– Помянем, да, – сказал я.
– Кого?
– Всех.
– Ладно, – согласился Таланин и добавил: – Еще завтра Анечка приедет.
– Кто это? – спросил я.
– Познакомился с ней, когда в Самаре жил. Она охуенная. Хочет в Москву перебираться, просит остановиться на недельку, пока не снимет квартиру.
– Ладно, – сказал я и спросил: – Она про любовь что-нибудь знает?
– Чего?
– Забей.
В три часа ночи я осознал себя спящим мордой на барной стойке. Передо мной стоял бокал «Гиннеса». Таланин сидел рядом и клеил блондинку. Та смеялась, поправляла волосы и что-то эмоционально рассказывала.
Я вышел на улицу подышать воздухом. Задрал голову и смотрел в подсвеченное городскими огнями небо. Сейчас мне казалось, что время стало бежать слишком быстро. Даже быстрее, чем я могу за ним поспевать. Раньше, когда темнота пугала, небо было выше, а люди казались великанами, которым я был по колено, прожитый месяц был бесконечностью, а сейчас это период, который вмещает в себя всего лишь четыре, ну пять суббот.
Дни полетели с невероятной скоростью. Затем недели и месяцы заспешили в небытие, теперь годы. Скоро они упакуются в десятилетия, заторопятся, понесутся, вздымая клубы пыли. В ней уже ничего нельзя будет разглядеть, кроме приближающейся смерти.
Больше пугает даже не скорость, с которой жизнь проносится мимо, а непонимание того, сколько у меня осталось времени. Я был бы не прочь договориться со временем. Буду больше ценить остановки, что делает для меня в моменты, когда счастлив, а время, в свою очередь, не даст мне оказаться в состоянии, когда не останется ничего, кроме воспоминаний о прожитой жизни.
– Есть сигаретка?
Она стояла, пошатываясь, и нервно рылась в сумочке.
– Есть, – я протянул ей пачку.
– Что там на небе? Уже минут десять пялишься.
– Убегающее время, – ответил я.
– Чересчур эпично. Я – Маша.
– Ян, – представился я.
– У тебя красивый нос, Ян.
Я по привычке потрогал нос.
– Что такое любовь, Маш? – спросил утром, пока она натягивала трусы.
Мне хотелось добавить: «У тебя красивая пизда», – но боялся, что тогда она не ответит.
– Не знаю, Ян. Может, любовь – это жить долго и счастливо?
– У тебя красивая пизда, – сказал я.
– Спасибо, – сказала Маша.
Глава 38
Анечка приехала ближе к обеду. И да, Таланин оказался прав, она была охуенна. Бывают такие женщины, что кажется, будто они взглядом могут дом разрушить. Это про Анечку.
Выебать ее хотелось сразу, желательно в особо извращенной форме, чтобы разрушить эту красоту. И Таланин это сделал уже часа через два, как она приехала.
Меня это жутко взбесило, и я не понимал почему. Наверное, я рассчитывал, что у меня тоже есть шанс, несмотря на то, что к Таланину она и ехала.
У Анечки были длинные, гладкие черные волосы. Капризные губы и шикарные сиськи.
Я не хотел слышать Анечкины стоны из соседней комнаты и ушел гулять.
Впервые в тот день Москва мне показалась чужой и даже злой. Вообще, с этим городом я был на короткой ноге, хоть и родился в странном городе на краю Сибири, где-то между Байкалом и монгольской пустыней Гоби.
Я помню, там был целый один кинотеатр. Место культовое и почитаемое. Если не сказать большего – паломническое. Люди с замиранием сердца останавливались перед щитами под вывеской «Скоро на экранах», считали дни, когда в их жизнь стремительно ворвется Митхун Чакраборти и научит танцевать диско.
Самые искушенные томились в неге ожидания чего-то совершенно невероятного – «Кинг-Конга». Тот самый «советский Кинг-Конг», после просмотра которого зачерствевшую душу советского человека не смогли пробить ни «титаники», ни прочие масштабные фильмы. За душу того советского человека с успехом боролись только «Конан-варвар», «Чужой» и доблестный полицейский Кобрети.
Я был счастливым ребенком не только потому, что был ребенком. Но! Я был еще и внуком самой уважаемой бабушки в городе – бабушки-киномеханика. Тогда, когда все ютились в некомфортном советском кинозале, я гордо восседал в будке киномеханика и в сотый раз пересматривал певучие индийские фильмы.
Я любил запах в кинобудке. Запах нагретой кинопленки, мерный, почти метрономный треск бобин. Я восхищался Митхуном, который вдребезги разносил своих врагов, крушил челюсти, не забывая при этом петь и танцевать. Как он все это умудрялся делать одновременно? Но потом детство кончилось.
Оно кончилось не потому, что я перестал быть ребенком, а потому что привезли фильм «Холодное лето пятьдесят третьего». Я в десятый раз смотрел этот фильм и в десятый раз плакал навзрыд. Мне было безумно жаль убитого героя Папанова, я не мог простить гадам того, что они убили доблестного Манкова. Изнасиловали пышную блондинку, как ни пыталась ее спрятать немая старуха мать.
Я смотрел и не мог понять, зачем такой фильм. Почему у них такое холодное лето и как теперь смотреть Митхуна Чакраборти.
Иногда мне хочется пересмотреть «Танцор Диско». Вспомнить запах перегретой кинопленки и мерный, монотонный треск бобин. Но как это смотреть сейчас?
