Вернувшись в Иркутск, я неожиданно и решительно оборвал банковскую карьеру. Никому ничего не сообщив, в один осенний день не вышел на работу, сложил вещи, купил билет на поезд Иркутск - Москва и уехал. Так легкомысленно и правильно поступить можно только в двадцать лет. Из Москвы в Ленинград, чтобы впервые убедиться в роковом женском непостоянстве и поведать о нем миру в соответствующих стихах. Довольно часто именно так начинают "жить стихом".
МОЛОДОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ
1935 год. Мои стихи впервые напечатал ленинградский журнал "Литературный современник". Два стихотворения, написанные о разном и в разных размерах, ошибочно напечатаны как одно. Трагедия. Вместо ликования отчаяние. Готов рвать нa ceбe волосы. Но удивительное дело: меня поздравляют с публикацией, хвалят напечатанное... и никто не заметил случившегося! Посчитали, что так и надо. Я получаю первый урок: не только зритель, но и читающая публика подчас дура...
"Звезда" напечатала мое стихотворение "Ростов". Тогдашний редактор "Звезды" Н. С. Тихонов говорит мне добрые слова про это стихотворение. "Я знал, что оно вам понравится!" - нахально отвечаю я Тихонову. Он несколько ошеломлен моей самоуверенностью. Но это не самоуверенность и - уж тем более - не наглость. Это от смущения.
С Тихоновым довелось познакомиться поближе годом спустя. Я работал в редакции "Звезды" секретарем редакции. Впрочем, я был скорее техниче-ским секретарем, исполняя даже курьерские обязанности.
В редакции Н. С. появлялся редко, предпочитал поддерживать связь по телефону.
Был он тогда в зените своей славы, подлинной, а не официальной. Его "Орда" и "Брага" еще не ушли в историю литературы, а жили жизнью живых стихов. Был Н. C. худощав (этому трудно сейчас поверить), красив какой-то прибалтийской красотой. Любил и умел рассказывать в домашнем кругу и витийствовать с трибуны. У него было несколько обидное, на мой тогдашний взгляд, прозвище: "холодный ангел". Позже в холодности этого ангела пришлось убедиться мне самому.
Как-то в редакционной почте я обнаружил самодельный конверт, из которого достал тощую тетрадь стихов, не очень умело напечатанныx на плохой машинке, впритык одно к одному. Тетрадь была тоже самодельная, кое-как сброшюрованная, в розоватой обложке. Это были стихи Мандельштама, присланные из Воронежа, где он уже отбывал ссылку.10 Стихи, известные сего-дня всякому, кто любит поэзию. Я один сидел в редакции и один из первых читал эти стихи. Потом позвонил Tихонову:
- Николай Семенович! - закричал я в трубку. - Мандельштам прислал нам удивительные стихи! Из Bopoнeжа!
Н. С. охладил мой пыл. Мое сообщение его нисколько не взволновало.
- Хopoшo-хорошо, - сказал он и стал интересоваться чем-то совершенно другим. Я был ошарашен.
Драгоценной тетрадкой он так и не заинтересовался. А я, что-то почувствовав, больше не напоминал ему о ней. А когда прошло время, я забрал тетрадку Мандельштама из редакции домой. Я уже понимал, что напоминать о ней просто бестактно. Она и сейчас у меня, и я иной раз перелистываю ее уже ветхие страницы, перечитываю стихи, отпечатанные более сорока лет назад самим Мандельштамом или Надеждой Яковлевной.
Вo время войны я несколько раз, приезжая с фронта в Ленинград, встречал Тихонова, служившего при Политуправлении фронта в звании полковника, но в ранге, если можно так выразиться, генерал-поэта.
Как-то вскоре послe войны я встретил Н. С. в Москве, во дворе Союза писателей на улице Воровского. Это был уже вполне заматеревший литературный бонза. "Володя Лифшиц, - полувопросительно-полуутвердительно сказал он. - А мне говорили, что вас закололи ножами финны..." Особой радости по поводу того, что этого не произошло, в его голосе не слышалось. Так же, впрочем, как и огорчения. "Холодный ангел", - пронеслось у меня в голове.
1938-39 гг. Где-то в это время при газете "Смена" возникло в Ленинграде "Молодое объединение" поэтов. Было оно не очень многочисленным. В объединении я впервые познакомился с Вадимом Шефнером,11 Анатолием Чивилихиным,12 Алексеем Лебедевым,13 Глебом Чайкиным,14 Михаилом Троицким15 и руководителем объединения - нашим общим в то время кумиром, великолепным Александром Ильичем Гитовичем.16 По сравнению с нами, совсем зелеными, только-только начинающими печататься поэтами (кроме Михаила Троицкого - тот был постарше самого Гитовича), Александр Ильич имел довольно широкую известность. Автор сборников "Мы входим в Пишпек" и "Артполк", он воспевал мужество и героизм красноармейцев и красных комиссаров - участников Гражданской войны и борьбы с басмачеством, а в мирное время - пограничников, бдительно и самоотверженно защищавших рубежи Родины. Было в стихах Гитовича почти неприкрытое "киплингианство", но только на советский лад. Это была, как нам тогда пpeдставлялось, речь "настоящего мужчины", весьма нам всем импонировавшая. Не ошибусь, если назову наше общее отношение к Гитовичу влюбленностью. Восхищала не только его поэзия, но и весь его спортивный облик, полемический задор, эрудиция. Он по праву был нашим лидером... Правда, когда я сейчас вспоминаю о литературных наших "боях", я вижу, что поводы для яростных схваток с Ал. Прокофьевым17 и его оруженосцем Николаем Брауном18 были в большинстве случаев надуманными. Мы, к примеру, любили Баратынского и Тютчева, а Прокофьев, как нам казалось, их недооценивал. Сегодня не думаю, чтобы это было так на самом деле. Навряд ли Александр Андреевич Прокофьев мог ратовать, как мы утверждали, за расхлябанный, недисциплинированный стих. А он, со своей стороны, усматривал в наших полемических наскоках недостаточное уважение к его собственному творчеству и часто бывал несправедлив в оценках наших сочинений. Сейчас вижу, что нас увлекал сам процесс литературной борьбы, где с обеих сторон бралась нередко на вооружение демагогия...
