Этой столыпинской мысли очень не хватает сегодня, когда наша политика систематически страшится оказать предпочтение своим перед чужими, мало того, стремится любой ценой ублажить чужих, лишь бы не жаловались, а русский мужик потерпит и так. Как далека эта бездушная уравниловка к ущербу русских от столыпинской политической философии, не боявшейся прослыть «неполиткорректной» и быть обвиненной в предоставлении русским преимуществ.
Однако чтобы Россия была великой, необходимо было, чтобы русский человек, который должен был стать на надлежащее место в Империи, стал богатым, сильным, независимым, поистине свободным и при этом осознающим себя в качестве русского человеком. Именно в этом был стержень знаменитой аграрной реформы Столыпина.
Суть попытки Столыпина состояла в том, чтобы получить гражданское общество, оно же – потребительский рынок, которое будет заниматься самоподдержкой промышленной системы. Столыпин, в некотором роде, наш Форд и отчасти наш Кейнс. Форду и Кейнсу пришла в голову гениальная идея – надо давать людям деньги, чтобы они у вас на них что-то покупали. Идея Столыпина, в общем-то, состояла в том же самом – нужно создать массовый слой людей с деньгами, чтобы они покупали продукцию российской промышленности, ну и чтобы они были хозяевами, которым есть что терять при революции. Если бы в этот момент, страна на этом удержалась, то мы имели бы принципиально иную картину ХХ века.
Русский крестьянин к тому моменту составлял подавляющее большинство населения страны. Однако после освобождения крестьян от крепостной зависимости им, по сути, не нашлось места в новой экономической реальности. И элиты и, зачастую, правительство, продолжали смотреть на крестьян крепостническими глазами – как на опасный подрывной элемент или как на пассивную материальную ценность.
Ни в чем это не выражалось с такой яркостью, как в институте сельской общины, который в равной мере носили на руках как ретрограды-бюрократы, так и социалисты. Первые видели в общине удобный полицейский инструмент, который, якобы, воспитывает в мужике верность монархии и традиции, вторые усматривали ячейку будущего социалистического общества. Характерен и в том и в другом случае крепостнический взгляд в которой мужик и его интересы были не целью, а лишь средством по осуществлению целей поставленных враждующими фракциями элиты.
И ради этих интересов крестьянина лишали гражданского полноправия – права на владение частной собственностью, права на выход из общины и на хозяйственную инициативу. Фактически русское крестьянство обрекалось этим общинным доктринерством сверху на искусственную бедность, так как организация общинного хозяйства была таковой, что высокая урожайность была практически исключена.
Обманулись как те, так и другие, но бюрократы обманулись сильнее – община стала в годы смуты факелом революции, когда запылали «иллюминации» из тысяч усадеб, сожженных крестьянами, уверенными в том, что помещики украли их землю.
«Молодой саратовский губернатор, — размышлял в «Августе четырнадцатого» Александр Солженицын, — чем более думал, тем более проникался, что грозны для России не демонстрации образованной публики, не волнения студентов, не бомбы революционеров, не рабочие забастовки, даже не восстания на иных городских окраинах, – страшно и угрозно для России только стихийное пламя крестьянских волнений, погромная волна – такая, что от одной горящей усадьбы можно докинуть глазом до другой. Так и в Саратовской губернии в 1905 не было недостачи в этих поджогах, перебрасывавшихся как зараза, так что крупные владельцы уже и не бывали вовсе в своих усадьбах. На сельских пространствах шла необъявленная пожарно-революционная война. И вместе с тем, сколько мог видеть сосердственный наблюдатель, – это вовсе не было следствием революционных идей в народном сознании, но – взрывами отчаяния от какого-то коренного неустройства крестьянской жизни. Это безвыходное неустройство такою трещиной проходило в крестьянской душе, что даже в крупноурожайный год, как минувший 1904, большие заработки крестьян не послужили к устройству их положения или лучшему ведению хозяйства, но по большей части растрачивались по винным лавкам. Что-то запирало крестьянину всякую возможность улучшения, упрочения. А запирала: невозможность подлинно владеть землёю, которую одну только и любил и мечтал иметь крестьянин. Путь ему перегораживало, самого крестьянина заглатывало – общинное владение. И судьба России и спасенье её: остановить эти погромы усадеб, эту крестьянскую раздражённость. Но – не карой, не войсками, а: открыть крестьянину пути свободного и умелого землепользования, которое и обильно бы кормило его и утоляло бы его трудовой смысл».
Столыпин осознал, что для того, чтобы в России развивались экономика, государственность, представительные учреждения, росли уровень образованности и бытовой культуры, нужны не формальные права и свободы, а реальный живой гражданин, в которого должен был превратиться русский крестьянин.
