итических тем. Когда падал самолет, Антон Гусынин не спешил строчить пост, в котором выражает соболезнования, потому что среди его подписчиков найдется тот, кто осудит его за ментальные спекуляции. Он не осуждал радикальных высказываний. Он был согласен с любой из сторон, потому что и там, и там были свои зерна правды. Антон Гусынин считал, что важно видеть именно правду, а не способ, которым она доносится.
«Это точно кто-то из бывших», – думал Антон Гусынин. Но при этом он не мог вспомнить ни одной из бывших женщин, кто мог бы на него злиться. По крайней мере, объективно. Никому он не насолил так, чтобы человек среди ночи с баллончиком краски ползал вдоль железной дороги и сообщал на заборе миру, что Антон Гусынин – пидр. Все бывшие остались друзьями. Со всеми он поддерживает хорошие отношения. Он никому не задолжал. Антон Гусынин вообще никогда не брал денег в долг. Никого не оскорбил, не предал, не подставил. Он не прошелся по головам, чтобы получить хорошую должность, он даже людей в метро не толкает, а если толкнули его – улыбается в ответ. Антон Гусынин – хороший человек!
Какая же тогда блядь! Какая блядь это написала?!
Антон Гусынин встал с кровати и понял, что утро после бессонной ночи напоминает онлайн-игру, которая дико тормозит из-за высокого пинга. Текстуры не прогружаются, невозможно быстро переместиться из одной точки в другую, а если получается, то непонятно, каким образом ты здесь очутился.
«АНТОН ГУСЫНИН – ПИДР», – встретила уже привычная надпись на заборе ограждения вдоль железной дороги на станции «Кусково». Электричка пшикнула дверьми и поползла с перрона. Парень, сидящий напротив, прочитал надпись на заборе и улыбнулся. Антон Гусынин не сдержался: «Хули ты лыбишься?!» – схватил парня за грудки и жестким ударом в подбородок заставил улыбающегося парня загрустить. Женщина рядом закричала. Парень сполз с сиденья на пол. Антон Гусынин – крепкий мужчина и не гнушается спортзалом. Антон Гусынин – хороший человек.
Хороший человек вскочил, пробежал несколько вагонов и выскочил на следующей станции. «Антон Гусынин – пидр», – прочитал на заборе, как только вышел из электрички.
«А ведь стало легче», – подумал он.
Антон Гусынин шел до Курского вокзала вдоль путей и думал о том, зачем он был хорошим человеком. Кто это оценит? Кому это нужно? Для себя. Вот это «для себя» и было основной причиной. Считать себя хорошим. Но как понять, что ты хороший, если не получать обратную связь? Обязательно нужны люди, которые будут тебя считать хорошим, иначе никак. И все считали его хорошим, пока кто-то не написал, что Антон Гусынин – пидр. И какой теперь смысл быть хорошим? И можно ли считать себя хорошим, если хотя бы для одного человека в этом мире ты – пидр.
Антон Гусынин прошел на свое рабочее место, включил компьютер и понял, что ему не обязательно тут находиться. За годы работы он накопил достаточно опыта и связей, чтобы прямо сейчас встать, сказать ебанутому начальнику, что шел бы он на хуй, и уехать куда-нибудь в теплые края, где не нужно носить носки круглый год. И ведь он всегда хотел так сделать, но Антон Гусынин был хорошим человеком и это было не в его правилах. А теперь? Антон Гусынин – пидр! Так гласит ярко-оранжевая надпись на заборе ограждения вдоль железной дороги.
Начальник отдела, где работал Антон Гусынин, не верил своим ушам. Кто угодно, только не Антон Гусынин. Надежда компании, самый ответственный и профессиональный работник и вообще хороший человек!
Антон Гусынин любил бродить по старым адресам. По тем улицам, где когда-то жил. Ему казалось, что на них остался он сам, которого он забыл, и стоит пройтись по этим улицам снова, можно вспомнить себя. Себя – хорошего человека. Он доехал до станции «Войковская» и нашел дом, где жил два года назад со своей бывшей женщиной. Увесистый камень приятно холодил ладонь. За эту машину он до сих пор выплачивает кредит. «Потому что Антон Гусынин – хороший человек», – подумал Антон Гусынин и бросил камень в лобовое стекло.
Через полгода Антон Гусынин вышел из здания аэропорта. Доехал на экспрессе до Белорусского вокзала. Затем по кольцевой до Курского вокзала и на электричку.
Он смотрел в окно. Вот эти надписи: «космос рухнул», «Русь», «Таня я тебя выебу», «мы не рабы». Сейчас должна быть та самая. «Антон Гусынин – пидр». Но вместо этого он увидел, как работник РЖД старательно закрашивает непотребности на заборе ограждения вдоль железной дороги. На станции «Чухлинка» Антон Гусынин увидел только надпись – «Антон Гусы», на следующей – «Антон», на следующей «Ан…»
Антон Гусынин вышел на своей станции и на светофоре перевел старушку через дорогу. Потому что Антон Гусынин – хороший человек.
Когда рак на горе свистнет
Интересно, так всегда было или я это начал замечать только сейчас? Откуда в новостях по телевизору у ведущих таких лютые метафоры? Вроде бы всего лишь сюжет о борьбе с курением, но вот про запрет курения, например: «И пусть любители подымить сто раз подумают о том, в каком месте они решили это сделать!» Любители подымить, блять. Почему бы не распространить такой оборот и на другие новости? В сюжете про изнасилование сказать – и пусть любители присунуть сто раз подумают, куда они пихают свою кочерыжку! Любители распушить хомячка!