А в общем-то мы все вместе взятые воспевали - каждый по-своему - наше время, безоговорочно принимая на веру всё, преподносимое нам государством. Не стану утверждать, что старшие были так же доверчивы и неоглядны, как мы, совсем молодые, но мы-то принимали все это с полным и неукоснительным доверием. Признаваться в этом нелегко. Но нас не удивляло, что вчерашние легендарные герои, не щадившие своей жизни в борьбе за советскую власть, вдруг оказывались врагами народа, платными шпионами империалистического Запада. Шли процессы. Выносились смертные приговоры. Чем более громким было имя вчерашнего героя Революции, а сего-дняшнего ее врага, тем яснее становилось, насколько хитры и коварны происки империализма...
Вот на этом и оборвалось Володино повествование.
И уже никто в мире не сможет его продолжить, никто...
Я все время страдала за Володю, видя, как он слепнет, как мужественно переносит свои страдания, как в никуда уходит все то, что сделано им за эту долгую, долгую жизнь...
И как-то в больнице мне захотелось все это рассказать Леше.19 Кому же еще, как не сыну, знать обо всех тяготах, что легли на плечи его отца. Я приведу это письмо, потому что хотя оно и написано Леше, но оно о последних годах Володиной жизни и о том, как подкрадывалась к нам старость, как все меньше и меньше становилось вокруг нас людей, которые могли бы взять на плечи нашу ношу.
Снаряды падали рядом, ближе... еще ближе... умирали друзья, навсегда уезжали близкие... Я все время ждала беды. Об этом я и написала Леше.
"Леша!
Пишу тебе в больнице.
Здесь у меня времени достаточно.
Я познала небытие и, постепенно возвращаясь - день за днем после длительного и сильного наркоза, обратно в наш невеселый мир, ощутила потребность поделиться с тобой (и единственно с тобой) некоторыми мыслями о жизни, прожитой твоим отцом.
Почти за тридцать лет мы со многим смирились, ко многому притерпелись и перестали на что-либо надеяться. Выше я написала, что это письмо единственно тебе. Но это не совсем так. Это письмо тебе, письмо мне, письмо о нас.
Как поэта Володю замалчивали на протяжении всей жизни. Настолько, что после 20 лет жизни в Москве меня иногда с удивлением спрашивают: а разве вы живете не в Ленинграде? Володя написал "Датскую легенду". Блантер написал на эти стихи музыку. Молчание. Володино "Прощание" (на смерть Твардовского) обошло в списках всю страну. Семья не нашла нужным сказать хоть одно слово благодарности.
Володины сборники время от времени выходят, сразу же исчезают с прилавков, и вокруг них - мертвое молчание.
В Музее Советской армии хранились и экспонировались Володины стихи, пepeпиcaнныe от руки погибшим впоследствии героем. Они попали в музей по недосмотру администрации, не знавшей, что их написал Владимир Лифшиц. Узнав об этом, администрация музея молчит, словно ей сообщили о чем-то непристойном.
Да, все складывалось плохо.
Мы нигде не находили пристанища. Не находили его и в тех компаниях, которые образуют как бы отдельные кланы. Не нашли себе места и в так называемых застольях среди так называемых друзей. Они менялись у нaс на глазах, когда их передвигали на полку выше. Ну, скажем, из "невыездных" в "выездные".
"Мы с Симочкой глубоко советские люди", - сказал Шкловский, став на старости лет "выездным". Впрочем, купили его еще раньше.
К счастью, купить можно было не всех. Никогда нельзя было купить Ахматову, Олешу, Зощенко.
Недавно один маститый поэт, палач и мерзавец, подошел к Володе и с восточной ласковостью спросил: "Ну, как ваши глаза, Владимир Александрович?.." А затем все так же ласково поведал, что получил письмо от какого-тo читателя с "Квадратами"20 и припиской: "Лифшиц - честный человек, а вы из тех, кто умеет убивать".
Вспомним войну, на которую Володя ушел добровольцем, участвовал в боях, и все это будучи уже инвалидом (зрение!). И уже тогда о нем сказали: "Довольно евреям воспевать славy русского оружия!"
А в наши дни член Союза советских писателей, член партии Валентин Солоухин закричит Володе публично, что евреи не воевали, а прятались в кущах алма-атинских садов, что им нужно убираться в Израиль, а затем ночью позвонит по телефону и, изменив голос, будет грозить нам с Володей "черным сентябрем" и поливать черносотенной бранью.