то «краткое возвращение вновь позабытого» рассматривается как проект героический, важнейший сам по себе.
Я увлекся «Лондонским проектом» почти с самого начала, поскольку тайна этого отчего-то «непознаваемого» города будоражила меня еще со времен первого визита, когда мне было чуть за двадцать. Этот парадоксальный мегаполис; этот текст, составленный на единственном человеческом языке, которым я в совершенстве владею, и при этом решительно «запертый», волновал меня тихо и неотступно. Я возвращался сюда чаще и решительнее, чем в прочие города, надеясь отыскать какой-то ключ, какой-то Розеттский камень.
Наверное, этот ключ стал открываться мне в девяностые благодаря работам Иэна Синклера и его псевдооккультным экскурсам по «силовым линиям» и тайным средоточиям безымянной древней мощи. Его едва ли не аутистическое понимание проникало в самую глубь, открывая путь к чему-то невообразимому и невероятному.
Впрочем, что псевдолавкрафтовские «под-тексты» Синклера, что кровавые тайны «Из Ада» Мура в итоге теряют привлекательность, как и любая теория заговора, потому что скрытый, глубинный мировой порядок в описании неминуемо оказывается проще, чем лежащая на поверхности реальность, за которой он якобы стоит. Теории заговора и оккультизм влекут нас потому, что эти модели мироустройства понятнее, чем собственно мир, – поэтому, при всей своей мрачности, они пугают нас меньше.
«Лондон. Биография» Акройда решительно этого избегает, однако вызывает жутковатое чувство (мне кажется, вполне оправданное), что, исследуя Лондон, мы незаметно подступаем к тронам древних королей.
В книге семьдесят девять глав, и каждая из них буром вгрызается в золотоносную жилу голосов и рассказов. Каждая глава – это исследование, относящееся к определенной рубрике: женщины, бунты, пьянство, священные места, еда, развлечения – жестокие и не очень, тюрьмы, музыка, чума, убийства, электричество, часы, магия, пропавшие реки, подземелья, бездомные, деревья, пригороды…
Мне кажется, именно в этой нехитрой структуре и заключается новая литературная форма. Ни одна работа по истории городов не произвела на меня такого впечатления и не достигла того же эффекта. В похожем ключе написаны «Низы общества» Люка Санте – о Нью-Йорке, и «Нижний город, верхний город» Эдварда Сайденстикера – про Токио. Пожалуй, Сайденстикеру удалось вплотную подобраться к достижению Акройда – органично описать город и мозаику его истории как нечто целое. Если вы хотите освоить Лондон через литературу, то стоит углубиться в книгу Акройда, хотя скорее это она углубится в вас.
Лондон Акройда – плоть от плоти своего первоисточника, так что мы осваиваем «город-эхо», где повествование вновь и вновь замыкается в определенных местах: так, сегодня бездомные ютятся под карнизами той же церкви, что служила убежищем другим бездомным сотни лет назад. В этом городе субъективное время течет в разных местах по-разному, а где-то оно и вовсе остановилось. Жизнь здесь таинственным образом проистекает из вечных страданий бедняков, словно в городе скрыт генератор жертв и мучений, за которым стоит нечто куда более странное и трудновыразимое, чем голодные призраки Хоксмура.
Такие выводы невозможно сделать, исходя из какой-то литературной модели городской истории. Это исключительно постмодернистский подход, новый и крайне интригующий способ писать о городах.
Прочтите эту книгу, если хотите погрузиться в величайший город мира. А если вам нужно выразить дух какого-то места так глубоко и точно, как это только возможно, прочтите ее снова.
В семидесятые я любил «Каталог всей Земли»[17], хотя, читая его, всякий раз испытывал жгучий стыд. Любил за рождаемую им уверенность, что мое поколение найдет новые способы разобраться с мировыми проблемами (о которой теперь можно вспоминать лишь с грустной иронией). Стыд был таким же наивно-идеалистическим: я считал себя лентяем, потому что не чиню ветровой электрогенератор карманным мультитулом.
Когда Брюса Стерлинга пригласили стать редактором выпуска и он предложил мне написать материал, я решил, что книга Акройда – инструмент. По крайней мере, она стала инструментом для меня: я давно хотел написать роман, действие которого происходило бы в Лондоне, но не знал, как к этому подступиться, пока не прочел Акройда.
Кстати, в этой заметке я был несправедлив к Иену Синклеру, который в последних вещах – «Хакни, империя, как роза красная» и «Призрачное молоко» – указал и назвал истинных чудовищ двадцать первого века. То, что представлялось его недостатками, оказалось просто моим нетерпением.
Современные юноши и «девочка с мобильником»«Обсервер»Апрель 2001 года
Фантаста Уильяма Гибсона всегда вдохновляла Япония. В своей статье изобретатель слова «киберпространство» объясняет, почему эта страна ближе всего к будущему и почему там делают лучшую в мире зубную пасту.
