Меня осторожно взяли за руку и повели по коридору, который, словно вымер. Повод вымирая пока не ясен, но если обитатели дворец прикидываются дохлым в те моменты, когда у Его Величества налаживается личная жизнь, то я, пожалуй, призадумалась бы.
— Проходи, — прошептали мне, заводя в одну из комнат. Платья? Украшения? Это что за сказочная пещера? — Все, что захочешь.
Сверкающие украшения были разложены так соблазнительно, а платья всех цветов и фасонов требовали, чтобы их срочно перемеряли. Я усмехнулась, глядя на этот женский рай, а потом попридержала жадность, которую уже заносило на поворотах.
— А если мне ничего не нравится? Если меня вполне устраивает мой скромный наряд? Что тогда? — с насмешкой в голосе заметила я, пока жадность тянула ручки к розовому платью, которое искрилось на свету драгоценной отделкой.
Там еще бантик есть? О нет, только не бантик! Да он чудовище! Жестокое, коварное, хитрое и не лишенное вкуса!
— Я понимаю, что возможности ограничены лишь твоей фантазией, — продолжала я, а жадность внутри меня тяжело вздохнула. — Но, увы. Понимаешь, я не могу постоянно быть с тобой… Богиня оживила меня, но ее силы не хватает, чтобы я могла жить, как человек.
Нет, если он будет так смотреть на меня, то, пожалуй, кирпичи в ассортименте я ему предоставлю. Назревал вопрос, если богиня любви отложила кирпичи на строительство нового храма, то это считается добровольным пожертвованием? Ой, не смотри на меня так! Тут уже третий храм на подходе.
— Ее сила слишком мала, — вздохнула я, поднимая на него бесстыжие глаза. — Она сказала, что ее храмы разрушил нехороший человек, и теперь она слаба.
Нет, ну а что такого? И мне приятно, и у него есть опыт строительства.
— Хорошо, — прошептал он, а я положила руку на его щеку, пока меня кусала за филей беспощадная совесть. На войне, как на войне! — Может, ты проголодалась?
— Нет, — гордо ответила я. Желудок на меня обиделся и обещал припомнить при первом же удобном случае. Ничего! У нас дома сухарик есть! Мы его погрызем! Будем смотреть вкусные картинки и грызть сухарик. А потом нам, того и глядишь, жрицы что-нибудь изобразят.
— И чего же тебе хочется? — слегка озадаченно спросили у меня, пока я выходила в коридор. Мне нравится этот взгляд: «Чем бы дите не тешилось, лишь бы не статуя!».
— Ну ты же меня придумал? Тебе видней! — выкрутилась я, чувствуя, как меня осторожно берут за руку. Это кто у нас скребется в своем моральном тупике? А! Это же Его Величество как его там… Кстати, а как его там?
— Как же тебя зовут? — спросила я, а меня привели в красивую комнату. На стене висел портрет Императора в полный рост в расшитом драгоценностями белом мундире, сверху который покрывал алый плащ, пламенными складками стекая вниз вдоль белых штанов к черным сапогам. Мой взгляд опытного революционера уже наметил несколько мишеней.
— Эзра, — коротко ответили мне, пока я внимательно сопоставляла оригинал и копию. — А как твое имя?
Мое имя? Я на секунду замерла, отвлекаясь от увлекательного поиска отличий. Мое имя… А как меня зовут? У меня когда-то точно было имя! Меня же как-то называли! Ну не может такого быть, чтобы у меня не было имени… Странно, но я об этом не думала. А может, у меня и не было имени? Я помню какие-то обрывки. Помню картинки, иногда даже песни, которые где-то слышала, но я не знаю, как меня зовут! Я знаю, что я — это я.
— Что-то не так? — я почувствовала, как меня осторожно взяли за руку, погладив пальцы. — Что-то случилось?
Имя… Странно. У меня же наверняка оно было! Куда оно делось? Какая-то странная паника нарастала с каждой секундой, пока я лихорадочно перебирала воспоминания.
— Тише, тише, — меня мягко прижали к себе, пытаясь успокоить. Я слышала биение его сердца, а сама пыталась осознать тот факт, что у меня нет имени. Не может такого быть! Как же так получилось? Или у богинь не бывает имен? Все называют меня «богиней», и я даже привыкла. Надо выкручиваться!
— Богиня просила передать тебе, — негромко произнесла я, нервно ковыряя застежку на его камзоле и чувствуя, как его рука скользит по моим волосам. — Что я смогу остаться с тобой, если ты угадаешь мое имя. Я не имею права говорить тебе его.
Кто молодец? Я — молодец! Кто запустил маховик мыслительного процесса? Я! Куда мы его запустили? Правильно! В нужное русло.
— Мне пора, — я сделала самое грустное лицо на свете. Мне действительно пора, но так не хочется уходить. Я набралась смелости и погладила его руку пальчиком, а мне тут же ответили.
— Я отпущу тебя только при одном условии, — прошептали мне, осторожно убирая волосы с моего лица. — При одном единственном… условии…
Внезапный порыв сделал его дыхание моим… Теплые, мягкие губы целовали меня медленно, сладко с таким обожанием, что у меня задрожали коленки. Одна рука гладила меня по щеке, а вторая пальцами впивалась в мою талию. Я покачнулась, а меня резким движением прижали к себе. Нежные, дразнящие прикосновения к моим губам сменялись страстным порывом, от которого я до боли сжимала ткань его одежды. Запрокинув голову, я пробовала на вкус его губы, которые когда-то проклинали меня, кривились при упоминании меня, одаривали мир жесткой и презрительной усмешкой.