«Прежде всего надлежит создать гражданина, крестьянина, крестьянина-собственника и мелкого землевладельца, а когда эта задача будет осуществлена - гражданственность сама воцарится на Руси. Сперва гражданин, а потом — гражданственность. У нас же обыкновенно проповедуют наоборот. Эта великая задача наша - создание крепкого единоличного собственника, надежнейшего оплота государственности и культуры… Становясь личным собственником, единоличным кузнецом своего счастья, наш крестьянин получает широкую возможность проявлять свою личную волю и свой личный почин в разумном устроении своей жизни, своего хозяйства...».
В отличие от социалистов и либералов, пытавшихся решить крестьянский вопрос в России путем «пересаживания музыкантов» – отъема и передела помещичьей земли, которой было очень мало и изъятие которой ничего бы не изменило, Столыпин и полностью поддержавший его император Николай II решили изменить положение русского крестьянства стимулировав общий подъем производительных сил стране. Для этого необходимо было высвободить частную инициативу, создать новый сознающий свои цели и предприимчивый тип мужика, способный воспользоваться советами агрономов, сложной сельскохозяйственной техникой и т.д.
«Правительство, наряду с подавлением революции, задалось задачей поднять население до возможности на деле, в действительности воспользоваться дарованными ему благами. Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писанный закон не даст ему блага гражданской свободы. Для того, чтобы воспользоваться этими благами, ведь, нужна, известная, хотя бы самая малая, доля самостоятельности. Мне, господа, вспомнились слова нашего великого писателя Достоевского, что деньги - «это чеканенная свобода». Поэтому Правительство не могло не идти навстречу, не могло не дать удовлетворенья тому врожденному у каждого человека, а следовательно поэтому и у нашего крестьянина, - чувству личной собственности, столь же естественному, как чувство голода, как влечение к продолжению рода, как всякое другое природное свойство человека» - подчеркивал Столыпин выступая перед депутатами.
И новый тип крестьянина начал создаваться стремительно. Не случайно революция 1917 ни в феврале, ни в октябре не была крестьянской революцией. Насилие и грабеж в деревню принесли развращенные пропагандой и деклассированные солдаты с фронта. А вот сопротивление русской деревни большевикам в 1918-1921 годах оказалось весьма значительным, по сути это был второй фронт гражданской войны, избавиться от которого Ленину удалось только введя НЭП, по сути – капитулировав перед столыпинскими идеями. В 1920-е существовала всеобщая уверенность в том, что большевизму суждено переродиться, капитулировав перед столыпинским мужиком НЭП-а. Этого, увы, не произошло, но только потому, что Сталин решился по сути под ноль уничтожить старую русскую деревню, руководствуясь при этом прежде всего политическими, а не экономическими соображениями.
Тем досадней, когда сегодня некоторая часть русских консерваторов по сути присоединяется к абсурдным нападкам тогдашних левых на столыпинскую реформу. Община объявляется родовой культурной чертой русского народа, которую, якобы, подорвал Столыпин, чтобы ввести западнический капитализм. Нет ничего абсурдней этой лжи, единственная техническая необходимость изобретения которой состояла в том, чтобы представить большевистские колхозы, а не столыпинские хутора, настоящим продолжением русской традиции, вывести из русскости сталинский тоталитаризм.
Единицей русской социальности была не крестьянская община с земельными переделами, а русский сельский мiр, группировавшийся вокруг церковного прихода. На этот мiр правительство и не посягало, напротив, освобождало его от несвойственных хозяйственно-принудительных функций. Свою же задачу Столыпин видел в том, чтобы новый свободный крестьянин, обладающий собственностью гражданин, стал сознательной силой, которая защищает традицию и монархию как подлинных выразителей своих интересов.
Споря с думцами Столыпин в частных беседах подчеркивал, что парламент может служить только выразителем интересов меньшинства, «образованной публики». Интересы же большинства, прежде всего массы русского крестьянства, основной части русского народа, может выражать лишь монархия:
«Я не сторонник чистого народоправия. Скажу откровенно – я убежденный монархист. Народное представительство наше – только выразитель части народа, созревшей для политической жизни. Мой идеал – представительная монархия. В таких громадных государствах, как Россия, многие вовсе не подготовлены к политической жизни и требованиям, выдвигаемым ею. Примирить же взаимные интересы в стране – моральные, экономические, духовные – может своим авторитетом только Монарх» – так передавал позицию Столыпина депутат-октябрист И.П. Шубинский. Жаль, что этот взгляд не был услышан. Образованная публика посредством Думы и дальше пыталась выдавать себя за всю нацию и привела ее в 1917 году к катастрофе.