Она крепко держала меня в руках и знала об этом.
Я всегда возвращалась к ней. Пресмыкаясь, подносила ей новый каталог претендентов.
Мне следовало уехать. Но тогда я еще не находила в себе сил для этого.
Уехать. Расти вдали от ее взгляда, который меня калечит, ничтожит, превращает в бессильную злобную карлицу.
Я не карлица! Я не бездарь! Я не злюка! Я твердила и твердила себе эти слова, боясь заглянуть в бездну, зияющую у меня под ногами.
А кто тогда?
Еще был взгляд подтянутой блондинки. Острый взгляд, которым она на меня смотрела. Были замечания, которые она ненавязчиво мне делала, побуждая оттачивать слова, отражающие мою реальность и мою точку зрения. Были книги, которые она, приходя на работу, клала мне на стол, одну руку уже протягивая к телефону, а второй, придерживающей кучу папок под мышкой, поправляя на плече норовящую сползти сумку.
— Вот, это вам. Почитайте… Алло!
Она падала в кресло, просила принести ей кофе покрепче, грызла горбушку круассана — всегда только горбушку, чтобы не растолстеть, вынимала из ушей серьги, просматривала почту и разговаривала по телефону.
Я взяла книгу. «Спроси у пыли» Джона Фанте.
На обложке — пара скрещенных ног в кожаных плетеных босоножках и нитяных заштопанных чулках. Черно-белая фотография, от которой веет нищетой, тяжким трудом, мелкими ухищрениями ради нескольких долларов, зажатым в тиски сердцем и снами наяву, без которых нельзя, ибо рухнет последняя надежда. Я открыла том и увидела предисловие Буковски.
Текст Буковски бросился на меня, взорвавшись, словно петарда, возле самого лица. Я читала и перечитывала его, как любовное послание, затертое от многократных свертываний и развертываний.
Я выучила его наизусть и цитировала про себя, стоя в пробках, лежа в постели перед сном, на скучных вечеринках, когда опасалась, что вот-вот начну клевать носом. В моих ушах он звучал как обещание победы. Я давно перестала робеть перед книгами и больше не считала литературное творчество уделом избранных, что посматривали на меня с высоты книжных полок, подавляя именами и знаниями. На свете существует не одна-единственная литература, связанная с особой культурой, которую изучают в тиши университетов. Есть и другие книги, не ведающие запретов и табу, рождающиеся прямо на улице и использующие обычные слова повседневной речи.
«Я, был молод и голоден, пил горькую и мечтал стать писателем. Лучшие часы своей жизни я провел за чтением книг в муниципальной библиотеке Лос-Анджелеса, но ничего из прочитанного не имело ни малейшего отношения ко мне и к людям, которых я каждый день встречал на улице. Как будто весь мир сговорился играть в шарады, а те, кому нечего было сказать, стали называться великими писателями. Их сочинения представляли собой смесь изощренности, ловкости и условности; их читали, преподавали, переваривали и передавали дальше. Эта хитроумная и безопасная махинация именовалась „мировой культурой“. Чтобы наткнуться хоть на что-то непричесанное, обнаружить хоть какую-то страсть, следовало обратиться к русским дореволюционным писателям. Попадались и исключения, но так редко, что, проглоченные в один присест, они нисколько не насыщали и оставляли тебя глядеть голодными глазами на длинные ряды скучных книг. Современные авторы, поддавшиеся обаянию минувших веков, не производили на меня никакого впечатления. Я снимал с полок книгу за книгой. Ну почему никто ничего не рассказывает? Почему никто не кричит? И вот в один прекрасный день я вытащил книгу, раскрыл ее, и это свершилось. Я на какой-то момент застыл как вкопанный, похожий на человека, нашедшего на общественной свалке слиток золота. Я положил книгу на стол. Предложения скользили по страницам легко, словно плыли по течению. Вот наконец человек, который не боится выражать свои чувства. Который с виртуозной простотой перемешивает смешное и грустное. Я унес книгу с собой. Лег на кровать и прочел ее. И еще до того, как кончил читать, понял, что появился человек, изменивший представление о литературе».
Я нетерпеливо пробежала глазами первые строчки романа и испытала то же потрясение, что Буковски.
То же головокружение. Тот же взрыв эмоций. До чего это просто, подумала я, до чего же просто. Не нужны никакие особые приемы, громкие слова — для пущей многозначительности — и глубокие идеи — чтобы показать, как умен автор. Никакой позы, никакой рисовки. Все, что пишет Фанте, соответствует ему, его сущности, его душе, тому, какой он есть на самом деле, — каждый день. Как будто внутри у него — в кишках и в сердце — образовались какие-то маленькие пружинки, обладающие способностью перетекать к читателю под кожу. Я прыгала от одной к другой и не могла остановиться.
«Как-то вечером я сидел на кровати в номере отеля „Банкер-Хилл“, в центре Лос-Анджелеса. Это важный вечер в моей жизни, потому что я должен решить, что делать с отелем. Или я плачу все, что задолжал, или выметаюсь вон. Именно так сказано в записке, которую хозяйка подсунула мне под дверь. Действительно серьезная проблема, требующая к себе пристального внимания. Я решаю ее так: гашу свет и ложусь спать».
У меня на столе звонит телефон, кто-то подходит ко мне и о чем-то спрашивает, протягивает мне какие-то бумаги и говорит, что это срочно. Но я ничего не слышу. Широко разложив согнутые в локтях руки, я не отрываюсь от книги. Пробую на вкус каждую фразу. Это я сижу на кровати Бандини, как раньше пряталась в комнате Сережи Каренина.
