Параллельно с «кулацкой операцией» шла репрессивная кампания против «право-троцкистов», то есть внутрипартийной оппозиции Сталину, действительных и мнимых участников военного «заговора Тухачевского», советских работников, красной профессуры и некоторых «бывших», кто сумел вписаться в новую элиту. Поскольку эти репрессии касались грамотных горожан, зачастую — членов советской номенклатуры, то именно они получили наиболее полное освещение в последующей публицистике времен перестройки. Попавшие под репрессивный каток, но выжившие, оставили свои мемуары, такие как «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург (жены председателя Казанского горсовета Аксенова) или «Незабываемое» Льва Разгона (зятя главы спецотдела ОГПУ Глеба Бокия).
Созданный «Детьми Арбата» миф о «тридцать седьмом годе» закрепил в массовом сознании представление о Большом Терроре как о расправе над оказавшимися ненужными Сталину «комиссарами в пыльных шлемах». Репрессии против кулаков, белогвардейцев и священников этим советским репрессантам казались чем-то само собой разумеющимся и один из мотивов, который сквозит в этой литературе: «Ну а нас-то за что?». Мол, понятно, почему сидят белый офицер, священник, кулак, нэпман, но за что сидят старые большевики? Мало того, в тех же «Детях Арбата» Анатолия Рыбакова есть забавный мотив — сталинское наступление на большевистскую номенклатуру изображается как контрнаступление царизма и буржуазии, классово-чуждого элемента, который «папы Арбата» всего двадцать лет назад ставили к стенке, чтобы вселиться в их квартиры и обеспечить своим детям казавшееся таким чудесным будущее.
Культ «тридцать седьмого года», который возник как реакция на эпоху ельцинских демократических реформ, стал искаженным зеркальным отражением мифа о «Детях Арбата». Большой Террор в произведениях таких авторов как В.В. Кожинов предстал как расправа над раннебольшевистской элитой, над «старыми ленинцами», зачастую местечкового или просто инородческого происхождения, которых мудрый государственник товарищ Сталин решил пустить в расход, восстанавливая великую державу.
Фабрика неосоветских мифов начала охотно штамповать истории о том, как дети затравленных газами Тухачевским тамбовских крестьян, служившие теперь в НКВД, отбивали маршалу и его соратникам почки, воздавая за былые преступления. Предатель-перебежчик Резун запустил даже термин «Очищение» и неосталинистская пропаганда не побрезговала этим даром изменника Родины и охотно начала развивать созданные им мифы. И вот уже начали находиться «православные сталинисты», которые рассказывают о великом вожде, вместе с доблестными чекистами сбросившем в 1937 году «иго иудейское».
Становление этого мифа о «тридцать седьмом годе» возможно было исключительно в условиях полного неведения или игнорирования кровавой реальности «кулацкой операции» в ходе которой на одного казненного палача тамбовских крестьян приходились тысячи и тысячи самих этих крестьян, которым много лет спустя припомнили любой жест поперек продотрядовцам и комиссарам, не говоря уж о недостаточно восторженном образе мыслей о колхозном строе. Именно этих террор против «бывших людей» — крестьян, священников, офицеров, специалистов, и был тем подлинным Большим Террором, тем неудержимым кровавым потоком, по отношению к которому сталинская расправа над частью советской элиты была лишь маленьким (хотя и памятным благодаря множеству громких имен) ручейком.
Чтобы понять соотношение среди жертв террора людей старой России и представителей большевистской элиты достаточно заглянуть, к примеру, в отчет начальника УНКВД Ярославской области Ершова (Лурье) об итогах первого этапа «кулацкой операции», направленный в Москву 14 января 1938 года. Из 3258 арестованных: бывших кулаков — 694; духовенства — 305; церковного актива — 253; повстанцев — 211; террористов — 80; бывших эсеров — 66; вредителей — 56; троцкистов — 32; шпионов — 8… Кучка вредителей, троцкистов и шпионов, среди которых встречались пламенные коммунисты, буквально терялись среди масс крестьян, священников и офицеров (Юнге, Бордюгов, Биннер 2008: 269-270).
На военных царской и белой закалки шла отдельная охота. Пуще всего сталинское руководство боялось именно РОВС, несмотря на похищение и убийство в 1930 году генерала Кутепова, за которым в 1937 году последовало похищение генерала Миллера. Поэтому дела по РОВС шли отдельной строкой, вне «приказа» и были самыми расстрельными. Например сводка УНКВД по Западносибирскому краю от 5 октября 1937 года гласила, что за время операции расстреляно 4256 кулаков, 889 «прочих контрреволюционеров» и 6437 «ровсовцев», то есть попросту бывших офицеров и солдат белой армии, многие из которых даже не помышляли ни о каком сопротивлении советской власти (Юнге, Бордюгов, Биннер 2008: 214).
