Обе крайние партии оскандалили Государственную Думу своими неприличными выходками, низведя законодательную палату на степень низкосортного публичного заведения, избегаемого порядочной публикой. При всей падкости на скандал даже высших столичных классов, я думаю, ни одна достойная мать не поведет свою дочь-подростка в общество, где мужчины переругиваются площадными, а иногда даже непечатными словами. Опорочивая самую первичную, так сказать, порядочность законодательного собрания, разве г-да крайние обоих крыльев совершенствуют Государственную Думу, а не роняют ее и без того с невысоких подмостков? Снизу та же несчастная Государственная Дума подтачивается бездельем и равнодушием всегда отсутствующих депутатов. Сверху та же Дума ослабляется соблазнами окладов, должностей и отличий».
«В Государственной думе четырех созывов не было с самого же начала ровно ничего государственного... она только как кокотка придумывала себе разные названия или прозвища, вроде «Думы народного гнева», и тому подобное. Никогда, ни разу в Думе не проявилось ни единства, ни творчества, ни одушевления. Она всегда была бесталанною и безгосударственною Думою. Сам высокий титул: «Думы» — к ней вовсе не шел и ею вовсе не оправдывался. Ибо в ней было что угодно другое — кроме «думанья», — такой приговор российскому парламенту вынес Василий Розанов.
Ему, парламентскому обозревателю со стажем, ухитрявшемуся писать отчеты об одних и тех же заседаниях как в левые, так и правые газеты, было, конечно, виднее. Сидя за «чертой оседлости» (как насмешливо прозвал журналистскую ложу его тезка Шульгин), он честно пытался увидеть в Думе зародыш русского (именно русского) парламента. Но, увы…
В 1916-1917 годах почти все «крайние», кроме одинокого Маркова-второго, слились в антимонархическом экстазе. Думское большинство, руководимое «Прогрессивным блоком» по сути предало русское самодержавие, а вместе с нею и государство, во имя амбиций своих лидеров обрекши Россию на крушение, ужасы революции, военного поражения и гражданской войны. Конец государства стал и закатом его парламента — думцы отнюдь не стали, как в открытую надеялись, правящей олигархией «новой России». Одни умерли в эмиграции, другие — побирались: «Подайте бывшему члену Государственной Думы», с третьими приключилось и что пострашнее.
«С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес. — Представление окончилось. Публика встала. — Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось», — подвел итог умирающий Розанов.
Роль Думы в этой дикой пьесе не была ни главной, ни решающей. Конечно, крики с думских трибун и травля правительства подогревали революционные настроения, но на широкую публику оказывали влияние косвенное, опосредованное, прежде всего — через печать. Более того, знаменитый подстрекательский текст Василия Маклакова о безумном шофере, которого, мол, надо отстранить от управления автомобилем, никогда в парламенте не произносился.
К Февралю Дума и вовсе была распущена. Наибольший вклад в дело свержения монархии внесли военный переворот и уличные бунты. Власть над улицей досталась Советам, а думцы во главе с честолюбивым председателем Родзянко как-то пытались оседлать не ими совершенную и не им предназначенную революцию. Создав на частном совещании некое подобие хунты — Временный комитет, а затем Временное правительство, на официальные заседания Госдума после ее роспуска царем так ни разу и не собралась. Не она сплачивала «временных», а принадлежность к масонству. К тому моменту, когда большевики убили государя и царскую семью, некоторые члены Думы, например кадеты Шингарев и Кокошкин, уже покоились в могилах, расстрелянные пьяной матросней.
Не великими злодействами осталась в истории Государственная дума Российской империи, а скорее... собственной ничтожностью. Впрочем, и последняя — не столько ее вина, сколько беда: абсурдной оказалась сама мысль в короткий срок родить настоящий русский парламент.
В большинстве западных стран таковые выковывались десятилетиями. И даже столетиями. Большая часть истории парламентаризма проходила под знаком тяжелой королевской длани, в условиях вопиющего неравенства прав. Еще в XVIII веке самые блестящие из английских ораторов избирались от «гнилых местечек», принадлежавших лордам. Да, в XVII столетии тамошнему парламенту удалось победить в гражданской войне и казнить короля, но после этого парламентарии немедленно выдвинули из своей среды диктатора, который их же и разогнал.
Революционеры-просвещенцы во Франции проявили недюжинную заговорщическую прыть, дабы укомплектовать своими людьми собираемые королем Генеральные штаты, превратить их в Национальное собрание, штаб революции. Однако затем они друг друга безжалостно переказнили. Настоящий же парламент возник там, как на грех, в период Реставрации, под присмотром брата казненного Бурбона. А развился уже при другой бурбоновской ветви. Но и он был разогнан под народное улюлюканье — когда господа парламентарии осмелились ограничить избирательные права граждан. «Всеобщее голосование!» — воскликнул Луи Наполеон и восстановил империю. Следующий более или менее полноценный парламент, вскормленный кровью Парижской коммуны, просуществовал дольше, однако и ему суждено было исчезнуть в 1958 году при де Голле, освободив место управляемой политическими партиями скучнейшей палате.
