Идеальный улей. Эти неровные, понатыканные невпопад окна словно поглощают лихорадочную активность аэропорта «Кай Так», сосут из него энергию, подобно черной дыре.
Это мне и нужно.
Я ослабил узел галстука и покинул воздушное пространство Сингапура…
Я слышал, что со времени моего визита многое в Сингапуре изменилось к лучшему, и очень этому рад. Однако в то время сингапурские власти отреагировали на мою статью, запретив ввоз журнала Wired. Так что, можно сказать, это самая острополитическая статья во всем сборнике.
Многие, и не только сингапурские власти, обвиняли меня в своего рода извращенном неоколониальном луддизме, однако я сетовал не на современность Сингапура, а на тоталитарность тамошних порядков. Впрочем, глядя сегодня из более суровых времен, могу добавить: сингапурский тоталитаризм хотя бы ни подо что не маскировался.
Витрина мистера Бука«Глоуб энд мейл»Сентябрь 2001
Всю эту жуткую неделю у меня из головы не идет крошечная витрина поразительной антикварной лавки мистера Бука в Сохо. Эта лавка всегда закрыта, а за маленькой витриной в переулке нет магазина. Лишь запертая дверь и, наверное, лестница. Если верить потускневшей медной табличке, внутрь можно попасть по предварительной договоренности. Мне это так и не удалось. Однако стоит мне наткнуться на витрину мистера Бука (а я почему-то никак не могу запомнить дорогу), я всегда останавливаюсь и восхищенно разглядываю редкости (их никогда не бывает больше трех), выуженные им из глубин времени и общественной памяти. Это моя любимая витрина на Манхэттене. Такой выразительности, такой борхесовской мощи я не видел даже в Лондоне.
Глядя на эту витрину, я словно смотрю в глубь пещеры, где Манхэттен хранит мечты. Кто знает, что там появится? Однажды я видел литую металлическую штуку, украшенную растительным орнаментом. Размером она была с кухонную плиту. Наверное, осталась от Бруклинского моста. В другой раз – изящный фанерный ящик с аккуратно раскрашенными моделями всех баллистических ракет США и СССР на тот момент жизни мастера. Он напоминал сразу и о холодной войне, и о Карибском кризисе, и потому привлек мое внимание. Очевидно, это было какое-то пособие для военных, и я задумался: что же у них были за занятия? Ящик был для меня осколком мрачного, злого прошлого, который потом возвращался ко мне ночным кошмаром из детства.
Однако на этой неделе меня беспокоит другое воспоминание – пыль. Я уверен, она все собирается в витрине мистера Бука где-то между Хьюстон-стрит и Канал-стрит. Пыль, в которой смешались частички мертвых тел. Пыль погребальных огней и страшных снов.
Их много.
Из пыли восстают воспоминания о прошлом, о тех временах, из которых пришли все экспонаты мистера Бука. Пыль – последний элемент коллажа, в котором витрина – это склеп.
Наверное, для меня это к лучшему, ведь мне стало на кого переложить свою боль – боль, которую я все еще не готов понять и постичь. Я сумел примириться со страшной судьбой своего самого любимого, самого тайного местечка на Манхэттене, да и во всем мире.
Про некоторые районы Манхэттена говорят, что они словно застыли, и такие же заледеневшие точки есть в сердце каждого из нас. Это зоны рассогласования, защитной диссоциации – и они отчаянно ждут оттепели. Но сколько можно ждать оттепели во время войны?
Не знаю.
В прошлом году я впервые привез своих детей в Нью-Йорк. Я счастлив, что они оба впервые увидели этот город еще до того, как смысл всего поменялся навсегда. Я помню, как восхитил моего сына старомодный ресторан «Виллидж бейгл» и как моя дочь, затаив дыхание, впервые прошла одна по улицам Сохо. Они словно попали в довоенный Лондон.
Нью-Йорк – великий город, один из важнейших в мировой истории. У каждого великого города есть такие раны. Они бьются в агонии, но несут на себе нас, нашу цивилизацию и все странные, хрупкие вещи вроде витрины мистера Бука.
Эта статья была написана примерно через две недели после одиннадцатого сентября и отчасти определила мое решение не бросать начатый роман. Его начало далось мне труднее обычного. Девушка из Нью-Йорка просыпается одна, в квартире отсутствующего приятеля, с чувством, которое я не мог ни назвать, ни описать. Сразу после одиннадцатого сентября у меня было ощущение, что повествование, которое я сознательно не перенес в будущее, просто не может продолжаться. Я не знал, что чувствуют сейчас жители Нью-Йорка, а гадать было бы нехорошо. Тем временем я продолжал разговаривать и переписываться по электронной почте с нью-йоркскими друзьями. Когда «Глоуб энд мейл» попросил у меня что-нибудь про одиннадцатое сентября, я написал эту статью, а через некоторое время внезапно понял, что Кейс, героиня, которая так упорно не хотела раскрываться, смотрела в витрину мистера Бука как раз перед тем, как первый самолет врезался в здание. И именно отсюда проистекает то страшное и совершенно необъяснимое чувство, с которым она просыпается в Лондоне.
