а мне: «А теперь вы выйдите, я сама напечатаю это число». Я выходила, и через некоторое время раздавались раздражённые самокритичные восклицания, меня вызывали обратно, Лина Ивановна признавалась, что всё перепутала, лист вынимали из машинки, рвали, и начинали писать новый. Легко себе представить, что это случалось не один и не два раза. В конце-концов после очередного перепечатывания всей формы Лина Ивановна продиктовала мне по одной каждую цифру, которые не сложились для меня в реальное число, и на этом работа была закончена.
Не помню сцен прощания, не помню день её отъезда. Из Парижа пришла открытка, в ней Лина Ивановна писала, что она поселилась на улице Мадам Рекамье.
Это было в 1974 году. Ей предстояли последние пятнадцать лет жизни в Париже, Лондоне, Германии.
Глава пятнадцатая1974–1989. Жизнь Лины Прокофьевой на западе
Мне не пришлось увидеть Лину Ивановну после её отъезда. Год моего первого выезда за границу совпал с годом её кончины.
Я осталась в России, героиня уехала на запад. Она вернулась домой, в другом возрасте и в другое время, через тридцать восемь лет. Для автора эта часть её жизни несколько более абстрактна, автор её уже не наблюдал лично. Парадокс состоит в том, что ад Абези я вижу яснее, чем парижскую вольницу.
Современники, дети и внуки, друзья, те, кто был рядом в Париже, Лондоне, Бонне, Швейцарии, Мадриде, городах Соединённых Штатов – оставили свидетельства о ней, из которых складывается пусть и неполная, но правдивая и насыщенная событиями картина её последних пятнадцати лет.
Они были отданы в большой степени музыке Сергея Сергеевича Прокофьева, поискам его сочинений, их изданию и переизданию, корректурам, исполнению, постановкам, и наконец созданию Фонда Прокофьева в Лондоне, на основе которого возник Архив С. С. Прокофьева. В нём хранится личная переписка с детьми, внуками, авторами, пишущими книги о С. С. Прокофьеве и Л. И. Прокофьевой, музыкальными обществами и оркестрами, деловая корреспонденция, касающаяся основания Фонда Прокофьева, биографические и автобиографические архивные материалы, сведения о Christian Science, расшифровки плёнок с записью рассказов Лины Ивановны о её семье, юности, знакомстве с С. С. Прокофьевым, статьи и радиопередачи с участием Лины Ивановны, её записные книжки и т. д.
Лина Ивановна позаботилась и о том, чтобы прояснить некоторые ситуации, касавшиеся отношений Прокофьева и Стравинского.
Со времён Парижа Сергей Сергеевич и Лина Ивановна много общались с Игорем Фёдоровичем Стравинским. Их связывала взаимная творческая заинтересованность, хоть отношения, как я уже писала, были сложными. Лина Ивановна сочла нужным прокомментировать их и опубликовать два письма, написанные композиторами друг другу в 1933 году.
31 августа 1982 года
«Меня часто спрашивают, и в особенности музыканты: „Каковы были отношения между Прокофьевым и Стравинским?“ Это, действительно, очень деликатный вопрос.
Никогда я не слышала, чтобы Прокофьев говорил о Стравинском в неуважительных тонах ‹…›. В своей личной переписке с друзьями Прокофьев пишет о новых, только что услышанных им, сочинениях Стравинского, пишет с чисто профессиональных позиций ‹…› Определённая взаимная симпатия между ними была всегда, но никогда не было глубокой дружбы. Прокофьев постоянно интересовался новыми произведениями Стравинского, внимательно и с большим интересом слушал его музыку. ‹…›
Я запомнила очень отчётливо, так как присутствовала при этом разговоре, что Прокофьев спросил Стравинского о том, сочиняет ли он за фортепиано (Прокофьев этого не делал). Стравинский ответил, что сочиняет всегда за фортепиано. Он говорил, что прикосновение к клавишам, контакт с ними, стимулирует его на создание музыкальных тем, которые он записывает на столике слева от себя. Стравинский также спрашивал об отдельных фрагментах сочинений Прокофьева – иными словами, их отношения носили сугубо профессиональный характер.
Они имели возможность встречаться часто в период дягилевских сезонов, когда вместе с семьями жили в Париже.»
Лина Ивановна рассказывает, как Прокофьев и Стравинский встречались семьями, говорит о матери Стравинского, которую тот побаивался. Много встречались в 1929 году, когда отдыхали в Шато де ла Флешер, делали фотографии. Некоторые сохранились: на них запечатлены также Ансерме и Сувчинский.
10 февраля 1983 года
«После того, как мною были написаны предыдущие заметки, ‹…› я вспомнила, что не упомянула один эпизод, имевший место приблизительно в 1926 году.
Стравинский выступал в Варшаве и после концерта представительница Плейеля пригласила его к себе на приём. Мадам Гроссман попросила Стравинского сделать запись в своём гостевом альбоме. Стравинский нарисовал свою руку, обведя пальцы карандашом. Через несколько недель после своего концерта Прокофьев также был приглашён к мадам. Просматривая альбом, он неожиданно заметил рисунок руки Стравинского, который позабавил его. На обороте листа Прокофьев сделал следующую запись: „Когда я начну обучаться игре на духовых инструментах, то нарисую свои лёгкие“. Прокофьев поступил как озорной ребёнок, каким он, в сущности и был (но, право же, он не хотел этим никого обидеть).
