- Пан? - спросил Чарнецкий, словно бы не веря собственным глазам.
- Да уж не дух святой! - ответил Кривонос.
- Но почему пан тут?
- Почему вы здесь, когда я здесь? - засмеялся Максим. - Пан гетман все скажет пышному панству. И я бы сказал, да негоже при гетмане. Челом!
Он поклонился, чтобы идти, но я задержал его и велел есаулам звать всех полковников для переговоров.
И вот тут неожиданно прибыл с пышной конной свитой мой союзник, друг и брат, хранитель священного порога Крымского ханства, мурза Op-капу Тугай-бей. Две недели, с тех пор как я остановился на Желтых Водах, хитрый мурза не показывался мне на глаза, слонялся со своей маленькой ордой по степным буеракам, выжидал и вынюхивал, на все мои призывы объединить силы и ударить по шляхте не откликался, помог, собственно, один лишь раз, дав коней перебросить реестровых от Каменного Затона, а теперь, когда запахло добычей, немедленно прилетел, будто пронюхал, что вот-вот будут дуванить, а может, высмотрел своим острым оком из-за степных курганов. Было в этом что-то предостерегающее для меня, но что я мог поделать? Не выбирал себе союзника брал того, который был под рукой, собственно, самого убогого, нищенского, ибо, пока мы не проявили перед миром своей силы, мир нас не замечал, не хотел знать о нашем существовании или же считал всего лишь доступными и дешевыми наемниками для своих кровавых забав.
- О великий гетман храброго народа казацкого, который удивляет сушу и море и владычествует на реках, в лугах и степях, приветствую тебя с блистательной победой, равной которой еще не видело ни солнце, ни луна, ни вся небесная твердь, над которой простерта рука аллаха всемогущего, да будет вечным ее могущество...
Тугай-бей нанизывал слова без всякой мысли, просто цеплял их одно к другому, сплетал какую-то странную, дурманящую сеть, ткал словесную паутину, в которую должны были непременно попасть все мелкие умы, празднословные и ограниченные люди, чванливые себялюбцы, ничтожества, маленькие деспоты и бездари. Я не прерывал его речи. Прикрыл глаза тяжелыми веками, делал вид, будто слушаю и самого Тугай-бея и татарского бута, который переводил слова своего мурзы, выискивая в нашей речи такое же пышнословие, каким захлебывался хранитель Op-капу и мой союзник. Слова эти должны были произвести впечатление не столько на моих полковников, сколько на Чарнецкого и Сапегу. Пусть знают, что крымское красноречие отныне даруется не только их коронным гетманам и его королевской мосци, но и гетману запорожскому, а зная это, пусть привыкают к податливости.
Однако мои надежды оказались тщетными. Вельможные паны выдержали бесконечное словоизлияние Тугай-бея, довольно равнодушно смотрели на подарки, которые метали к моим ногам нукеры моего названого брата, когда же я перешел к делу и назвал свои условия, на которых соглашался отпустить шляхту, и Чарнецкий, и Сапега в один голос закричали:
- Что пан себе думает, пан Хмельницкий! Речь Посполитая ни перед кем не слагала оружия!
- Вам и не придется слагать его перед кем-то, - спокойно ответил я им, - только лишь самим перед собой. Ведь мы тоже члонки Речи Посполитой, хотя она и не хочет этого замечать. Упорно называется Речь Посполитая двух народов, то есть народа польского и литовского, украинского же народа словно бы и нет вовсе, он существует только для обдирания и притеснения. Получается как в присказке о двух сороках: дескать, двух сорок за хвост человек одновременно еще может поймать, а уж трех не удержит. Но вот теперь есть еще народ третий! И добивается своего права. А есть ведь еще и четвертый народ белорусский, который тоже хочет заявить о себе всему свету и еще заявит! Бегут пока ко мне, чтобы биться за волю здесь, а потом - и на своей земле. Мы пережили времена рабства и жалоб, теперь бьемся. Сложите оружие и идите спокойно домой. Никто вас не тронет. К нам же с оружием не ворваться!
- Как пан смеет так молвить! - закричал Чарнецкий. - Чтобы перед этим своевольством цвет народа польского склонял головы?
- Не будем говорить о народе, пане зацный, - тяжко взглянул я на него. - Потому что и вы хотели побить меня руками моего же народа, да и среди моего войска можно насчитать немало тех, кто вчера еще считал себя поляком, а кто еще и сегодня поляк, и еще неизвестно, кто из них настоящий поляк они или пан полковник, который использует слова не к месту, забыв, где он, что он и кто перед ним. Я не из бумаги вырезанный человечек, пане Чарнецкий! И хотя сказал уже достаточно тут, под Желтыми Водами, но далеко не все, что должен сказать. Панству я советовал бы слушать обоими ушами. А теперь - жаль говорить!
Послали к Потоцкому и Шемберку. Те, как и Чарнецкий с Сапегой, не приняли моих условий. Словно насмехаясь, выгнали из своего лагеря всех драгунских коней, все равно ведь драгуны бежали с Кривоносом. Но мы видели, что это только панский гонор, ибо в лагере уже не оставалось и горсти паши и уже третий день шляхта была отрезана от воды. Пили из луж, оставшихся после дождя, потом копали мокрую глину и сосали ее, чтобы хоть чуточку утолить жажду. Я еще раз послал к региментарям их же пленных, повторив свое требование.
