— Тысячу раз я хотела все бросить! Тысячу раз! Но не бросила — из-за вас. Куда бы я вас девала? Я была так несчастна. Я два раза хотела покончить с собой. Ты знала?
— Кроме того, — продолжала я, поняв, что она включилась в мое повествование, точнее сказать, в свое повествование, и больше не будет меня прерывать, — кроме того, имелось еще одно печальное обстоятельство, с которым пришлось столкнуться нашей героине. Это было такое несчастье, которое не сразу бросается в глаза, которое трудно поддается определению и которым не поделишься даже с лучшей подругой. Ее личный горький секрет. Ей приходилось держать его у себя в сердце, порой испытывая острое чувство стыда…
Она смотрела на меня во все глаза, ищущим, жадным взглядом.
— Все ее дети отличались ужасным, непоправимым недостатком. Все они родились похожими на своего отца — на человека, которого она ненавидела лютой ненавистью, ненавидела так, что во сне мечтала, чтобы он умер. А они все были — вылитый папаша, и каждый раз, наклоняясь, чтобы обнять одного или другого, она замирала, узнавая его улыбку, его волосы, его интонации, все проклятое обаяние этого мерзавца. Ее загнали в ловушку. Порой по вечерам она садилась в уголке и тихо плакала по своей загубленной жизни.
— Ты права. В двадцать шесть лет моя жизнь была кончена. Как вспомню… А ведь я так хотела чего-то добиться… Я ведь была честолюбива. О многом мечтала. И у меня на все хватило бы сил, если бы мне не помешали!
— Она злилась на весь белый свет. На подруг, которые выглядели довольными и счастливыми. На тех, кто работал, и тех, у кого был хороший муж. На тех, кто не нуждался. Отчаяние и нелепость всей ее жизни беспрерывно точили ей сердце. Ни денег, ни профессии, ни понимающих родителей, готовых приютить ее и протянуть руку помощи. Она не видела выхода. И эта мысль приводила ее в ярость, в дикую ярость. Свой гнев она обращала на близких, которых принималась поедом есть, — на своих четверых детей, казавшихся ей ядрами у нее на ногах. И эти ядра ей еще тащить и тащить, пока они не вырастут и не заживут самостоятельной жизнью. Несмотря на всю силу своего отчаяния, она и мысли не допускала о том, чтобы их бросить. Она исполнит свой долг — сожмет зубы, принесет себя в жертву, но исполнит. Она будет хорошей матерью. И она сделала для этого все необходимое. Пошла работать учительницей, соглашалась на самое неудобное расписание, моталась в метро, общалась с коллегами, которые ее совершенно не интересовали, ела в столовке, вела группы продленного дня, лишь бы заработать пару лишних грошей. Она шла на все. А лучшие годы текли, и передышки не предвиделось. Она горбатилась, гнула спину, вкалывала…
— Милая моя, — со слезами на глазах произнесла она. — Как же ты обо всем догадалась?
— Я ведь пишу. Сочиняю истории. Влезаю в чужую шкуру, — начала я, еще не подозревая, что ее внезапное волнение вот-вот обернется для меня страшным откровением. Невинная игра, которую я затеяла, чтобы разрядить атмосферу за столом, обрушится на меня ужасной правдой.
Я ждала. Ждала, чтобы она сама закончила мой рассказ. Я же знала свою мать. Знала, что с чувствами она никогда не жульничает, потому что не считает чувства чем-то действительно важным. Внешние приличия, деньги, чужие пересуды, материальные блага, прочное положение — это да, это вещи серьезные, с этим не шутят, а чувства… Ерунда!
Я сжалась, приготовившись к удару. Я еще не знала, как она скажет мне об этом — мягко или с грубой прямотой. Или, может, добавит что-нибудь от себя — еще более убойное. Ничего этого я пока не знала, но уже всем телом приготовилась принять удар.
— Все в точности так, как ты говоришь… Я никогда вас не любила. Никогда. Вы слишком напоминали мне его. Все, что я для вас сделала, я делала из чувства долга. Вы ни в чем не нуждались! И я этим горжусь! Но о чем я мечтала… Я мечтала родить ребенка от любимого мужчины. Этого ребенка я бы полюбила. Как я об этом мечтала, если бы ты только знала, как мечтала! Об этом мужчине и об этом ребенке… Но жизнь не захотела дать мне ни того, ни другого.
Ее плечи опали, и вся она как-то поникла при воспоминании о несбывшейся мечте. Взгляд затуманила нежность, губы сложились в улыбку. Она улыбалась этому любимому ребенку. Наверное, она могла бы нарисовать мне его портрет, но сдержалась. Мы с ним — из разных миров. И она не со мной, а с ним. На меня она больше не смотрела, полностью погрузившись в свою давнюю грезу, так и не ставшую реальностью.
