Среди знаменитостей, не знаменитостей, коллег и разного рода знакомцев едва ли найдётся дюжина таких, кто столь непоколебимо, на протяжении долгой жизни решительно не принимал бы большевистских преступлений, как Лина Ивановна. Могут возразить, что западного человека труднее обмануть, ввести в заблуждение, чем наших соотечественников. Ничуть не бывало. Надо ли приводить в пример ДЕСЯТКИ имён деятелей западной культуры с мировым именем, которые снисходительно, чуть ли не с сочувствием и одобрением относились к происходящему в «великом Советском Союзе». Лина Ивановна, привязавшись к России за проведённые там годы жизни, тем не менее, видела всё как оно было и ни разу не погрешила против своей совести.
Никто не знает, принесла бы она Прокофьеву большее облегчение, чем вошедшая в его жизнь Мира Мендельсон, но духовно, даже просто в силу того, что прошла с ним долгий жизненный и творческий путь, сама была музыкантом, с замиранием сердца слушала, как сочиняет муж, обожала этот процесс, знала всё о его вкусах и пристрастиях в музыке и искусстве, изначально была ближе к его душевному строю и больше всего дорожила его композиторскими достижениями. Неприкосновенность и недосягаемость творчества Прокофьева были для неё, совершенно свободного человека, святыней, высшим законом. Но Сергей Сергеевич оказался с Мирой Александровной, а Лина – в тюрьме и в лагере. Из лагеря (Абезь) 31 октября 1949 года она писала сыну:
«Святославчик, дорогой мой мальчик!
Вчера, наконец, получила твоё письмо от 15 октября, оно так полно волнующих новостей, что я дрожала, читая каждую строчку. Как я хотела бы быть с вами и переживать все ваши события.
Папина болезнь меня очень огорчила, правда, я это почему-то предчувствовала, часто видела его во сне, слышала его голос и т. д. – должно быть, он тоже меня вспоминал. Крепко его обними от меня, дай Бог, чтобы он вовремя успел дооркестровать „Каменный цветок“ для Большого театра, но только не переутомился бы, чтобы не было ухудшения, ведь пережитое им не шутка.»
До своего освобождения в 1956 году Лина Ивановна не знала о регистрации брака Сергея Сергеевича с Мирой Александровной.
Из друзей… Если судить по дневниковым записям Мендельсон, то к ним причислял себя Д. Б. Кабалевский. Он засыпал Прокофьева длинными кокетливо-льстивыми письмами, откликаясь на все исполнения, премьеры, концерты, неутомимо выражал восхищение, потрясение, преданность творчеству гениального коллеги. Он неизменно бывал в письмах нежен и с Мирой Александровной, жеманничал, состязался с ней в успехах в изучении иностранных языков, проявлял интерес к её здоровью. Мира Александровна помещает эти письма в дневнике. Она с сочувствием относится к его речам: «Самым интересным и цельным было выступление Кабалевского. Он резко критиковал Дунаевского за отсутствие самокритики в его докладе, серьёзно анализировал творчество Шапорина и Шостаковича, подчеркнув сложность и противоречивость последнего…»[92] Вот ведь какой Фуше. Мира же преисполнена самых дружеских чувств и ни одного худого слова в его адрес не говорит, хоть он предал Прокофьева немедленно, с энтузиазмом. От переписки веет известной фальшью. Она преисполнена самых дружеских чувств и ни одного худого слова в его адрес не говорит, хоть он предал Прокофьева немедленно, с энтузиазмом. От переписки веет известной фальшью.
В журнале «Музыкальная жизнь» № 2 за 1991 год Святослав Сергеевич рассказывает о реакции Прокофьева на Постановление 1948 года: «Конечно, его потрясло двуличие некоторых людей, например, Д. Б. Кабалевского. Предали отца и другие – те, что прежде пели ему осанну, – они вдруг „поняли“, как сильно ошибались, и стали критиковать его с тем же рвением, с каким раньше восхваляли. Нужно ли говорить о том, что позднее эти люди в очередной раз переменили взгляды, и, приостановив травлю, опять стали восхищаться».
Б. В. Асафьев, друг юности со времён Санкт-Петербургской консерватории, прошедший рядом всю жизнь, навещавший чету Прокофьевых ещё в Париже, постоянный поклонник – соперник – соратник, как это часто бывает, казалось бы, не мог принять критики произведений своего кумира – Прокофьева. Но правда состоит и в том, что на рубеже 1947 и 1948 года к нему заезжал посоветоваться по поводу Постановления сам Андрей Александрович Жданов, о чём мы узнаём от мемуаристов, вызывающих полное доверие. Кто – то же, однако, вынужден был подкорректировать эти выверты для Ждановских пассажей. Как бы убоги или смешны в своей прямолинейности и примитивности ни были указания партийного светила эстетики, в тексте чувствуется рука профессионала. Музыка ведь такое дело: одно слово «не туда», и пиши пропало! С литературой или живописью скрыть своё невежество легче. Неужто Жданов знал, что такое атональная музыка или диссонансы с дисгармонией? Понятия не имел. Мемуаристы называют в числе советчиков и других музыкальных деятелей и композиторов. Кто только ни клеймил Прокофьева… Страх заставлял.
