Многое в Америке тех лет поразило нас – небоскребы, конвейеры автомобильных заводов, дороги, деловая хватка людей, рационализм в делах и простодушие в поведении. В Вашингтоне в палате представителей нам подарили небольшие картонки вроде визитных карточек со словами: «кип смаилинг» – «улыбайся». Это – главный лозунг американского образа жизни – динамичной, рекламной, напористой, но, как нам тогда показалось, довольно примитивной и скучной. Не только о русской, советской, но даже об американской литературе, искусстве, истории, политике разговаривать можно было лишь с небольшим числом наших новых знакомых.
Когда я в мягкой форме высказал такое мнение в весьма интеллигентной семье, к удивлению, молодой хозяин не только не обиделся, но активно со мной согласился. «Да, конечно, – сказал он, – Достоевский, Толстой (единственные имена, широко знакомые американцам), духовный мир у вас глубже и интереснее. Я бывал в русских компаниях и поражался интеллектуальности бесед». После паузы он простодушно добавил: «Это идет от вашей бедности. Вот когда у вас будет столько же, сколько у нас, личных автомашин, катеров, хороших ресторанов, загородных дансингов, прекрасных дорог, гостиниц – ваша жизнь может стать такой же скучной, как и у нас…»
Случилась у меня встреча, которая имела продолжение. Когда мы вернулись с голливудских студий (разбившись на группы, удалось посетить три главных – «Метро Голдвин Мейер», «Юниверсал», «XX сенчери Фокс»), детектив из «тройки» сказал, что мог бы заказать столик в ресторане «Биверли хилл» (район, где тогда жили кинозвезды). Там состоится прощальный ужин в честь Грейс Келли. Она заканчивала карьеру актрисы и объявила о помолвке с герцогом Монако. Только что на студии «Метро Голдвин Мейер» я познакомился с Грейс. В паре с французским актером Луи Жюрденом она снималась в фильме «Лебедь». Сюжет сентиментален и прост. Грейс играла роль принцессы, влюбляющейся в учителя. Весь мир против, но любовь побеждает, и принцесса в объятиях бедного молодого человека. В жизни Грейс поступила как раз наоборот. Стала понятной фраза, брошенная режиссером фильма Чарльзом Видором: «В кино вопросы брака решаются легче», – и резкий ответ Грейс Келли: «Выходит, тебе не нравится мое решение?»
Несмотря на скромный размер «суточных», трое из нас решили поглядеть на «ночную жизнь» Голливуда и небрежно бросили детективу: «Заказывайте столик».
Долго и придирчиво оглядывал он смельчаков, рискующих отправиться в ресторан. Позже мы поняли, в чем дело. Все мужчины там были во фраках или, как минимум, в смокингах. Ничего этого у нас не было. Я, помню, нарядился в украинскую вышитую рубаху. Надо сказать, рубаха произвела впечатление. Никого не шокировали и наши черные костюмы из несносимой ткани «метро».
Вечер был похож на все остальные подобного рода, будь то в Париже, Лондоне, Риме или Москве. Кавалеры приглашали дам танцевать, мужчины и женщины подсаживались к столикам друзей, кто-то провозглашал тосты, кричали «ура» в честь Грейс. Увидев «русский» столик, Грейс приветливо помахала рукой, и, взбодренные ее вниманием, мы тоже пустились на поиски партнерши для танцев. Скоро и к нам стала подсаживаться разная публика. В широченных брюках мы принесли некоторый личный запас к ужину. Он пользовался чрезвычайной популярностью, «Смирновская водка» конкуренции не выдерживала.
Грейс Келли, Мерилин Монро, Ким Новак – знаменитые американские актрисы, женщины грез, манящего жизненного успеха, чьи туалеты, косметика, прически, поведение, походка тиражировались в тысячах копиях фильмов, в сотнях тысяч фотографий и рекламных проспектов, – в тот вечер, вблизи, отбросили заученные штампы, держались просто, расспрашивали о нашем театре, кинематографе. Только одной из них, Ким Новак, удалось в начале 60-х побывать в Москве. Навестила она и газету «Известия». В «Известиях» была напечатана большая статья об актерской судьбе и смерти Мерилин Монро. Ее написал Мэлор Стуруа. Тогда этот наш поступок шокировал ортодоксальную публику. Мне передали и резкое замечание Суслова – нечего лить слезы по миллионерше.
Тяжко дались миллионы Мерилин Монро. Смерть она приняла мученическую. До сих пор Америка не знает, как и почему ушла из жизни эта блистательная женщина. Сама ли приняла смертельную дозу снотворного?
Погиб еще один человек, с которым я познакомился в тот вечер в «Биверли хилл». Мы перекинулись с ним всего несколькими фразами. Он сам напомнит мне о первой встрече. Через несколько лет Джон Фитцджеральд Кеннеди станет президентом Соединенных Штатов Америки, и мне придется брать у него интервью.
Вернулись мы из поездки в Москву во второй половине ноября, больше месяца не были дома. На аэродроме нас встречало множество народа, почти как победителей международного футбольного первенства. Приходилось выступать на бесчисленных вечерах и в составе «семерки», и порознь – естественное любопытство после длинного периода усеченных новостей. Состоялся и второй, отчетный визит к Молотову. Никаких поздравлений, никаких вопросов. Министр все знал сам.