Когда Прокофьев рассказал мне об этом, я заметила ему, что нельзя делать подобные вещи и, тем более, писать их – всегда найдутся люди, которые смогут использовать это с дурными намерениями. Прокофьев обещал мне отныне показывать все свои замечания.
Случай этот был позабыт, но, к несчастью, какой-то французский журналист, увидев альбом, немедленно дал публикацию. Конечно, кто-то показал газету Стравинскому, который, как это можно заметить из последовавшего между Стравинским и Прокофьевым обмена писем, воспринял этот инцидент близко к сердцу. Прокофьев был удручён (он никого не хотел обидеть). Это была лишь непроизвольная шалость. Ещё будучи студентом консерватории, он был известен как большой шутник, его остроумие служило только противоядием против его соучеников, которые были старше него чуть ли не в два раза.
Фактически, это всё, о чём я не сказала в моей первой заметке. Мой долг рассказать об этом случае, что называется, из первых уст, так как в будущем эта история, без сомнения, всплывёт вновь.
Конечно, если бы журналист не увидел альбома и если бы Стравинскому не показали газету, то инцидент был бы забыт, но „доброжелатели“ сделали из мухи слона.
Они оба имели свои слабости. Прокофьев был склонен к озорству, а Стравинский был высокомерен и очень остро реагировал на любое замечание, даже безобидное. Только через семь лет Стравинский узнал об этой необдуманной шутке. В декабре 1933 года он пишет Прокофьеву:
„Дорогой Серёжа,
я получил газетную вырезку, которая недавно была опубликована в одной из парижских газет. Полагаю, что Ваше объяснение Вашей же шутки в альбоме варшавской дамы было бы иным, нежели то непонятное для меня злословие, которое появилось в газете. Конечно, Вы были далеки от мысли поиздеваться надо мной – ведь, в конце концов я играю исключительно собственные сочинения, даже если выступаю в роли дирижёра. Мои руки, изображённые в альбоме, и играют, и дирижируют – но неужели это позорно? Я думаю, что стал жертвой глупой и мерзкой шутки. Без сомнения, многим может не нравиться моя исполнительская деятельность, но это единственная возможность избавить мою музыку от искажений.
Преданный и с любовью,
Игорь Стравинский“»
Ответ Прокофьева от 21 декабря 1933 года
«Дорогой Игорь Фёдорович,
я очень ценю то проявление дружеской снисходительности, с которой Вы подошли к этой газетной статье, появление которой причинило мне немалые огорчения. Самое время забыть тот период, с которым эта история связана, – что Вы тогда говорили о моей музыке и что я писал в дамском альбоме. Репортёр, который откопал и показал эту, неправильно понятую им шутку, оказал плохую услугу, так как любая тень, возникшая между нами, была бы чистым неприличием.
Я тепло обнимаю Вас, ваше новое сочинение очень заинтересовало меня.
Ваш СПРКФВ»
Сложившийся при Лондонском фонде Прокофьева Архив существует и действует под руководством музыкального учёного, искусствоведа, его куратора Ноэль Манн, энтузиастки, преданной музыке Прокофьева, знающей его жизнь и творчество, работающей в журнале «Три апельсина», помещающем на своих страницах статьи, рецензии, материалы о его сочинениях, переизданиях, научных изысканиях, постановках, исполнениях и прочее, а также о сложных обстоятельствах его жизни. Бросается в глаза содержательность и объективность, неукоснительная точность статей самой Ноэль Манн, далёкой от каких бы то ни было недостоверных спекуляций, которыми так грешат многие статьи музыкальных критиков, посвящённых Прокофьеву и Шостаковичу. Пусть это не покажется странным, но невольно обращаешь внимание на необычайную доброжелательность тона Ноэль Манн, резко отличающего её статьи в потоке западных публикаций, с их не только неточностями, но и странным и даже несколько неприязненным взглядом свысока.
Все, кто профессионально занимались музыкой или близко наблюдали занимающихся ею людей, хорошо знают, сколько неких дополнительных усилий вызывает к жизни эта звучащая материя, сколько суеты происходит вокруг любого исполнения, сольного, с оркестром или в ансамбле, постановки на оперной или балетной сцене, сколько горячих дискуссий, звонков, (теперь другие средства сообщения, но от этого суть не меняется) сопровождают эту деятельность, с каким количеством людей необходимо говорить, спорить, убеждать, доказывать, какая тщательная ювелирная работа идёт на репетициях.
Говоря об этом, вспоминаю, что Лина Ивановна покинула СССР в возрасте семидесяти семи лет и оставшиеся ей пятнадцать по мере сил занималась всеми этими необходимыми делами. Она всю жизнь обожала музыку Прокофьева, сама была музыкантом, и это, впридачу к собственной независимости и неукротимой энергии, вере в свою правоту, придавало ей силы для многотрудной деятельности вплоть до последнего года жизни, когда болезнь и смерть одолели её волю.