Асафьев, выдающийся музыкальный критик, интересовался музыкой Прокофьева с его первых шагов. Он составил «Список» самых ранних сочинений композитора, написанных им в детстве. В этом списке во всех подробностях, с указанием сюжетов и тональностей, учёный друг анализирует их как истоки гениального творчества будущего великого композитора. В своём «Дневнике» Сергей Сергеевич Прокофьев часто говорит о том, что никто не понял бы то или иное сочинение так хорошо, как Игорь Глебов (позднее ставший Асафьевым). Но учёный друг был и большим личным другом, многочисленные свидетельства чего мы находим и в «Дневнике» Прокофьева, и в рассказах Лины Ивановны.
В «Воспоминаниях» Лины Ивановны (1928 год, Париж) читаем:
«Однажды, доехав почти до швейцарской границы, мы свернули к городку Аннемас и в местечке Ветраз нашли хороший дом с парком, который сняли на лето и часть осени. Сюда к нам приехали находившиеся в командировке Б. В. Асафьев и П. А. Ламм. С ними мы совершили несколько автомобильных поездок, одна из которых длилась несколько дней».
Из письма Прокофьева Мясковскому от 2 октября 1928 года:
«Не сердитесь на меня за долгое молчание, но ко мне приехал Асафьев, которому я страшно обрадовался и с которым заболтался, впрочем, часто на тему о Вас, о Ваших последних симфониях, которые меня крайне интересуют. А затем мы немного попутешествовали по горам, сначала французским, а потом швейцарским, и даже перевалили через Сен-Готар, тоже вспоминая о Вас и жалея, что Вас не было с нами. Необходимо, чтобы Вы будущим летом выбрались проветриться за границу и чтобы этим проветриванием занялся я. Асафьев был исключительно милым попутчиком, жадно воспринимавшим красоты природы. Ламм тоже был мил, хотя и проявил массу легкомыслия, то сообщая неверный километраж, то призывая на непроезжие дороги».
Один за другим умерли почти все друзья, и жертвы, и соавторы Постановления ЦК ВКП(б), пожелавшего затоптать музыкальный цвет России.
Первым умер Б. В. Асафьев – через год после Совещания. Перед смертью вызвал священника, исповедывался, каялся, и Сергей Сергеевич Прокофьев простил его, в отличие от Н. Я. Мясковского, ни разу не навестившего больного.
В 1949 году произошёл острый кризис мозгового кровообращения у Сергея Сергеевича Прокофьева, сопровождавшийся долгим и сильнейшим носовым кровотечением.
5 марта 1953 года, в день объявления смерти Сталина, Сергей Сергеевич Прокофьев скончался. На его скромные похороны друзья и родные принесли из дома цветы в горшках, которые взяли со своих окон. Все цветы были у Сталина.
Роль Ждановского Постановления (прочие события – съезд, обсуждения и. т. д. – неизбежно следовали за любой партийной выходкой такого масштаба) во всей её полноте, чеканно выразила Ольга Павловна Ламм, прожившая свою жизнь в обществе Павла Александровича, близкого друга, помощника и музыкального секретаря Сергея Сергеевича Прокофьева, и семьи Николая Яковлевича Мясковского, самого любимого друга С. С. Прокофьева. Бескомпромиссность и сила её суждения – это не только следствие общения с лучшими представителями русской культуры или её душевная чистота, но ужас СМЕРТИ, унесшей одного за другим людей, бывших содержанием её жизни. Она пишет:
«1948 год стал годом гибели русской музыки в лице её лучших представителей, донесших до дней Советской власти огромную музыкальную культуру Руси, сумевших передать её традиции наиболее талантливым композиторам младшего, уже в советское время сформировавшегося поколения».
Через месяц после ложного сообщения Миры Александровны о расторжении брака с Линой Ивановной и вступления в брак с Прокофьевым – и это была правда, и две недели спустя после Постановления Политбюро ЦК ВКП(б) Лина Ивановна была арестована.
Это было следующее из трёх страшных событий в жизни семьи Сергея Сергеевича Прокофьева.
Лину Ивановну арестовали 20 февраля 1948 года. Арест, может быть, и не был полной неожиданностью для Лины Кодины-Прокофьевой. Она не слушалась предостережений друзей и недругов, продолжала ходить на приёмы в посольства, продолжала говорить там на всех шести языках, которыми владела, продолжала быть центром внимания. Со всех сторон ей советовали прекратить отношения с иностранцами. Для неё они не были «иностранцами», зато для советских властей именно она была «иностранкой», и её следовало бы убрать с дороги как ненужную подробность в новом удобном и понятном для властей браке Сергея Прокофьева. В отличие от Сергея Сергеевича, который прекратил свои встречи с подданными других стран, Лина Ивановна продолжала встречаться с соотечественниками.
– Но об аресте она не думала? – спрашиваю я Святослава Сергеевича.
– Может быть, даже что-то думала. Потому что ей казалось, что телефон прослушивается. В те времена это было не так совершенно, как в нынешние, и был слышен щелчок включения магнитофона. Потом у неё было ощущение, что за ней ходят. Но с таким ощущением жили все, – раз кругом арестовывали, значит может быть и за мной придут?