Другая кассета не такая великолепная. Первая была более оригинальная, там Лина очень интересно рассказывала о своих отношениях со Стравинским и другими музыкантами.
В конце концов она была уникальной свидетельницей огромного периода. Она вышла замуж за Прокофьева в юные годы и повсюду сопровождала его, они встречались со всеми на свете, они виделись с Рахманиновым, знали Онеггера, Пуленка, французских музыкантов, всю эту компанию.
Мне кажется, она написала статью об отношениях со Стравинским. Она говорила: «Они и в самом деле были соперниками, по отношению, например, к Дягилеву». Думаю, между ними шло отчаянное соревнование. Оба были в той или иной мере учениками Глазунова. Но они брали реванш в разговорах о музыке, собственной и других композиторов, и это была точка их соприкосновения, а не раздора. Прокофьев принимал Стравинского в шато де ла Флешер во Франции. Лина фотографировала их вместе с дирижёром швейцарского оркестра Ансерме (сохранились их фотографии, сделанные Линой). Они принимали их у себя, они были связаны трудно описуемым чувством, объединявшем членов иностранного сословия (общину иностранцев) во Франции.
Она много рассказывала мне об этом после того как вернулась. Она ходила на улицу Валентен Аюи, чтобы посмотреть на свою квартиру. На доме была мемориальная доска, установленная друзьями Прокофьева, которые были впрочем не столько друзьями Прокофьева, сколько друзьями французской коммунистической партии, организовавшей «Общество Прокофьева», оставившее от Прокофьева только его имя.
Она боялась. Вначале у неё был страх, потому что незадолго до того в Риме советскому посольству удалось захватить прямо на улице некоего типа и сразу затолкать его в самолёт Аэрофлота. Когда итальянская полиция проснулась, он был уже в самолёте. У неё были опасения, что и с ней могут поступить подобным образом. Живя в Париже, она часто оглядывалась по сторонам, проверяя, нет ли за ней слежки, в ней всё ещё жил огромный страх, потом она успокоилась.
Советский посол вступил с ней в контакт, чтобы попытаться уговорить её вернуться в Москву. Там отмечалось девяностолетие со дня рождения Прокофьева (1981 год), ей сказали, что состоятся концерты и прочие мероприятия, приуроченные к дате. В течение шести месяцев она без конца спрашивала: ехать или не ехать, и потом в один прекрасный день я позвонил ей и сказал: «Послушайте, Лина, я думаю, не следует вам ехать по той причине, что они наверняка вовлекут вас в юбилейные церемонии, вы увидите, как тотчас станете „Лина Прокофьев, которая только что приехала с запада наслаждаться советским раем“. И они прекрасно понимают, что с политической точки зрения, проведя годы в концентрационном лагере, Лина Прокофьев не только не придерживается коммунистических воззрений, но является их жестокой противницей, и я думаю, они нанесут удар, как делают обычно: „да ведь она уже стара“, и поместят вас в больницу, из которой вам уже никогда не выйти, они объявят всем, что вы больны, да и в самом деле в таком возрасте вряд ли найдётся кто-нибудь свободный от проблем со здоровьем» (в это время ей было 84 года).
Тогда она сказала «нет» послу, и посол вызвал одного человека из Москвы, и это был однин из самых больших музыкальных авторитетов России, месье Хренников.
Месье Хренников уже в 1948 году, во времена, когда Прокофьев и Шостакович были уничтожены тогдашним Союзом композиторов, клеймил Прокофьева от имени Жданова. Он произносил речи, и всё это было заснято в кинокадрах, мы видим Жданова и рядом с ним Хренникова, должно быть лет тридцати, и все они славили Великого Вождя, то бишь Сталина. И вот у Лины я видел перед собой этого самого Хренникова. Что было совершенно экстраординарным событием, потому что я говорил Лине: «Вы, конечно, пригласите Хренникова, но я хочу при этом присутствовать, потому что я не хочу, чтобы он Вас облапошил. Я не хочу, чтобы он оказал на вас давление. Поэтому я буду там, он не сможет ничего сказать, так как я понимаю русский, у него нет никаких шансов, он не сможет ни увезти вас, ни убедить. Я думаю, он выпьет рюмку водки и уйдёт».
Случилось всё именно так, как я говорил. Я поздоровался с мсье Хренниковым: «Здравствуйте, счастлив с вами познакомиться», – потом я сел в сторонке. И все дела! Никакой беседы, никаких просьб о приезде, он был начисто лишён такой возможности. Он не сказал ни слова о цели своего визита, которая состояла в том, чтобы убедить Лину вернуться в Москву. С тем и ушёл. Его жена выглядела более мудрой. На мой взгляд это она советовала ему, как поступать, это была более тонкая натура. Но справедливости ради я должен сказать в его защиту, что руки его не были запятнаны кровью. Он не поступал как Жданов, этот головорез, негодяй, который посылал людей в Гулаг, нет, он всё-таки был не такой. Он был защитник, он по-настоящему помогал Лине в России, когда она боролась против второй женщины, за восстановление своего брака.
В каком-то смысле Хренников был полезен этой семье, я думаю, что выражаю мнение всех её членов.
