И все же иногда по ночам, лежа в детской и прислушиваясь к равномерному дыханию Эдит, к тихому похрапыванию Роды и едва слышному бормотанию Фиби, я завидовала, что у Ины своя отдельная комната. Я жаждала личного пространства, чтобы продолжить изучать себя — не только свою внешность, но и собственные реакции на некоторые идеи, на новые, незнакомые мне раньше, желания. А не это ли, думала я тогда, и называется взрослением?
Эдит в свои девять была почти с меня ростом. С густой копной рыжих волос и белой кожей, она превращалась в настоящую красавицу. Однако в отличие от Ины собственная внешность ее, по-видимому, не заботила. Красота была ее естественным состоянием. Она снизошла на нее свыше, как бабочка, опустившаяся на плечо. Эдит неизменно оставалась добродушно-веселой и беззаботной.
Теперь я обращала внимание на мистера Доджсона еще больше, чем прежде. Я помнила о его возрасте и занималась глупой калькуляцией, например: если мне, когда мы познакомились, было пять, то ему, выходит, двадцать пять. Сейчас мне десять, почти одиннадцать, а ему всего тридцать один. Разница между тридцатью одним годом и одиннадцатью почему-то представлялась мне гораздо менее значительной, чем разница между двадцатью пятью и пятью. Почему, я понять не могла.
Внешне он совсем не изменился. Ну разве что стал ходить чуть более скованно, однако никаких других перемен я в нем не замечала. Обращая особое внимание на его возраст, я также уделяла внимание внешности мистера Доджсона и постоянно сравнивала его с другими знакомыми мне мужчинами, словно они участвовали в каком-то соревновании. Например, волосы мистера Доджсона так и остались длинными, вьющимися и светло-каштановыми. При сравнении его с мистером Даквортом, у которого волосы на макушке начали редеть, мистер Доджсон для меня представлялся героем любовного романа.
Сравнивая мистера Доджсона с мистером Рескином, становящимся с каждым разом, как я его видела, все полнее и полнее, я использовала эпитет «стройный». Мистера Доджсона можно было представить верхом на белом коне — мечтатель, Дон Кихот верхом на Росинанте, слегка подавшись стройным телом вперед, отважно скачет навстречу ужасным великанам. Мистера Рескина же я видела лишь Санчо Пансой со свисающими по бокам искусанного блохами мула толстыми ногами.
Одежда мистера Доджсона тоже ничуть не изменилась (недавно я решила, что его вечные перчатки — признак постоянности и утонченности его натуры); впрочем, что касается одежды для джентльменов, то это обычное дело. Мода постоянно меняется только для дам. В эту зиму 1863 года юбки, которые всего несколько лет назад имели форму колокола, стали пирамидальными и такими широкими, что, к большому неудовольствию Балтитьюда, которого повысили от конюха до кучера, только одна или в лучшем случае две дамы могли уместиться в экипаже. Поэтому, доставляя дам на приемы и обратно, ему приходилось делать по нескольку ездок.
И все же главное, чем запомнилась мне эта зима, было плохое самочувствие мамы. К тому времени я уже знала, что дети появляются из материнских утроб, поэтому матери, ждущие младенца, всегда бывают толстыми. Обычно мама, ожидая ребенка, почти вплоть до появления малыша вела активный образ жизни. Но на этот раз все было не так. Теперь она по нескольку дней не выходила из своей комнаты, где с лицом землистого цвета, с тусклыми, примятыми волосами полулежала в шезлонге у камина. Хоть это обстоятельство, само собой, и омрачало жизнь нашего семейства (просто уму непостижимо, насколько мы зависели от ее энергии и решительности; без них, без ее указаний мы, казалось, просто шли ко дну), в нем было одно преимущество.
Маме вдруг потребовалось мое общество.
Уж не знаю, отчего она выделила из всех меня. Конечно, мама пристально наблюдала за Иной — насколько это было возможно из ее комнаты. У Ины наступает «опасный возраст», сказала мне мама: от того, как она проведет эти годы, зависит ее будущее — оно будет либо счастливым, либо нет. И мама решительно выбрала для Ины первое.
Меня удивляло, что всякий раз, как маме хотелось поговорить, а это случалось нередко, она обращалась ко мне, хотя одно только присутствие Эдит всегда ее успокаивало. Уже тогда я понимала, что маму тревожило предстоящее освобождение от бремени, хотя она уже родила шестерых детей. Чувствовала ли она, что на этот раз удача ей изменит?
Как бы то ни было, она всегда просила Прикс прислать к ней меня — иногда даже среди урока, — чтобы посидеть вместе. Обычно я приносила с собой книгу, хотя у нее в комнате их было великое множество, что по тем временам казалось весьма необычным. В нашем доме имелась великолепная библиотека, но мама пожелала, чтобы ее любимые книги находились при ней. Они якобы ее успокаивают. Вот уж никогда бы прежде не подумала, что маму потребуется успокаивать.
В один из таких дней (на улице было темно, мокрый снег глухо стучал в окно) мы говорили о будущем. В камине ярко пылал огонь — мама не скупилась на уголь и гордилась тем, что в доме всегда, в любое время года, тепло. Накрытая красным шерстяным пледом, она тяжело откинулась назад. Мама лежала почти неподвижно: ей было больно поворачивать голову. Она хмуро смотрела на огонь, в котором плясали искры. Интересно, думала я, чем они ее так привлекают?