Мы начинали видеть мир вблизи. Это нужно было для дела. Когда в 1958 году в Брюсселе открылась Всемирная выставка, Хрущев предложил направлять для изучения опыта большие группы работников самых разных профессий, организаторов производства. Тогда так и говорили: «Едем на брюссельский семинар». А вскоре решено было, чтобы «Интурист» не только принимал иностранцев, но и организовывал массовые поездки советских людей за рубеж.
В феврале 1956 года состоялся XX съезд партии. Шло обсуждение Отчетного доклада Центрального Комитета партии и Директив по шестому пятилетнему плану развития народного хозяйства СССР. С докладами выступили Первый секретарь ЦК КПСС Н. С. Хрущев и Председатель Совета Министров СССР Н. А. Булганин.
Съезд близился к завершению, объявленная повестка дня была исчерпана. Журналисты знали, что на закрытых заседаниях предстоят выборы руководящих органов партии. Вечерами в «Комсомолку» забегали наши друзья – секретари ЦК и обкомов комсомола из многих республик. Так мы узнали, что отъезд делегатов почему-то задерживается. Все прояснилось, когда стало известно о втором, закрытом докладе Хрущева.
Он говорил о Сталине.
Хрущев напомнил малоизвестное в то время письмо Ленина, адресованное в декабре 1922 года XII съезду партии. Владимир Ильич писал: «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью… Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде, в общении между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно: более терпим, более лоялен, меньше капризности и т. д.»
Доклад Хрущева стал крупнейшим событием того времени. Съезд принял постановление о преодолении последствий культа личности Сталина: были реабилитированы тысячи невинно погибших, возвращено доброе имя оставшимся в живых. Миновали уже десятилетия с той поры, но и поныне мы ищем истоки трагических событий, сталинского произвола и преступлений. Вновь и вновь возвращаемся к письму Владимира Ильича, адресованному XII съезду партии. Так хочется верить, что то письмо Ленина, будь оно обнародовано, могло бы многое изменить и многое предотвратить. Напомню еще раз вовсе не бессмысленные слова Сталина: «Останетесь без меня, погибнете. Вот Ленин написал завещание и перессорил нас всех». Хрущев не раз повторял эти слова именно после XX съезда.
Больше тридцати лет прошло с того времени. Немалый срок, и многое должно было порасти травой забвения. Но нет, не поросло. И сколько ошибок и поздних покаяний выросло из нашего незнания… Грешить и каяться – удел слабых. Лучше без покаяний и уж, во всяком случае, без поводов для них. Говорят и другое. Мол, тридцать лет назад все, что было сказано на XX съезде, широко обсуждалось в партии и стране. На XXII партийном съезде этой теме тоже нашлось место. Может быть, достаточно? Ответ, с моей точки зрения, прост. Правда XX съезда очень скоро была сужена до «полуправды», а позже, уже к середине 60-х годов, на весь круг проблем вновь поставили гриф «секретно».
К большим и малым событиям причастен каждый, и у каждого есть право говорить о времени и о себе, если, конечно, при этом нет эгоистического расчета и тем более претензий на истину в конечной инстанции. Гласность и демократизм снимают запрет с осмысления минувших событий. Мы перечитывали все страницы нашей истории, а многие делают это впервые, открывая для себя трагизм прошлых лет.
Я не слышал доклада Хрущева на XX съезде и не стану с чужих слов передавать происходившее в зале заседаний. Сложность чувств многих миллионов людей, позднее ознакомившихся с преданными огласке фактами, быть может, точнее всего выразит одно слово – ужас. Однако не отчаяние и не растерянность властвовали в ту пору в общественном сознании. Ни у кого, кто способен был стать выше обывательских спекуляций, не возникало даже мысли, отдаленного намерения перечеркнуть или взять под сомнение завоевания нашего народа. Вовсе нелепо предполагать, что это входило в намерения Хрущева.
Уходят свидетели тех бурных лет, детали стираются. Я говорю себе: надо вспомнить. Вспомнить, чтобы вернуться, оказаться среди тех, кто жил в гуще событий, кто не мог оставаться равнодушным, ибо то время требовало личного выбора и четкого определения позиции.
Раздумывая над тем, как сделать это возвращение более точным и по возможности объективным, я решил задать себе несколько вопросов и ответить на них.
Были ли у Хрущева какие-то сугубо личные причины, амбиции, толкнувшие его на тот решительный шаг во время XX съезда – на второй доклад?
В дни дежурства у постели умирающего Сталина (он делил это дежурство с Булганиным) домой Никита Сергеевич приезжал всего на несколько часов, осунувшийся, почерневший, мало говорил, вновь уезжал в Волынское. В траурной толпе потерялись и пропадали чуть ли не сутки его сын и младшая дочь, потрясенные случившимся и рвавшиеся в Колонный зал, чтобы проститься с вождем. В один из дней Никита Сергеевич взял с собой Раду, и она, оставив грудного ребенка, до ночи пробыла у гроба, не имея сил уйти. В последние траурные минуты Хрущев плакал, как и многие другие, и не стеснялся своих слез.