Я помню, Держановский говорил: «Вот немцы займут Москву, тогда мы, дворяне, поднимем голову».
– Он пригласил к себе на дачу Вас, Олега и маму?
– Да, но в основном маму, конечно. Вечно ворчал, такой недовольный. Обиженный судьбой.
– Он был раньше издателем?
– Да, в двадцатые годы он был издателем музыкального журнала, такой передовой журнал был, «Музыка» – есть переписка у папы с ним. Лето 1941 года мы провели у него. Больше не жили на дачах во время войны. Оставались в Москве. Я кончил институт в 49-м году, значит я в 43-м поступил. Никаких дач. Потому что были то лесозаготовки, то когда освободили Ленинград, я добровольно попал в группу, которая занималась Павловском. Описывали, что сохранилось, что разрушено. Обмеры делали для будущих реставраторов. Это был 45-й год.
– А мама?
– Мама? Очевидно, всё-таки тоже в городе оставалась. Я даже не помню. Во время войны приходилось нелегко. Мама работала для карточек. Настроение царило тяжёлое. Известно, что немцы были под Москвой. Я помню, как сейчас, 16 октября, когда прямо перед окнами на Покровке шло массовое бегство, – все бежали из Москвы. Как бывает демонстрация, но когда она ещё не построена. Прямо поток шёл. Это бежали. Чисто по-русски. Не зная куда – но вон из Москвы. Остатки в магазинах, – всё было сметено.
– Мама была подвержена панике.
– Да нет. Она считала, что её не тронут, что немцы культурные люди. Страха не испытывала.
– Вы продолжали ходить в школу?
– Я кончил школу в 1941 году, как раз, когда он ушёл. Так что я пытался найти работу либо поступить в институт, чтобы карточку получать. Меня освободили от службы в армии из-за плохого зрения. Был такой эпизод даже. Я пошёл в музыкальную школу, а там было свободное место только на флейту, и я пошёл учиться на флейте. Это было недолго, но карточку я получал. Все институты были закрыты, открылся только станкоинструментальный. Я туда поступил, к тому же мне сказали, что первый курс примерно одинаковый во всех вузах. И мне посоветовали, чтобы я поступил, а когда решу, куда действительно хочу, то смогу сразу пойти на второй курс. Я так и сделал. Но учились мы мало. Нас сразу отправили на лесозаготовки, там я заболел дизентерией, так что меня отправили обратно, освободили. Посоветоваться было не с кем. Мне нравилось возиться с какими-то электрическими штучками, соединять, разъединять, пробки, моторчики и пр. И я сдуру пошёл в энергетический институт. Но быстро понял, что это далеко от моих поделок. Там была масса теории, и я ушёл. И тут я начал рисовать, и какой – то мамин знакомый, архитектор спросил: «А не хотите ли вы в архитектурный?» Ну, я и поступил. Тогда было легче туда поступить. Меня прямо в середине года туда взяли переводом из энергетического (я представил свои рисунки).
– Мама была довольна?
– Скорее довольна. Хотя бы потому, что, наконец, я куда-то пристроился, перестал метаться. Кончил Московский Архитектурный институт в 1949 году. Очень рад, что учился в этом институте, так как получил там фундаментальные знания по истории искусства. В 1947 году встретил свою жену, будущего врача, и, сделав ей предложение в письме, – чувство было романтическим, – в том же году женился.
– А Олег?
– Олег учился заочно или в школе для взрослых. Ему было лет 15–16. Он кончил школу. Тоже начал рисовать. Но в художественную школу по представленным им рисункам его не приняли. И он поступил в педагогический институт, на графический, что ли, факультет.
Лина Ивановна продолжала дружить с Афиногеновыми, но обстоятельства сложились трагически. Привожу её рассказ.
«Мы с давних пор, ещё с Парижа, очень дружили с Афиногеновым, известным драматургом. Его жена – Дженни-Джейн – Женя – Евгения Бернардовна, наивная американка, раньше была замужем за Бовингтоном, последователем Дункан, – он тоже был танцовщиком.
Они были настоящими друзьями. Афиногенов пользовался огромным успехом, но за пьесу „Ложь“ подвергся осуждению и попал к Сталину в опалу. Сталин лично писал ему по поводу его пьесы. Некоторые предупреждали, что с ними не надо общаться.
Они очень заботились обо мне. Афиногенов сказал: „Я должен помочь вам выехать из Москвы. Может быть, я смогу взять вас с собой“ (Афиногенова с женой отправляли в Америку от Информбюро).
Потом произошёл страшный взрыв, на ЦК была сброшена бомба, она попала в гараж, где стояла его машина. Он был убит на месте.[90].
Женя была убеждённой коммунисткой, она ходила на приёмы в посольства, и говорили, что она – работник НКВД и что она сообщит любую вещь „контра“. Я была в полной растерянности. Никогда не могла понять, как что бы то ни было можно смешивать с политикой. Она была полностью предана коммунистам. Жизнь её началась с того момента, когда она прочитала Ленина».
Ряды друзей между тем редели. Верность сохраняли немногие. Лина Ивановна тяжело переживала эти изменения.
