Невнятное начало, скучная середина, рваный сюжет, не прописаны образы, не выстроены характеры, и зачем-то затянута концовка.
Нужно было представлять жизнь как серию коротких рассказов. Тогда все становится ярче, динамичнее, драматичнее, резче, жестче – одна сплошная метафора, в которой вечно неясен контекст.
Некоторые рассказы из этой книги выдрал я сам. Некоторые листы выдирают ключевые участники этих рассказов. Странно, почему со временем книга становится не больше, а наоборот, истончается? С каждым годом все больше вырванных листов. Особенно жалко те, где сюжет придумывал сам, но вырвали их те, кто был причиной этого сюжета.
Я шел куда-то вперед, пока не понял, что иду по Садовому кольцу. Вздрагивал от проносящихся мимо машин. Машины были красивыми и очень быстрыми. Из-за их скорости и мир несется как угорелый. И жизнь торопится за миром. Такое ощущение, что есть скорость моего существования, а есть скорость самой жизни, которая несется настолько стремительно, что не успеваю жить. Это как раскатистый звук фейерверка – видишь сначала вспышку, спустя пару секунд доносится звук. Так и с жизнью – события вспыхивают фейерверками, только не успеваешь их увидеть, когда поднимаешь голову, яркие огненные цветы уже распались на отдельные искры, и в этот момент слышишь сначала звонкое «БАМ», потом трескучее «ткырррррр»; развалилось в небе пламя. Проходит время, и перестаешь смотреть в небо жизни в надежде увидеть там разноцветные фейерверки событий, просто живешь со своей скоростью, вздрагивая иногда от радостных, доносящихся со стороны звонких «БАМ» и трескучих «ткырррррр» – запоздалые отголоски происходящего из двухсекундного прошлого.
Тряхнешь головой, выдохнешь вот так: «Бррррр», – потому что это слишком сложная мысль, ее тяжело думать. Это как в детстве, когда отстанешь от увлекшегося родителя в универмаге, потеряешь из виду, и сразу в голове: «Все, я никогда не найдусь, я потерялся навсегда», – и только соберешься голосить на весь магазин, кто-то берет тебя за руку, и ты понимаешь, что это была слишком сложная мысль, ты подумаешь ее завтра. Или вообще ничего не думаешь, максимум – «Я нашелся».
Глава 81
Утро нашло меня перед домом в Лаврушинском переулке. Я стоял перед блестящей табличкой «Дом писателей» и пытался удержаться на ногах.
Из подъезда вышел мужчина с собачкой. Собачка была маленькая, но шумная. Она срала под деревом и лаяла одновременно. Мне хотелось ебнуть эту тварь чем-нибудь тяжелым.
Мужчина смотрел на меня так, словно я собачка, что срет под деревом. Я на всякий случай проверил ширинку. С ширинкой все было в порядке. Но он все равно смотрел осуждающе. «Писатель, наверное, – подумал я. – В Доме писателей же живет». Я вдруг возненавидел его. Мужчине было за пятьдесят. Наверняка, он написал уже сто книжек и знает, что такое любовь. Иначе как можно столько написать и не знать ничего про любовь?
Я двинулся в его сторону. Собачка взвизгнула и обоссалась. Я шел к нему так, словно хотел его прибить. А я хотел его прибить. За все сто книг. За гребаную собачку. За то, что любовь – это когда кончится война.
– Писатель? – спросил я у него, когда подошел вплотную.
– Что? – спросил он.
– Хуй через плечо! – рявкнул я.
Мужчина достал телефон. Судорожно потыкал в дисплей.
– Але, полиция?
– Что такое любовь, слышь, ты? – спросил я.
– На меня напали! – провизжал мужчина в телефон.
«Не, не писатель», – подумал я.
Не помню, как оказался дома. Солнце залезло в комнату через окно и разбудило меня.
Похмелье снова было тут. Оно давило на голову, сыпало песок в глаза и сжимало горло сушняком. Сегодня должна была приехать Нелли.
Вообще, для ебли похмелье – это хорошо. Хуй стоит, а в душе тоска. И это прекрасно.
Глава 82
Я решил встретить Нелли на вокзале, откуда она будет добираться до города О. Сел в электричку. Обожаю электрички. Здесь вся правда. Здесь настоящая родина. Не та, что в телевизоре. Хочешь узнать Россию сразу, быстро, полностью, досконально – прокатись на последней электричке. Не обязательно далеко, вполне сойдет какая-нибудь Балашиха или Одинцово.
Если чувствуешь в себе силы заглянуть еще и в русскую душу, тогда тебе на эту же электричку, только до Захарово. Или вообще до Владимира. Тогда не исключено, что по пути и православие примешь. Сервис в вагонах сейчас такой, что покрестят на ходу, а если все-таки до Владимира – еще и отпоют.
Мужику справа от меня, с лицом, похожим на лежалую буженину, резко стало жарко. Он, зажав в одной руке шаурму, в которой, судя по виду, умерла самая несчастная на свете курица – полез открывать окно, попутно отдавливая ноги мамаше, вдохновенно лузгающей семечки, и одновременно раздавая подзатыльники похожему на сферу отпрыску, который размазал по себе беляш.
Девушка напротив с бордовым от напряжения и выдавленных прыщей лицом пытается объяснить маме по мобильному телефону, что Петя хороший, а вторую неделю в запое только потому, что у него кризис среднего возраста.