Уже лет двадцать меня то и дело спрашивают: «Почему Япония?», желая узнать, почему действие многих моих книг происходит именно там. Когда я только начинал писать о Японии, я бы, наверное, в ответ объяснил, что эта страна скоро будет играть важнейшую роль в мировой экономике. Так и вышло (вернее, так вышло еще раньше, просто тогда мало кто это понимал). Услышав тот же вопрос позднее, я бы сказал, что Япония становится центром нашего мира, местом, куда ведут все дороги. Именно там были деньги, там принимались решения. Экономический пузырь давно лопнул, а мне по-прежнему задают все тот же шутливый вопрос: «Почему Япония?»
Потому что в Японии воплощаются всеобщие представления о будущем.
Японцы опережают остальной мир на несколько делений временной оси. Они пробуют все новое первыми, и писатель вроде меня не имеет права оставить это без внимания. Если вы тоже верите, что в основе культурных изменений всегда лежит новая технология, то не упускайте японцев из виду. Они занимаются этим уже сто с лишним лет и здорово обошли нас хотя бы с точки зрения устойчивости к «футурошоку» (ставшему теперь вполне обыденным жизненным явлением).
Возьмем «девочку с мобильником», которую вы обязательно встретите сегодня на любой улице Токио. Это школьница, которая без остановки эсэмэсит с мобильного телефона – но никогда по нему не говорит без крайней необходимости. Прикосновения к сенсорному экрану преобразуются у нее в иероглифы с нечеловеческой скоростью, а статус в компании подруг зависит от числа номеров в записной книжке телефона.
Что же эти девочки так сосредоточенно пишут друг другу? Наверняка ничего особенного – примерно как в записках, которыми обмениваются в классе, когда учитель отвернулся. Здесь важно не содержание, а скорость и подсознательная уверенность, с которой токийские школьницы освоили дополнительную возможность новой модели телефона – СМС – и в мгновение ока создали на ее основе субкультуру.
Сто с небольшим лет назад в Токио тоже имелась портативная техническая диковина – механические часы. На гравюрах эпохи Мейдзи разодетых на западный манер щеголей насмешливо изображали с огромными наручными часами. Для японцев отсчет часов по циферблату стал переходом к новому временному континууму, к новой реальности.
Технокультурная эластичность, подарившая нам «девочек с мобильниками», – следствие болезненного темпорального сдвига, который не прекращается до сих пор. Он начался в 1860-е годы, когда японцы, долго жившие в полной культурной изоляции, отправили в Англию группу знатных и талантливых юношей. Эта молодежь вернулась на родину с рассказами о технологической культуре чужеземцев, которая наверняка одновременно восхищала их и сбивала с толку – это как если бы нам дали изучить остатки Розуэлльского НЛО.
Эти «современные юноши» принесли с собой технокульт, благодаря которому Япония как-то ухитрилась проглотить все достижения индустриальной революции разом. Последовали мучительные колики, которые, вероятно, совершенно сбили страну с толку. Японцы получили все разом: часы, паровозы, электрический телеграф, западную медицину… Собрали все это у себя и вдавили педаль на полную. Они сошли с ума, галлюцинировали, бессвязно бормотали, бегали кругами, погибли и переродились.
После перерождения они стали первым азиатским государством с развитой промышленностью. Через несколько десятков лет это вылилось в экспансию с имперскими амбициями, и в итоге два больших города обратились в пыль, потому что технологии их врага оказались словно из другой галактики.
Вскоре враг объявился лично. Покорившие Японию американцы с улыбкой взялись за амбициознейшую программу культурной модернизации страны. Затеяв полную перестройку национального сознания сверху донизу, они нечаянно подтолкнули японцев на несколько делений вперед по оси времени, а потом забросили свой грандиозный проект, переключившись на борьбу с коммунизмом.
Этот страшный тройной удар (катастрофическая индустриализация, война и американская оккупация) и создал сегодняшнюю Японию, которая одновременно смущает и завораживает. Мир-зеркало, населенный инопланетянами, с которыми, однако, можно вести дела. Будущее.
Впрочем, случись такое в другой азиатской стране, результат был бы иным. Японская культура несет в себе какой-то поразительный «код», схожий, как мне кажется, с английским. Именно поэтому японцы часто обожают все английское, а англичане – японское. Свидетельством тому и священный трепет японцев перед клетчатыми пледами, и бесчисленные бутики «Пол Смит», и много что еще. Ткань истории обоих народов словно сплетена из повторяющихся знаков и символов, а в Токио слышится то же эхо, о котором говорил Питер Акройд применительно к Лондону.
Мне всегда казалось, что наблюдать за Токио лучше всего из Лондона – возможно, потому, что британцы поразительным образом умеют ценить японские вещи. Определенная «ориентальная», псевдовосточная традиция появилась здесь уже давно – а в хорошем переводе всегда есть нечто, чего недостает оригиналу.