Никогда не думала, что его губы такие сладкие, что от их прикосновения по телу пробегает дрожь. Я даже представить не могла, что однажды в полумраке комнаты, человек, бесстрашно бросивший мне вызов, растоптавший мои храмы, заставит мое сердце биться, как обезумевшее, лишь одним поцелуем.
Защити меня… Мои руки тянули его за одежду, я висела на нем, а по моей щеке текла слеза. Защити… Умоляю… Я задыхалась, пытаясь понять победила или проиграла… Я прошу тебя… Прошу… Защити… От самого себя…
Глава девятая. Один раз в год дубы цветут…
Я сидела в своем божественно-уютном кресле и куталась в одеяло, пытаясь выяснить, на сколько лет каторги потянет мое маленькое преступление. То, что отпускать меня Император был явно не намерен, стало понятно, когда его руки предприняли деликатную и вполне уместную попытку снять с меня платье, отвлекая мое внимание поцелуем. В этот момент я скромненько и жалобно сообщила, что мне срочно нужно в туалет, дабы слегка припудрить носик и прочие части тела. Зов природы был протяжен и мучителен, он отражался в моих несчастных глазах, поэтому меня великодушно отпустили.
— Раздевайся, ложись, — томно прошептала я, закрывая за собой дверь, которая вела из мрачноватой императорской, не побоюсь этого слова, «усыпальницы» в императорскую «усыкальницу». С того момента прошло уже два часа, и, видимо, не бесследно для мужской психики, поскольку Император раздеваться не стал, а лишь нервно расхаживал рядом с закрытой изнутри дверью собственного санузла.
— Все-все! Убирай! — я отчаянно замотала головой зеркалу, видя, как императорская совесть с табличкой «девочка купается» борется со вполне обоснованными подозрениями, что девушка уже давно смылась.
— Покажи мне Циану! — вспомнила я про старушку, а зеркало пошло рябью на том моменте, когда Император постучал в двери, но уже ногой и почему-то только один раз. Дверь гостеприимно завалилась внутрь, подтверждая его худшие подозрения.
Зеркальная рябь расходилась кругами, пока я терпеливо ждала картинку. Вот она! Старуха сидела на старом потрепанном покрывале, тяжело вздыхала и вращала в руках засушенную веточку. В маленьком чердачном оконце виднелась местами прохудившаяся крыша соседского дома. Старые узловатые пальцы погасили огарочек свечи, а потрескавшиеся губы отчетливо пошептали: «И тебе спокойной ночи, любимый». Подобрав под себя ноги, старушка легла на кровать. В абсолютной тишине я видела, как прерывисто вздымается грудь под серым покрывалом.
— Покажи мне этого Игнаса! — потребовала я, глядя на имя, которое высвечивалось над головой спящей Цианы. Зеркало стало мутным, словно запотело, и тут же стало рисовать мне картину. В маленькой комнатке горел камин, на старом кресле сидел угрюмый дедушка, а на его коленях покоилась старая атласная лента. Он задумчиво смотрел в огонь, иногда закрывал глаза и клевал носом, чтобы снова дернуть головой и проснуться с тем же самым хмурым взглядом. На первом этаже слышался приглушенный женский голос: «Опять на него хандра напала! Все семью тиранит! То не так и эдак не так! Как не сделаешь, все не так! Мать мою постоянно тиранил! То не так положит, это не так уберет! Не так посмотрела, не так сказала, не так оделась, не так улыбнулась! Крошки почему на столе? Постель не так заправлена! И так всю жизнь!». «Да поди ж ты! Скоро отойдет, некому тиранить будет! Невыносимый дед!», — успокоил еще один женский голос. «Да поскорее бы!»…
— Циана, — шептал дед, поглаживая сморщенными руками обтрепавшуюся ленту. — Сколько лет прошло, а ты все из головы не выходишь… Циана… Вышла замуж за богатея! Еще бы!
Старик надрывно прокашлялся в кулак, тряся седой головой и снова пропустил сквозь пальцы ленточку. Воспаленными глазами в обрамлении седых, кустистых бровей он смотрел, как лижут поленца яркие и вертлявые языки огня, как поднимается сноп искр от проседающего костра и думал о чем-то своем.
— Еще бы! Богатей! А я бы тебя и без приданого взял бы! Толку с него? Вон сколько нажил, а счастья не было! — бухтел старик, а по щеке его текла слеза. Над его головой горело сердце с именем «Циана». Дед немного поклевал носом, а зеркало засветилось так, что мне пришлось зажмуриться. Я видела темную комнату, спящего молодого, красивого мужчину, открытое окно, в которое влетает маленькая бумажка. На небе блестел рожок месяца, а ветер гнал рваные облака и прятал в них звезды.
— Игнас! Сынок! — послышался уставший женский голос. Дверь открылась, и на пороге появилась немолодая, рябая женщина в чепце. — Спит уже! Конечно, за день так умаяться!
Мать вытерла большие, распухшие и красные руки о фартук, подошла к столу и увидела маленькую бумажку. Ее взгляд упал на спящего сына. Она собиралась было уйти, но женское любопытство взяло верх. Мать тайком развернула записку, прочитала, усмехнулась и задумчиво посмотрела в окно. Я видела, как она рвет бумажку на части и обрывки прячет в засаленный карман фартука.