— Мама?
— Да?
— О чем ты думаешь?
— О многом. Столько всего осталось несделанным.
— Что, например? Разве Ина не распорядилась об ужине, как ты ей велела? Могу пойти поговорить с кухаркой, если хочешь.
— Нет. — Она ласково улыбнулась. Так мама улыбалась только членам семьи и то редко. — Я не о практических вещах. Забыла, что ты иногда воспринимаешь вещи буквально.
— Прости.
— Не извиняйся, милая. Тебе не стоит так тревожиться из-за нас всех, иначе на твоем лице навсегда останется хмурое выражение. Знаешь, как ты сейчас выглядишь?
Она жестом велела мне посмотреть в зеркало, которое стояло на туалетном столике розового дерева. Взглянув на себя, я и в самом деле увидела у себя между глаз едва заметную складку.
Я вернулась к низкому бархатному табурету, на котором всегда сидела возле мамы. Рядом стоял маленький мраморный столик с необходимыми ей вещами: яркой настольной масляной лампой с плафоном из белого матового стекла, носовыми платками, графином с водой, лупой, которую она держала в книге (мама жаловалась, что иногда у нее болят глаза), серебряным колокольчиком для вызова горничной, дымчатой коричневой бутылкой с лекарством.
— Нет, Алиса. — Мама указала рукой на графин, и я, стараясь не пролить, налила ей в маленький стаканчик воды. — Я думала о будущем. О твоем, Ины и Эдит прежде всего. Вы превращаетесь в молодых леди… Ина уже ею стала, скоро станешь и ты.
— Еще не очень скоро, — сказала я, думая — надеясь, — что, если я буду это постоянно твердить, желаемое станет правдой.
— И глазом моргнуть не успеешь, — настойчиво произнесла мама, сделав глоток воды и поставив стакан на столик. Она откинулась на подушки и на миг прикрыла глаза. — Ох, на этот раз все совсем иначе.
— Что иначе?
— Этот ребенок. — Она показала на свой раздутый живот. Остальное ее тело было очень худым, тогда как живот продолжал расти. Мне виделось в этом нечто противоестественное, словно внутри у нее сидело какое-то чудовище, питавшееся ее плотью.
— Мне жаль, мама.
— Алиса, — сонно улыбаясь, проговорила она. Но в следующую минуту вдруг открыла глаза и устремила на меня неожиданно яростный взгляд. — Ты обязательно выйдешь замуж удачно. Обязательно. Тебе это дано по праву: я так старалась для вас, девочек.
— Не волнуйся, мама, прошу тебя. Позвонить Ивонн? — Ивонн была ее горничной.
— Нет-нет. — Мама нетерпеливо, капризно — так иногда делала Рода, когда упрямо не желала спать, — махнула рукой. — Ты должна выслушать меня, Алиса. Дитя мое, я полагаюсь на тебя, на твой разум. Я это вижу. Несмотря на твои ошибки, я вижу, что у тебя есть голова на плечах. Ты не бываешь рассеянной, как Эдит, и не ищешь за каждым словом некий скрытый смысл, как Ина.
Мне польстило сказанное ею, но одновременно и встревожило. Я всегда мечтала услышать мамины похвалы, но только произнесенные не таким исступленным голосом. Голосом, в котором сквозило отчаяние.
— Может, подождать, пока тебе станет лучше, и тогда ты мне скажешь…
— Нет, возможно, не будет… откладывать ни к чему, Алиса. Все бы тебе откладывать.
— Знаю, — вздохнула я, радуясь, что она снова нашла, к чему во мне придраться, и удивляясь, до чего все переменчиво в мире: вот сейчас мамино недовольство меня успокоило.
— Мне нужно убедиться, что и ты, и твои сестры выйдете замуж удачно. За достойных мужчин из хороших семей… Но не удовлетворяйтесь малым. Вы трое достойны чего-то особенного. Всегда помни об этом. Я воспитывала вас так, чтобы вы чувствовали себя свободно даже с царственными особами. Я не хочу, чтобы вы растрачивали себя на заурядности.
— Хорошие мужчины — это такие, как папа?
— Ну да. — Она улыбнулась. — Ваш отец — славный человек. Посмотри, чего он добился: в Оксфорде нет никого выше его по положению.
— Что… что делает мужчину таким, как папа? Почему ты… почему ты захотела выйти за него замуж?
— Его превосходная семья, его научные заслуги, его безграничный потенциал, — произнесла мама скороговоркой, что заставило меня подумать, уж не велено ли ей было в свое время выучить это наизусть. Но вот она снова улыбнулась. Ее задумчивые глаза светились добротой. — И конечно же, я его любила.
— Он старше тебя. — Последнее время меня очень занимали мысли о возрасте. Я знала, например, что принц Уэльский всего тремя годами старше своей невесты.
— Да, он на пятнадцать лет старше меня. Почти сравнялся со мной. — Мама иронично вскинула бровь.
— Что ты имеешь в виду?
— Мужчинам нужно больше времени, Алиса. Они взрослеют не так быстро, как мы. Мужчина постарше — отличная пара.
— Правда? А возможно… возможно ли, чтобы мужчина был старше лет на двадцать?
— Возможно.