Больше всего на свете она обожала путешествовать, становилась счастливой, молодела и продолжала путешествовать до конца жизни. И каждый раз она расцветала.
По правде говоря она вела довольно одинокую жизнь; Олег время от времени приезжал, но проводил дни со своими друзьями, он только ночевал у неё, больше она его и не видела, постоянно ворчала на него, Олег был её любимцем, типичный «маменькин сынок», это было очевидно, у него были с ней именно такие отношения, он был с ней очень мил. Она не возвращалась более в Россию, куда пути ей были заказаны, и в первое время, чтобы увидеть своего старшего сына, она ехала в Лондон, и Святослав туда приезжал по приглашению Олега, то на два, то на три месяца. Продлевать пребывание было очень сложно, в восьмидесятые годы царили всё ещё советские порядки. Я впервые встретился со Святославом в Лондоне. Она снимала комнату в отеле, и он приходил туда, совершенно потерянный.
– Как вы думаете, она была здесь счастлива?
– Несчастной её никак нельзя было назвать. Хотя она вела уединённую жизнь, одинокую, но у неё была масса знакомых, друзей, близкая приятельница – японка, достаточно любопытное создание. Она вела образ жизни особы, достигшей определённого возраста, прожившей здесь всю жизнь, она совершенно акклиматизировалась. Она очень легко рассталась с грузом предшествующих лет, быстро освоилась. Она побывала понемногу повсюду, в Испании, в Соединённых Штатах, часто ездила в Лондон, там жили её внуки и сын, она не слишком привечала свою невестку, как все свекрови…
Я был свидетелем одной части её жизни, существуют ведь не только светлые моменты, я поехал к ней, и в последний раз я видел её в Бонне, уже тяжело больную.
– Какие черты характера Лины Вы назвали бы самыми главными? Что казалось Вам определяющим в ней?
– Огромный ум, огромная весёлость, огромная жажда всё знать, участвовать, потрясающий жизненный импульс. Чрезвычайно могучая личность, охваченная желанием жить. Она была самим олицетворением жизненной активности. Громадная личность.
Прокофьев, как мне кажется, был немного «мачо», немного «начальник», и в их отношениях, из-за любви она была несколько на втором плане, но, независимая, она была потрясающая, она «нуждалась в жизни», её интересовало всё.
Я помню, как она смотрела по телевидению футбольные матчи, можно было обалдеть от её реакций, она говорила: «Этот плохой, а тот хороший», она кричала: «Судью, где судья?!», она ругала всех подряд, игроков, судей, она участвовала в игре как малое дитя, это было великолепно.
Когда ей говорили, что надо идти на концерт, она бывала счастлива, она встречалась там с людьми, она им улыбалась. Я думаю, это было её доминантой. Она покинула Париж, уехала, её отъезд в Россию был не сахар, она боролась, она пережила в России депортацию, трудные, ужасные времена, восемь лет лагерей. Я ей говорил: «Этот следователь, который вас допрашивал, он наверное, сплошь и рядом оказывался в затруднительном положении». Потому что с такой личностью, какой она была, следователь, действоваший согласно инструкции, которому было приказано выбить из неё признание, ничего не мог поделать. Она должна была полностью сокрушить его, разбить его в пух и прах. Потому что если ей говорили: «вы сделали это», она, наверное, отвечала: «пошёл ты к чёрту…» – нечто в этом роде. Я ей говорил: «они, наверное, вынуждены были часто менять типов, которые задавали вам вопросы, они уже должны были быть сыты по горло» Она, наверное, говорила им: «ах, у вас красивый галстук», или неважно что ещё, она была потрясающая.
Она могла опрокинуть вверх дном доводы собеседника, очень общительная и очень сильная. Думаю, что если бы ей было на двадцать или тридцать лет поменьше, что-то могло бы произойти, она была очень обаятельная, полная жизни. Это не была Мадам Прокофьев, какое там! Конечно, сказать правду, это ей помогало, представьте себе преклонение людей перед ней, пожилой дамой, потрясающе блестящей.
В те времена ещё не было видео, но, наверное, у меня есть несколько плёнок, где она есть, она знала детей, она знала всех на свете, она была частью семьи. Вспоминаю, как один раз она собиралась в поездку в Лондон, она мне сказала: «Заезжайте за мной», я ей ответил: «Не поеду, потому что нет времени и пробки и т. д.». В конце-концов я заехал за ней, само собой разумеется. Началась перебранка, и я сказал: «Послушайте, Лина, хватит, я вас засуну в поезд, потом вы сядете на метро до Руасси, оттуда на самолёт, идите вы ко всем чертям, привет, я пошёл». Я оставил её, где она была, и убежал, взвинченный до предела. Потом я немного жалел, но никаких проблем не возникло, она добралась совершенно спокойно.
Она прожила девяносто лет, и за три месяца до смерти голова её была совершенно ясной.
Это была grande dame, настоящая великая grande dame, к несчастью неизвестная. Совершенно незаурядная дичность. Я жалею только о том, что она не дожила до свободы в России, до падени Берлинской стены.