В молодости Сергей Сергеевич учил Лину не огорчаться из-за разочарований в людях, а просто перекладывать их на другую полку. Сейчас все эти полки оказались заняты.
В январе 1945 года состоялось последнее публичное выступление Сергея Прокофьева в качестве дирижёра. Он дирижировал только что оконченной Пятой Симфонией. В день концерта шёл праздничный салют в честь очередной победы, одержанной над немецкой армией. Залпы гремели, когда Сергей Сергеевич встал за дирижёрский пульт. Прокофьев в торжественной позе неподвижно переждал салют позади дирижёрского пульта, и когда залпы отгремели, взмахнул палочкой и начал дирижировать. Симфония имела оглушительный успех.
В 1945 году кончилась война. 9 мая 1945 года в СССР праздновали День победы.
Дети учились. Лина Ивановна горевала, продолжала брать переводы, встречалась с друзьями, советскими и иностранными. Сергей Сергеевич без устали работал, уже много болел, жил в основном на даче.
Ещё с 1940 года Прокофьевы снимали часть дачи на Николиной Горе в знаменитом для всех Никологорцев доме художника Кравченко. Дачу сдавала его вдова. В эти и последующие времена на Николиной Горе жили очень многие друзья Прокофьевых, и мужа и жены. Но Лина Ивановна и Сергей Сергеевич почти не бывали там, за детьми присматривал студент-медик Михаил Кирсанов. По словам Святослава, родители не хотели, чтобы их личная драма происходила на глазах детей.
Сергей Сергеевич купил дачу у знаменитой певицы Валерии Владимировны Барсовой на Николиной Горе в 1946 году. Он поселился там уже с Мирой Мендельсон, которая в своём дневнике непременно упоминала всех знаменитостей, посещавших дом Прокофьева. В особенности ей импонировал А. А. Фадеев, – в нём всё сошлось, – положение, красота, стать, обаяние и всемогущество. Хотя роль его в жизни Прокофьева была странной (он помогал Сергею Сергеевичу и С. Я. Маршаку сочинять ораторию «На страже мира»), Мира была в восторге от этой деятельности. Дневник, пусть и в одностороннем освещении, отражает ход событий в жизни Прокофьева, оставаясь саморазоблачительным. Поражает в дневнике количество писем Кабалевского, ставших совершенно двусмысленными в период постановления 1948 года.
Об этом периоде жизни Лины Ивановны сохранились её отдельные, скудные и разрозненные воспоминания:
«Прокофьев возвратился[91] довольно поздно. Перед этим Олег заболел ветрянкой. Его положили в больницу. И потом, уже после войны, он болел разными инфекционными заболеваниями и лежал в больницах. Я заболела тифом, с высокой температурой. Тоже находилась в больнице. Сергей прислал телеграмму.
Когда они приехали из эвакуации, им не хотелось, чтобы дети их навещали. Им было стыдно. Сергей Сергеевич был в плохом состоянии, чувствовал себя несчастным. Видел детей только когда приходил к нам.»
Святослав Сергеевич рассказывает, что процедура посещения отца в это время была довольно сложной. Мальчики звонили по телефону. Отец обещал «иметь в виду» их визит. Через некоторое время день назначался, и тогда Олег и Святослав приезжали, не вместе, а по отдельности, чтобы не утомлять отца, как распоряжалась Мира Александровна.
«Когда Сергей вернулся из эвакуации, – читаем в воспоминаниях Лины Ивановны, – Святослав заболел и кашлял кровью. Я обратилась к специалисту. Ему нужно было питание. Я делала разные смеси, размачивала яичную скорлупу в лимонном соке, желток, немного водки, мёд – это традиционное средство должно было помочь. Сергей пришёл и принёс ему шоколад. Я совещалась с лучшими специалистами. Видимо, в этом возрасте бывают слабые лёгкие. Святослава послали в хороший туберкулёзный санаторий.
Я вела очень скучную и неинтересную жизнь, но продолжала ходить на приёмы вопреки советам Сергея. Ездила к друзьям в Ленинград, ходила в музеи, на концерты.»
Святослав Сергеевич рассказывает, что по окончании войны, потеряв надежду на возвращение мужа, Лина Ивановна решила вернуться во Францию. Перед ней был пример её приятельницы Аннет, француженки, имевшей французское гражданство, жены известного архитектора И. З. Вайнштейна, – соседей Прокофьевых по дому на Чкаловской. Трудно поверить, но сразу после войны кому-то удавалось выехать. Надо было пройти все необходимые этапы формальностей, и дальше вопрос решался на самом высоком уровне. Аннет выпустили, она уехала. Лина Ивановна тоже собрала все необходимые документы, но получила отказ.
Справиться со всем случившимся Лине Ивановне помогал её счастливый характер, о котором единодушно говорили и говорят все, её дети, внуки, друзья, все, кто её знал.
Как рассказывает Святослав Сергеевич, она обладала способностью отбрасывать от себя всё тяжёлое: «У неё был жизнерадостный, счастливый характер, который, я думаю, и позволил ей выдержать годы заключения в лагере и дожить до глубокой старости».