Итак, события 1937-1938 годов были, прежде всего, кампанией по уничтожению тех людей, которые могли быть лояльны политическому или экономическому строю исторической России и имели недостаточно восторженный образ мысли в отношении большевистской власти. Коммунисты «доигрывали» гражданскую войну. Не инородные коммунисты-троцкисты, а обычные русские мужики, священники и военные были главной целью и жертвой террора. Власть ломала через колено недостаточно подходивший ей народ.
Почему «кулацкая операция» была развернута именно в 1937 году, когда советский и колхозный строй, казалось, уже победили, а сами большевики приняли «сталинскую конституцию», в которой провозглашались демократические свободы и даже обещались выборы в Верховный Совет?
С этими выборами и связана экзотическая гипотеза о тридцать седьмом годе выдвинутая Юрием Жуковым в книге «Иной Сталин». Якобы вождь очень хотел провести настоящие демократические выборы, однако разложившаяся партийная элита испугалась, что потеряет власть, а потому выдвинула Сталину ультиматум — никаких выборов до массового уничтожения «бывших людей», которые, в противном случае, непременно эти выборы выиграют. Тогда-то Сталин и вынужден был развязать руки террору НКВД, а как только смог расправиться со своими врагами в политбюро — тут же террор свернул.
Ситуация, что партийное руководство в стране победившего социализма больше всего опасается честных выборов — сама по себе красноречиво характеризовала бы большевистскую власть. Однако на деле перед нами чистой воды историческая фэнтези, за которую сам автор в 1937-м загремел бы весьма далеко.
Версия, отразившаяся в построениях Жукова, характеризовалась в отчетах НКВД как «распространение контрреволюционных провокационных слухов о том, что аресты проводятся в целях недопущения социально чуждого элемента к предстоящим выборам в Верховный Совет и в местные органы Соввласти: «Проходят массовые аресты — это на время выборов изолируют нашего брата — боятся, чтобы мы в советы не пролезли. Заранее знают, что коммунисты на выборах провалятся» (Бывший кулак Моздокского района, возвратившийся из ссылки)», — гласил отчет начальника НКВД Орджоникидзевского края о ходе операции по состоянию на 15 августа 1937 (Юнге, Бордюгов, Биннер 2008: 181).
Если и была какая-то связь между положением дел в политической верхушке и массированной расправой над русскими крестьянами, духовенством, офицерством и интеллигенцией, то совсем другая. В начале 1937 года всей стране стал очевиден внутренний кризис большевистского режима — в партии начиналась охота на «право-троцкистов и «иных двурушников», причем арестованы оказались знаменитые вожди прошлого — Бухарин и Рыков (второй много лет возглавлял Совнарком), в армии был разоблачен действительный или мнимый заговор маршала Тухачевского. Расправа Сталина с частью коммунистической элиты была неизбежна.
В этих условиях превентивный устрашающий удар по всем хотя бы в минимальной степени социально активным и потенциальным недовольным элементам, которые могли бы хотеть возврата к «царско-поповско-кулацкому прошлому» (то есть к нормальной исторической жизни России) был неизбежен. Не случайно, что одним из наиболее частых «компроматов» изымавшихся в ходе обысков, сопровождавших аресты, был «календарь с изображением быв. царя».
Нельзя исключать, что инициаторами кровавого «разоружения классового врага» выступали партийные руководители и местные кланы НКВД, ряд из которых проявлял особую активность (Наумов 2010). В этом смысле террор 1937 года нельзя представлять преступлением лично Сталина — это было преступление всей коммунистической системы, показавшей себя на всех уровнях от местного «опера» НКВД до первого секретаря крайкома партии, как машина по уничтожению русского народа. Но ни в коем случае нельзя и изымать из этой преступной пирамиды её мозг и вершину — Сталина, ни одно действие в ходе Большого Террора не предпринималось без его согласия, благословения, поддержки, инициативы. Архитектором и великим мастером террора всегда оставался сам Сталин.
Удары, которые должны были получить на пути утверждения сталинской диктатуры партия и армия, должны были быть компенсированы ударами по не принимавшей революции части русского народа и, прежде всего, по активному элементу крестьянства — кулачеству. Не случайно главными и первоочередными жертвами были назначены кулаки, которые бежали или самовольно вернулись из ссылки, то есть показали неподчинение решениям о коллективизации. Большой Террор сопровождался массовым вступлением испуганных репрессиями единоличников в «колхозы». 1937 год оказался завершением приторможенной в 1930 году коллективизации.
Особое внимание уделялось разгрому Православной Церкви, которая могла стать естественным идейным вождем антибольшевистского сопротивления. В ходе проведенной 5-6 января 1937 года переписи населения верующими себя в открытую исповедовали 55,3 миллиона человек или 56,7% населения страны. Это означало практически полный провал «безбожной пятилетки» и пропаганды атеизма. Неверие решено было пропагандировать прежде всего наганом. По оценкам Н.Е. Емельянова на основе созданной под его руководством базы данных «За Христа пострадавшие» в рамках антирелигиозного террора производится «около 200 000 репрессий и 100 000 казней в 1937-38 гг.». Эти цифры, судя по всему, близки к истине — в опубликованных