Я выключил телевизор. За окном почти весна. Такая весна, когда похолодание к вечеру кажется вселенской несправедливостью и выбешивает похлеще предвыборной агитации.
В доме напротив по очереди вспыхивают окна. За стеклами оживают люди. Похоже на немое кино.
Когда сюда переехал, я ненавидел этот дом. Хотелось какого-то вида. Пускай не лес, не река, хотя бы городской пейзаж, а здесь только этот дом. Но теперь я его обожаю.
Вечером я выключаю в квартире свет, выхожу на балкон и смотрю в окна напротив. Сначала я немного переживал, что это ненормально, старался, чтобы никто не заметил, но потом понял, что всем похуй, и успокоился.
Больше остальных люблю окна третьего этажа и четвертого. В одном живет парочка. Мне кажется, что они живут именно в окне, а не в квартире. Словно там и нет никакой квартиры, а есть только проекция их жизни на стекле.
Она что-то рисует, он лежит с ноутбуком на кровати. Иногда он встает, тискает ее. Она отбивается, но отбивается так, чтобы тискать хотелось еще больше.
Они задергивают шторы, и мне понятно, что там сейчас дикая ебля. Бывает, хочется купить бинокль, но я боюсь, что это разрушит кино на стекле. Это как смотреть не фильм, а процесс его съемки.
Этажом выше свет в окне загорается часам к трем ночи. К этому моменту я всегда готовлюсь. Выхожу на балкон, беру бутылку вина, пачку сигарет, включаю музыку.
Она живет одна. Худая, как ветка. Черные кудрявые волосы. Бледная. Прозрачная. Никогда не видел, чтобы свет в ее окне зажигался раньше трех часов ночи. Никогда не видел признаков жизни днем. Никогда не видел, чтобы в этом окне происходило что-то нормальное.
Я налил вина. Дым от сигареты щипанул глаза. Сегодня она танцует. Натурально с трухлявым пнем. По-моему, это танго. Она кружит по комнате. Бросает пень. Хватает себя за волосы и что-то кричит. Интересно, каково ее соседям. Там, наверное, еще и музыка орет на всю квартиру.
Ушла из комнаты. Вернулась с топором. Откуда у нее в квартире топор? Основательный такой. Колун, по всей видимости. Что-то я и не знаю людей, у которых есть дома топор. А колун? Я не был уверен, что она сможет им как следует замахнуться: топор весит, как она вся. Но ей далось это на удивление легко. Пень разлетелся в труху. Она села на пол и успокоилась. Я знаю, что перед каждым следующим перформансом ей нужно немножко отдохнуть.
Вчера она выкинула из окна телевизор. Кто-то вызвал милицию. Менты походили под окнами, убедились, что никого не прибило, и уехали. Она выглядывала из окна и смеялась, как смеются ненормальные. Всем телом. Сгибалась пополам. Хваталась за живот.
Я переживал за нее. Иногда думал, что ей нужна помощь, медицинская, но мне будет жаль, если ее примут. Что тогда делать с трех ночи до рассвета, я не представлял.
Ненормальная подошла к окну. Мне показалось, что она смотрит прямо на меня. Я оглянулся удостовериться, что свет в квартире выключен и меня не видно. Но она все равно смотрит четко на меня. Мне стало не по себе. Я помахал ей. Она вздрогнула и присела за подоконник.
В шесть утра просыпается Семен. Я не знаю, как его зовут, но это должен быть Семен. Тяжелый, волосатый. Он открывает холодильник ровно в шесть утра.
Свет из холодильника, как библейское откровение, освещает кухню. К этому моменту я уже готовлюсь идти спать, но пропустить Семена невозможно. Настоящая русская тоска. Он достает бутылку из холодильника, делает два мощнейших глотка, садится на пол. Затем вскакивает, бежит в комнату и возвращается с гитарой. Снова достает бутылку. Садится на пол.
Однажды Семен открыл окно, и я услышал, что он поет. Даже не услышал, а почувствовал. Семен заорал:
«Когда я умееееер». И закрыл окно.
Каждое утро в шесть утра я смотрю на него и кричу куда-то в себя: «Когда я умееееер».
Последний раз камень в окно я бросал лет в пятнадцать. Камешек. Тогда я это умел. Выбрать такой камень и кинуть, чтобы не разбить стекло. И чтобы друг Пашка услышал легкий звон, а его мама в соседней комнате не услышала ничего. Но сейчас оказалось, что камней-то больше и нет. Их в детстве было много.
Любые. Круглые, квадратные, кирпич, наконец. Но теперь камней нет. В городе. Где-нибудь на речке, в лесу, да хуй его знает где, они наверняка есть. Но теперь их нет под ногами. Как нет железяк из аккумуляторов в форме буквы «Е». Словно кто-то тщательно ходит за нами и подбирает с земли артефакты, чтобы память за них не зацепилась, а мы не вспомнили, кем были и кто есть на самом деле.
Теперь я хожу и ищу камень. Семен уже допил бутылку. Он спел «Я умер» и умер до следующего утра.
Уже выползает солнце. Мне кажется, что ненормальная существует, только когда нет солнца, поэтому я ищу камень.