Снова морочили мне голову Чарнецкий и Сапега, и снова я выпивал за их здоровье, а им кусок в рот не лез, на свет божий смотреть не хотелось. Чарнецкий упорно выторговывал для шляхты оружие.
- Можем сложить хоругви и сдать армату, но как же можно оружие! В этих диких степях человек без оружия все равно что голый среди волков.
- Никто не звал панство в эти степи, - терпеливо объяснял я вельможным.
- Но ведь пан Хмельницкий рыцарь, - неумело льстил мне Чарнецкий, а сам скисал, будто квас. - Может ли он допустить, чтобы рыцарство польское осталось без белого оружия? Оружия, которым предки наши тысячи лет защищали свои вольности.
- Пока защищали, были в самом деле рыцарями, а стали зариться на вольности чужие - как теперь вас назвать? Мелкими грабителями? А грабителю не следует давать нож в руки. Да уж ладно. Оставим вам белое оружие, можете брать и возы, которые остались в лагере, но коней всех отдать!
- И что - шляхтичи уродзоные должны катить возы, как быдло? - подскочил Чарнецкий.
- Пускай не катят.
- Но ведь тут перехода на неделю и нужен провиант для войска, - нашел наконец отдушину для своей латыни Сапега.
- Пускай несут харчи в торбах, как казаки, - посоветовал я.
- А когда придется обороняться? - не унимался Чарнецкий. - Без возов в степи не построишь лагерь, когда налетит орда. Или пан Хмельницкий оградит нас от орды?
- Вы воюете со мной, я веду переговоры с вами. Орды тут не было.
- Но она присутствует!
- Вполне возможно. И даже недалеко. Как говорится: без лагеря плохо, а с лагерем есть реки-потоки...
- Пан Хмельницкий знает, кто пан есть? - не скрывая ненависти, сказал Чарнецкий. - Пан есть лев и лис, орел и змей в одном лице.
- Хорошо хоть льва и орла признал во мне пан полковник, - сказал я ему тоже без приязни. - Да и то только потому, что панство в лыках сидит. А так для меня и лису и змею пожалели бы. Но не беда! Завтра с утра казаки мои забирают арматы, хоругви и огнестрельное оружие - и панство свободно может гулять. И еще пусть панство запомнит, что не требую присяг, как когда-то от нас требовали ваши коронные гетманы, срубая головы казацкие: "На это присягаем, подняв руки к небу, и на вечную и несмертельную память как о той каре нашей, так и о милосердии, над нами проявленном".
(Так я обменял Чарнецкого на армату и клейноды, чтобы через десяток с лишним лет он ворвался в Субботов и разбросал мои кости. А может, это и не мои кости были в Ильинской церкви субботовской, по которым топтался шляхетский сапог? Жаль говорить загодя. Как это сказано у Вергилия: "exoriare aliguis nostris et ossis ultor" - "пусть из костей наших родится грядущий мститель".)
Двух довереннейших людей имел я рядом с собой. Одного для мысли, другого - для чина. Первого, Самийла, до поры до времени незачем было мне тревожить, а другого, Демка Лисовца, еще с вечера стал снаряжать на Чигирин. Дал ему чигиринскую сотню казаков, сказал:
- Если и сидит там еще какая-нибудь шляхта, выбить из замка, Чаплинского держать в той же самой яме, в которой он держал среди злодеев меня. Пани Раину и ее дочь Матрону, псевдо-Чаплинскую, попроси перейти в мою сотницкую хату, помоги устроиться. Детей моих забери у добрых людей сам. Прибуду следом за вами. Пани Матроне с почтением вручи мое гетманское письмо.
Дал ему свиток с красными гетманскими печатями. Еще одно мое письмо без ответа. Может, последнее?
"Зов мой и кров мой! Матрононька!
Три свойства проверяются в деле: смелость в бою, смиренность в гневе, любовь в нужде. Я проверил эти свойства кровью собственной и кровью своих побратимов. Испытал нужду, какую свет не видывал. Земля, и небо, и душа моя разодраны были в клочья, и кто же смог сшить из них золотые ризы для твоей невиданной молодой красы? Слова гложут мое сердце. Довольно слов - я иду вослед за ними. Как сказано: хочешь поймать дикого оленя, да в чащу далеко зашел. Я возвращаюсь из пущ и пустошей души. Целую, лелею каждое мгновенье и каждую пядь, которая приближает к тебе, освобождая меня от нынешней печали. Все теперь у меня иное. Диспозиция иная, фортуна иная, а сердце - иное ли?
Есаул Демко - мой поверенный. Он окажет тебе все надлежащее почтение. Жди меня, как гетманская жена.
Твой неутешный Богдан".
17
Под страшные насмешки, свист, брань и издевательства казацкие выползала шляхта из своего лагеря в поход позора и унижения. Достоинство можно сохранить даже в поражении, и печать достоинства лежала на лицах старых длинноусых польских воинов, которые выиграли множество битв за свою тяжелую жизнь, а может, когда отступали еще под Цецорой и громили султанское войско под Хотином, защищая отчизну не чужими руками, а своей грудью и в эти степи пошли не по собственной прихоти, а по своему жолнерскому долгу и теперь тоже отступали после поражения с опущенными го