Как я и сказал, сегодня Москва была злая. Прохожие толкались, словно видели во мне врага. Люди в метро наступали на ноги и огрызались. Мне захотелось сесть на поезд и уехать. Вернуться снова, только когда город захочет со мной помириться.
Я решил, что пройдусь по тем местам, благодаря которым мы и стали с Москвой друзьями. Решил и понял, что город превратился в маяки для памяти. Понял, что с улицами, районами, со станциями метро, даже с какими-то крупными магазинами и торговыми центрами у меня связан какой-то человек.
Я не так уж и давно живу здесь, но благодаря этим маячкам начинаю понимать, как много людей уже потерял. Нет, они не умерли, они просто перестали существовать в моем мире, оставив после себя статичные картинки в памяти, что хранятся, как в кластерах жесткого диска, в переулках этого города.
Все меньше становится мест, с которыми меня не связывает тонкая ниточка воспоминаний, на которой, как бусинки, нанизаны почти стершиеся образы людей.
Иногда маяки настолько сильные, что подкашиваются ноги. Так было, когда я вышел из метро и дошел до того дома, где жила Лена.
Я по памяти набрал код домофона и зашел в подъезд. Поднялся на ее этаж. Зачем-то потрогал дверь. Здесь все было как раньше. Даже след от моего ботинка остался на двери, когда я пьяный не мог открыть замок и пнул, чтобы она открыла.
Снова вышел на улицу. На окнах все те же занавески, и, если она дома, я даже знаю, как она сейчас лежит на кровати или что-нибудь готовит на кухне. Мне захотелось вернуться, позвонить в дверь. Она откроет. Я обниму ее и скажу: «Я люблю тебя», – и не буду спрашивать, что такое любовь. И она не будет спрашивать. Мы просто будем это знать, а впереди так много дней и лет, и мы оба будем уверены, что найдем все ответы на все вопросы. Вместе.
Я не стал звонить в дверь, но запомнил для своей книги: любовь – это знать ответы на все вопросы.
Глава 39
Анечка сидела на скамейке возле дома с бутылкой пива. Красивая и одинокая.
– Ты чего здесь? – спросил я.
– Не знаю, – ответила она и залпом допила остатки пива.
– Еще хочешь?
– Вина.
Я купил в магазине неподалеку бутылку вина.
Мы разговаривали несколько часов. Точнее, говорила в основном она. Анечка жаловалась на тяжелую жизнь в Самаре. Говорила, что хочет закрепиться в Москве, а я думал только о том, как ей присунуть. Потом она жаловалась на Таланина. На то, что тот совсем ее не понял. Я решил, что это шанс, и обнял ее.
Под утро мы зашли в квартиру. После первого же Анечкиного стона Таланин вышел из своей комнаты и сделал все, чтобы мы заметили его присутствие. Он гремел посудой на кухне. Выбегал курить на балкон. Звонил по телефону. Я продолжал методично трахать Анечку. Единственное, что мне не понравилось – это ее небритая пизда. Я никак не мог взять в толк, как можно быть такой красивой и не брить. Зато сосала она шедеврально. Хотя даже за это сложно простить ее заросли.
На следующий день Анечка уехала по своим делам. Таланин сидел на кухне злой, как сто тысяч китайцев. Курил одну за одной и явно не хотел со мной говорить.
– Умер кто? – спросил я у него.
– Да ну, в пизду, – ответил Таланин.
– Ты бесишься, что я тоже ее выебал?
– Да.
– Гонишь?
– Да, – ответил Таланин и разразился: – Я же любил ее тогда, в Самаре, а она не очень, понимаешь? Когда она захотела приехать, я думал, ну все, отыграюсь. Трахну и хуй на нее забью. А потом слышу, как ты ебешь. Кто на ком отыгрался? А?
– А я тут при чем? – спросил я.
– Не знаю, блять! – ответил Таланин и добавил: – Пойдем водки возьмем?
– Я водку не очень.
– Да что-нибудь возьмем. Какая разница?
Через два часа Таланин уже на меня не злился. И на Анечку не злился. Мы шли с ним в бар и планировали как следует напиться.
Август почти догорел. Мы сидели в баре, пили «Гиннес» и молчали. Бармен включил радио. Там пела Линда: «Руки устали, а губы шептали, уходишь и снова не будет ни слова. Дай мне немного тепла на дорогу. Откуда не знаю, иду и не таю». Мне так захотелось к Лене, что я сказал Таланину:
– Ты знаешь, что такое любовь?
– Не знаю, Ян, – ответил Таланин и заказал еще два «Гиннеса».
Я прислушивался к радио, боясь услышать экстренный выпуск новостей. Но сегодня Родина готовилась к грядущей ночи спокойно. Ее никто не взрывал, и поминать было некого, кроме самых дорогих мертвецов, что есть у каждого из нас.
Мы все любим наших мертвецов. Могилы, украшенные искусственными цветами. Памятники или кресты, иногда все вместе. Целый комплекс обрядов, традиций и просто суеверий.
Сорок дней, полгода, год – отрезки времени, по истечении которых обязательно нужно собраться всей родней, налепить скорбные лица и, не чокаясь, усугубить горькую, занюхать блинчиком, с вселенской тоской в глазах сказать: «Хороший был человек, пусть земля ему будет пухом». Словно для того, кого уже доедают черви, действительно имеет значение – выпьют за его упокой сто грамм или нет.