Бабуля слева скрипучим, как отечественные автомобили, голосом проклинает девушку с выдавленными прыщами за неудачный выбор Пети и на всякий случай материт мужика-буженину за открытое окно.
В вагон по очереди заходят: бесполое существо с длинными, грязными волосами и баяном, необъятная женщина в желтом пуховике с торчащими во все стороны, выбившимися из него перьями и мужик в поповской рясе.
Желтый пуховик вырывается вперед и под аккомпанемент бесполого, которое начало выдавливать из баяна «Вальс-Бостон», начинает орать на весь вагон:
– Мороженое ленинградское, рожок, лакомка, чипсы, пиво, сухарики, шоколад россия шедрая душа, семечки, календарь на четырнадцатый год, журнал лиза.
– На коооовре из желтыыых листьев, в платьицеее простом, – закативши глаза к потолку, разрывая пополам баян, надрывается бесполое.
– Пооооодайййте на храм, – заорал мужик в рясе, – свечи, календарь всех православных праздников, иконы для автомобилей, подааайте на храм.
– И сооо всех окрестных крыш слетались птицы, – не унимается бесполое с баяном.
Мужик-буженина купил у желтого пуховика пиво и сухарики, мамаша взяла отпрыску-сфере мороженое, девушка-прыщ остановила бесполое и начала рыскать в сумочке в поисках мелочи. Рыскала так долго, что я почти полюбил Розенбаума.
– Готовим билеты, проездные. – В вагон зашли контролеры. Мужик в рясе с грациозностью гепарда ломанулся в конец вагона, перекрестился и выскочил в уже почти закрывшиеся двери. Желтый пуховик сел на свободное место и приготовил билет.
– Аааа когдааа затихли звуки в сумраке ночном, – заорало в лицо контролеру бесполое, и контролер, зажмурившись, прошел мимо.
– Как часто вижу я сон, мой удивительный сон, – пропел я под нос и вышел в тамбур.
– В коооотором осень нам танцует ваааальс бооостон, – взорвался баяном бесполый в следующем вагоне уже тронувшейся электрички.
Глава 83
Нелли покупала билет в автомате. Я стоял в стороне и смотрел на нее. «Красивая сучка», – думал я.
В электричке мы ехали молча. Она копалась в телефоне. Я смотрел в окно. Там все было по-прежнему. Деревья. Ебаные деревья.
Когда приехали ко мне домой, Нелли достала из лифчика два твердых куска гашиша и пакетик скоростей. Мне стало понятно, что приехала она ко мне явно не на один день.
Конечно, сначала мы курили. Конечно, потом мы еблись. Потом в ход пошли скорости.
– О чем ты мечтаешь? – спросила Нелли, когда было уже за полночь.
Я лежал на диване. В телевизоре орал какой-то музыкальный канал. Помню, там пели про любовь.
– Кажется, уже говорил тебе когда-то. Я писателем хочу стать. Или Буддой.
– Буддой? Им можно стать? Он вроде в единственном экземпляре был.
– Заблуждение, – ответил я. – «Будда» с санскрита переводится как «пробужденный». Достигаешь просветления – становишься Буддой. А так он во мне дремлет. И в тебе.
Я потрогал Нелли за грудь.
– Тогда ладно, – согласилась Нелли и добавила: – Я хочу тебя нарисовать.
Она достала из сумки альбом для рисования и цветные карандаши.
– Ты всегда это с собой носишь? – спросил я.
– Почти, – ответила Нелли.
Она рисовала, как я лежу на диване. Я много говорил. Вообще не останавливался. Нелли только слушала, изредка вставляя какую-нибудь фразу в мой монолог. Я рассказывал ей про Андрея Ниподатенко и про то, что любовь – это когда кончится война. Рассказывал про квартиру в Лаврушинском переулке и про рыбу Эммануила. Она улыбалась и рисовала. Мне казалось, что я никогда не видел ничего прекраснее, чем Нелли, рисующая меня. Так кончилась ночь.
Утром начался отходняк от спидов и сопутствующая ему депрессия. Мы просыпались, чтобы покурить гашиш. Трахались. Снова спали. На столе лежал рисунок меня. Я считал, что непохоже. Нелли тоже так считала.
Глава 84
В декабре я сказал Нелли:
– Будешь моей?
– Совсем твоей? – спросила она.
– Совсем, – ответил я.
– Буду.
– Я люблю тебя, – сказал я.
– И я тебя люблю, – сказала Нелли.
Я прислушался к себе. Во мне было спокойно. Так спокойно, что стало страшно оттого, что может опять прийти время, когда это спокойствие исчезнет.
Мы лежали на кровати. За окном шел снег. Скоро Новый год. Мне казалось, что все последующие годы будут вот такими, как текущий момент. Я буду каждый новый месяц прислушиваться к себе, а во мне будет покой. И она будет лежать рядом. И будет страшно, что этот покой исчезнет. А он не исчезнет никогда.
Среди ночи я проснулся. Открыл в телефоне заметки и написал: «Любовь – это когда страшно».
Глава 85
Она приезжала ко мне в Подмосковье три года. По три раза в неделю. И мир остановился на это время. Нелли часто рисовала меня, а я писал о ней рассказы. Я попросил ее нарисовать на стене. Огромное оранжевое дерево с тибетскими флажками на нем и синюю статую Будды под ним. Она рисовала ее несколько месяцев.