«Мне было тогда двадцать лет. Зараза, говорил я себе, не дергайся, Бандини. У тебя есть десять лет, чтобы написать книгу, так что успокойся. Тебе надо продышаться, пойти пошляться по улицам и посмотреть, что же это такое — жизнь. Твоя проблема в том, что ты ничего не знаешь о жизни».
Мне тоже двадцать лет, правда, с хвостиком. Я тоже ничего не знаю о жизни.
Я учусь писать, потому что, думаю, мне нравится «этим» заниматься. И я не умею ничего другого. «Это» поможет мне приобрести зачатки личности. Денег у меня нет. Друзей нет. Впрочем, есть подтянутая блондинка. Возможно…
Но о жизни я все-таки не знаю ничегошеньки. Живу как живется, порой огрызаясь, чтобы защитить себя. Я нетерпелива, временами груба, легко впадаю в злобу. Я ненавижу этот мир, в котором мне нет места. Я ненавижу людей, которые выглядят так удобно устроившимися в мире, где мне нет места. Ненавижу и завидую им. Как им удается так разговаривать, так ясно выражать свои мысли, иметь такую гладкую кожу и такие красивые прически? Что они сегодня ели? Каким мылом мылись? Какие книги читали? Кто их слушал, когда они лопотали свои первые слова? Кто их подбадривал, кто радостно хлопал им в ладоши? Они родились во всеоружии. Защищенными и уверенными в себе. Я лезу из кожи вон, чтобы стать на них похожей, но все, чего я добиваюсь, не более чем жалкая карикатура. Я — бледное подобие того, чем мне, по моему убеждению, следует быть. Я только и делаю, что притворяюсь. Вот, перекрасила волосы и стала блондинкой. Сотворила себе изумительный цвет лица. Улыбаюсь в тридцать три сияющих белизной зуба. И подбираю какие-то ошметки той жизни, которой они управляют так легко и непринужденно. У них бронь, а я торчу стоя, качаясь. Я в списке очередников.
В голове теснятся беспорядочные обрывки каких-то образов. Цыган, исполняющий роль моего отца. Парень в амбаре, нарядившийся фермершей. Еще один парень, пытавшийся разрезать меня на отдельные части. Начальник в коричневом и начальник в сером. Мужчина с короткими руками. Мои истории, в которых я помимо собственной воли выступаю то жертвой, то палачом. Жизнь долбит меня по башке, я в ответ лягаюсь, но по-прежнему ничего не понимаю. И все повторяется снова и снова.
Я подняла глаза на подтянутую блондинку.
Она опять говорила по телефону, свободной рукой что-то записывая.
Почему она делала все это для меня? Почему дарила мне бесценные сокровища, ничего не требуя взамен? Расход-приход, расход-приход — вот правило жизни. Ее щедрость внушала подозрения. Всякая щедрость внушала мне подозрения.
И вот все эти вопросы отпали сами собой.
У меня появилось сразу два новых друга — Фанте и Буковски. Они станут разговаривать с моей душой, а мне даже не придется вешаться им на шею, чтобы потом безжалостно бросить.
— Знаешь, когда ты отдавалась первому встречному, ты как будто сама себя убивала. Вспомни того толстогубого, в тот вечер, когда мы с тобой познакомились…
— Нет, я всегда говорила себе: откуда мне знать, может, он хороший человек. Мне так хотелось, чтобы меня любили. Чтобы на меня смотрели.
— И ты сейчас же приписывала ему все мыслимые и немыслимые достоинства, возводила его в ранг идеального мужчины и возносила на вершину пьедестала. Что ему еще оставалось, кроме как катиться оттуда кубарем? А ты начинала его ненавидеть и мучилась оттого, что дала себя провести. Но ты сама себя провела…
— Я влюблялась не потому, что мужчина выглядел привлекательным, или у него был толстый кошелек, или он ворочал большими делами… Я влюблялась в того, кто на меня посмотрит. Если на меня смотрят, значит, я чего-то стою. Ради того, кто на меня посмотрел, я бы гору свернула.
— А ради меня свернешь гору?
— Ради тебя я сверну все горы на свете. Я изменю течение рек, растоплю ледники и напою тебя талой водой, я подую на вечные снега, и они взметнутся вверх и опустятся на твой пылающий лоб, чтобы его остудить.
— И ты правда сделаешь все это?
— Это и многое другое. Я докопаюсь до глубин твоей души и извлеку на свет сокровища, о которых ты даже не подозреваешь. Я сниму ядра с твоих ног, разомкну цепи, которые мешают тебе расти, я прикоснусь губами к самым страшным твоим ранам, и они исцелятся, как по волшебству. И ты станешь свободным и сильным, красивым и всемогущим.
— А потом настанет день, когда неизвестно почему ты зашвырнешь меня обратно в пустыню, где я умру от жажды и горя…
— Настанет день, когда я — прекрасно известно почему, — соглашусь полюбить тебя по-настоящему. Потому что это ты. Я хочу, чтобы с тобой у меня получилось. Я устала. Устала до бесконечности повторять одну и ту же историю. Я открою тебе свои самые сокровенные тайны, чтоб быть уверенной, что я тебя не прогоню. Я объясню тебе, почему у меня меняется настроение, на каких винтиках и колесиках действуют мои желания. Я ничего от тебя не утаю.