Пройди Государственная дума Российской империи столь же продолжительный и суровый путь, быть может, и из нее бы вышел в конце концов представительный орган приличного европейского качества. Но она, вместе с прочими силами, рубила сук, на котором сидела, — сословную монархическую систему. А без оной существование парламента в России в начале ХХ века было невозможно.
Парламент — буржуазное учреждение, предназначенное для словесных игрищ образованных аристократов и горожан. Изначально возник в Англии как место, где дворяне могут договориться с купцами. При этом предусматривалось, что крестьян дворяне держат в узде, а бедные горожане в целом слушаются горожан богатых. Всеобщее голосование мужчин там было введено лишь тогда, когда английские крестьяне исчезли как класс, став рабочими, достигшими определенного уровня жизни и сплоченными профсоюзами.
В России 1905 года фундамент парламентаризма хотели основать на огромной, текучей, во многом загадочной крестьянской массе. К ней лишь тонким слоем прилепились дворянство, буржуазия, интеллигенция, рабочие. Утопические представления о русском крестьянине привели к тому, что первая Дума избиралась по очень демократичному для той эпохи закону, и именно голосу деревни отдавалось существенное преимущество. Правительство практически не вмешивалось в выборы, надеясь на преданность мужика монархии.
Но вот незадача: он, мужик, прислал в Думу-1906 кого угодно, только не охранителей. Голосовал за кадетов (им к тому же отдали предпочтение города), за трудовиков, за эсеров. Немалым влиянием пользовалось «польское коло» — организованная, спаянная дисциплиной и русофобией группа самой мятежной из окраин. «Крестьянская дума» пришла к царю с одним запросом: даешь отчуждение помещичьих земель с передачей их мужику. «Не смейте даже обсуждать такое!» — ответило правительство, и разъяренное, взбудораженное «лакеями революции» кадетами сообщество превратилось в «Думу народного гнева». Ничего народного в том гневе, впрочем, не было. Когда правительство этих разгневанных адвокатов разогнало, Россия даже не заметила разгона. А сами они, составив подстрекающее к мятежу «Выборгское воззвание», были исключены из политики.
Перед выборами во вторую Думу Россия немного оживилась. Скажем, русские на Волыни решили противостоять польским избирательным манипуляциям (об украинцах там тогда никто и не слыхивал). Русская партия подсчитывала возможные голоса, мобилизовала избирателей телеграфом. Огромную роль в пробуждении солидарности русских помещиков и крестьян играли православные священники. Совершилось маленькое чудо: крестьяне пришли к «барам» и духовенству и сообщили, что готовы к солидарному голосованию против польских панов. «Баре» пошли на ответные уступки и согласились на три депутатских места для себя вместо четырех — против восьми у крестьян. Один русский помещик получил телеграмму о предстоявших выборах, когда стрелял тигров на Цейлоне. Он сел на пароход, затем — на скорый поезд, прибыл в Россию, проголосовал и, не говоря ни слова, отправился охотиться дальше. Из польских представителей с Волыни не прошел в тот раз ни один. Об этом примере постепенно налаживавшегося межсословного национального сотрудничества с увлечением рассказывал Василий Шульгин.
Вот в таких чудесах и был подлинный смысл зарождавшегося парламентаризма. От косности и обломовщины на первых выборах русские там, где их теснила чуждая сила, перешли к самоорганизации, взаимопониманию, освоению тонкостей технологии солидарности и компромиссов.
Русский парламентаризм наверняка оказался бы удачным проектом, если бы дольше прожил Петр Столыпин, выступивший в качестве его повитухи. Прекрасный оратор, он, хоть и слыл «диктатором», находил, кажется, удовольствие в парламентских речах и сшибках. Именно с трибуны в Таврическом дворце прозвучали самые знаменитые его афоризмы: «Не запугаете!», «Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!».
Восхищавшие даже врагов столыпинские речи генерировали идеологию созидательного патриотизма: «Наши реформы для того, чтобы быть жизненными, должны черпать свою силу в русских национальных началах»; «Высшее благо — это быть русским гражданином, носите это звание так же высоко, как носили его когда-то римские граждане». И дума под воздействием Столыпина сплачивалась, мало того, пресекала выходки тех, кто в антиправительственной истерии нарушал этические нормы.
Примером такого коллективного воздействия на потерявшего край оратора был инцидент с одним из лидеров кадетов Ф.И. Родичевым «первым тенором кадетской партии», исполнявшим, впрочем, свои арии иной раз под воздействием винных паров.