком, и тот сказал: „Вы пришли навестить свою семью? Вы хороший отец“. Он покраснел. Я, конечно, не подговаривала водопроводчика, чтобы он это сказал.
Когда Сергей Сергеевич прощался со Святославом, тот, увидев чемодан, спросил: „Куда ты идёшь?“ Я в этот момент лежала на кровати, у меня было нервное расстройство. Доктор об этом знал. Сергей позвонил с вокзала узнать, что со мной. Доктор ответил, что нервный шок, невралгия и неизвестно, что будет дальше. На вопрос Сергея, должен ли он вернуться. Врач ответил: „Это ваше дело. Сами решайте.“ Сергей Сергеевич сказал Святославу, что чья-то жизнь от этого зависит. Он, может быть, хотел сказать, что она покончит с собой, если он не уйдёт к ней. Святослав спросил: „С мамой может что-то случиться?“ И отец ему ответил тогда: „Нет, мама не будет выделывать такие грязные трюки“.»
В ноябре 2004 года в своей Парижской квартире Святослав Сергеевич Прокофьев рассказывал мне об этом трагическом эпизоде, и мы с ним не думали тогда, что в лондонском архиве среди не разобранных документов найдутся и заметки Лины Ивановны, которым я следую. Рассказ Святослава Прокофьева во многом совпадает с картинами, нарисованными его мамой.
Святослав Сергеевич:
– Ну, в сороковом, я думаю, он уже погряз, увлёкся, и обычно трудно скрыть такие перемены в личной жизни. Она уже занимала его мысли. Тем более, что он ей всё рассказывал, какие у них были с мамой разногласия, отводил душу.
А ушёл он на границе 40-го и 41-го, то ли в декабре, то ли в начале января. Ну, я видел, как мама плакала, и осмелился, когда он в очередной раз пришёл домой где-то в десять, довольно нахально войти к нему и спросить: «Что ты так поздно?» Ну, потом не выдержал и расплакался. Он меня тихонько выставил. Во всяком случае, когда он собрался уходить, у него был чемоданчик такой или сумка маленькая, он пошёл прощаться к маме в спальню, и я подглядел, он стоял на коленях – она лежала в слезах – видимо, он уже предупредил её, что сегодня уходит. Он был на коленях у изголовья кровати, и голова его лежала у неё на подушке. Тем не менее он ушёл. Я пошёл провожать его до входной двери, он поцеловал меня на прощание и сказал мне такие слова:
«Когда-нибудь ты меня поймёшь».
И был таков.
Я вот до сих пор ломаю голову над тем, какой ОН смысл вложил.
Мама говорила, что это возраст такой опасный для мужчин, и, может быть, я пойму в своё время, когда сам до этого возраста доживу. Мама очень страдала.