В книге городской пейзаж несколько изменился. Витрина оказалась на другой стороне улицы, а сама улица сдвинулась чуть к северу. В прозе такое случается не реже, чем во сне.
Блестящие шары из грязи. Хикару дороданго и «Токю хендс»«Тейт-мэгезин»Сентябрь-октябрь 2002
Япония, 1996 год. У ее девятнадцатилетнего сына проблемы с учебой. Однажды вечером он уходит в свою комнату и закрывает дверь.
Он выходит, только когда точно знает, что она и отец спят или куда-то ушли.
Она часами молча стоит у двери сына и ждет, когда тот появится.
Когда он уверен, что родителей нет дома, он идет на кухню или в гостиную, где смотрит телевизор или сидит за компьютером. Заходит в туалет, опорожняет ведро или что там он для этих целей держит.
Каждую неделю она сует ему под дверь деньги, надеясь, что он купит все нужное в круглосуточном магазине или в вездесущих автоматах.
Ему двадцать пять.
Она не видела его шесть лет.
Впервые я попал в магазин «Токю хендс» в районе Сибуя, когда искал особую японскую пробку для раковины: прочная цепь из нержавейки, а на ней обычный шар из черной резины чуть больше и существенно тяжелее мяча для гольфа.
Эту пробку показал мне приятель-архитектор из Ванкувера, который восхищался ее простотой и функциональностью: пробка сама «находила» отверстие слива. Я как раз собирался первый раз ехать в Токио, и этот приятель нарисовал мне схему, как попасть в «Токю хендс». Он сказал, что этот магазин невозможно описать словами, но там есть такие пробки и еще много всего интересного.
Сначала я решил, что магазин называется «Токио хендс», но потом выяснил, что он относится к сети универмагов «Токю». В Сибуя его эмблема – зеленая рука – водружена на стилизованный под древность декоративный шпиль, по которому я и ориентировался, выходя со станции.
Как «Аберкромби и Фитч», специально придуманный когда-то для обеспеченных любителей охоты и рыбалки, «Токю хендс» словно создан для плотника-самоучки, а также для людей, посвятивших жизнь уходу за собственной обувью или медным моделям паровых тракторов Викторианской эпохи.
«Токю хендс» – магазин для тех, кто очень серьезно чем-то увлечен. Для кого-то важно, чтобы его ботинки сверкали как стекло – и такому человеку наверняка понадобится лучший немецкий крем, который раз в неделю наносится на кромку подошвы, придавая ей идеальный вид.
Трудно передать словами восторг, который я испытал в этом универмаге для одержимых. Я понял, что наткнулся на какой-то глубинный культурный механизм, и в дальнейшем лишь утверждался в этой мысли.
Когда-нибудь в Америке или в Англии тоже появится универмаг из серии «всё для дома», где наряду с товарами для ремонта найдется место и менее практичным отделам, однако «Токю хендс» всегда будет вне конкуренции.
Потом я наткнулся на фотографии японских квартир, о которых их автор Кёити Цудзуки говорил: «Жизнь в кабине самолета». Всё имущество владельца квартиры всегда у него перед глазами. Прелесть такого уюта недоступна западному человеку, который увидит в нем лишь невыносимую тесноту: словно живешь в коробке Корнелла после легкого землетрясения (про землетрясение – вовсе не шутка). Их украшают тщательно собранные, но совершенно бессмысленные коллекции. Так, у одного холостяка вся стена от пола до потолка занята нераспечатанными пластмассовыми моделями военной техники.
Разглядывая эти фотографии, я чувствовал, что вот-вот проникну в тайну «Токю хендс», однако преодолеть разницу культур мне тогда не удалось.
Целый миллион японцев – в основном молодые мужчины – не выходят из своих комнат: кто-то всего шесть месяцев, а кто-то – целых десять лет. Сорок один процент затворников проводит в изоляции от года до пяти, при этом агорафобия, депрессия и прочие заболевания, которые могли бы объяснить такое поведение, встречаются у них крайне редко.
В Японии родители никогда не входят в комнату ребенка без разрешения.
Торговые автоматы образуют внутри Токио отдельный город для одиноких. Пользуясь ими, можно жить, подолгу не встречаясь взглядом с другими людьми.
Парадокс всемогущих и одиноких отаку – фанатиков двадцать первого века. Блеск и ужас человека, все интересы которого сжались в одну точку…
Хикару дороданго – сверкающие шары из грязи.
Профессор Фумио Каё из Киотского образовательного университета обнаружил эти загадочные блестящие шарики в одном из детских садов Киото в 1999 году. Дороданго скатывают из грязи вручную и неустанно полируют, получая идеальную сферу. Они сразу привлекли всеобщее внимание.
Молчаливые юноши в грязной старомодной одежде, что заходят изредка среди ночи в «7-Eleven» и, щурясь от непривычно яркого света, скупают белые упаковки лапши быстрого приготовления – они тоже делают дороданго. Но не из грязи, а из самих себя.
Диаметр готового дороданго – примерно три дюйма (около восьми сантиметров). Его блестящая поверхность создает иллюзию глубины – как глазурь на традиционной японской керамике.