И ведь я это знала. Все я знала. Не зря же вызвала ее на откровенность. Знала, но не верила. Я нарочно сгустила краски, чтобы она меня прервала, возмутилась, сказала, что я не права, что она всегда любила нас, просто не умела этого показать, что мы были замечательными детьми, что я — замечательная дочь, что она мной гордится и верит в меня…
— Я очень рада, что ты мне все это сказала. Ты поняла мою трагедию. Поняла, какой голгофой была моя жизнь…
И она протянула мне руки, счастливая, не скрывающая облегчения. Протянула ко мне руки, словно показывая, что мы с ней — заодно. Улыбающаяся умиротворенной улыбкой. Ну да, я сняла с ее плеч тяжкий груз. Я ей больше не дочь, а подруга, лучшая подруга, еще бы, ведь я сумела прочитать в ее сердце, извлечь из него ком черной жирной грязи и даже не бросить ей его в лицо.
Я взяла ее руки и крепко их пожала.
В этот вечер я простилась с ней.
Простилась с матерью, которую ждала так долго. Выдумывала себе ее образ, льнула к ней, чтобы вырвать хоть взгляд, хоть жест, хоть словечко любви. Одно-единственное произнесенное ею слово подарило бы мне крылья за спиной, сэкономило бы миллион лет поисков, помогло бы избежать тысячи ошибок, удержало бы от тысячи убийств. Я знала это совершенно точно. Так же верно, как то, что солнце согревает, огонь обжигает, а вода утоляет жажду. Я требовала от нее этого слова, чем дальше, тем настойчивей. Для меня это был вопрос жизни и смерти. Преследуя ее ради одного-единственного взгляда, я пыталась спасти свою шкуру.
Заодно я распрощалась со всеми матерями и всеми взглядами, которые крала в надежде, что они заменят ее взгляд.
Я стерла из своей памяти все глаза, которые смотрели на меня, не видя. Стерла взгляды, которые выпрашивала, злясь на весь мир, впадая в ярость — почему я должна побираться, вымаливать то, в чем она мне отказывает? Я всех готова была поубивать только потому, что их взгляды на меня оставались чужими. А мне и нужен-то был всего один — взгляд моей матери. Не чужие. Первый взгляд матери на своего ребенка, дающий ему силы жить и любить. Любить других людей. Любить себя.
Вот почему я гнала прочь всех, кто смотрел на меня с любовью, — они смотрели не ее глазами.
Не глазами моей матери. Которую я любила больше всего на свете.
В тот вечер я это наконец поняла.
Я все поняла. Свою убийственную злобу, свое желание прикончить каждого, кто подошел ко мне слишком близко и предложил свою любовь. Я не хотела их любви! Я хотела, чтобы ТЫ любила меня. ТЫ, ТЫ, ТЫ — моя мать. Но ты не могла меня любить. Тебе помешали.
В тот вечер, в краткий миг озарения, я вдруг поняла, что я одна. Лицом к лицу с собой.
Заглядывая себе в душу, я открыла страшную правду и сказала себе: ну вот, теперь ты все знаешь, все понимаешь. Ты дошла до конца истории и раскрыла гнусную тайну, которая сделает тебя свободной.
Ты свободна…
Свободна.
Она преподнесла тебе неслыханно щедрый подарок, на который отважится не всякая мать. Она вернула тебе свободу. Сколько других на ее месте запричитали бы, ах нет, моя дорогая, это не так, я вас любила, любила, — лишь бы не расставаться с прекрасным образом любящей матери. Она не сжульничала. Ей хватило бесстыдной и беззаботной смелости сказать тебе правду, вывернуть перед тобой душу наизнанку. Поблагодари ее. Отныне тебе нечего бояться. Ты сможешь расти — сама по себе.
Поблагодари ее. И по достоинству оцени жуткий подарок, который она тебе сделала.
Я подняла бокал шампанского. Она чувствовала себя такой радостно взволнованной, что захотела со мной чокнуться. Она захотела выпить, забыться. И я выпила. За свое здоровье.
На следующий день она уже ничего не помнила.
Она мне позвонила.
Сказать спасибо? Завязать беседу — не между ослепленной матерью и обозленной дочерью, а между двумя женщинами, на равных?
Ничего подобного.
Она начала с вопроса:
— Ты что, вчера не платила в ресторане?
— Жерар настоял, что он нас приглашает.
— Почему? Ты что, с ним спишь?
Расход-приход, расход-приход.
Но я не впала в бешенство. Я обратила на нее свой обновленный взгляд, словно направила прожектор, и увидела ее такой, какой никогда не видела раньше — маленькой девочкой, на которую никто не смотрит, которую никто не любит, которую вынуждают склониться перед могуществом денег, бережливости и биржи. Перед детекторным приемником и мужчинами в подтяжках, потрясающими пачками долларов и франков.
Расход-приход, расход-приход. Вот и все, чему ее научили.
Она старательно вытвердила урок. Она была хорошей, послушной дочерью. И приняла уготованную ей судьбу. Подчинилась без лишних слов. Как ее мать, бабушка и все женщины до них. И не существовало такого чувства, такой силы, которые сбили бы ее с указанного пути.
Я ничего не ответила.
Просто сказала: до свиданья.
Никогда не устану говорить тебе: до свиданья.
Раз уж я теперь освободилась, то могла отдаться своей любви — любви к мужчине, похожему на памятник самому себе, и так меня любившему.
Моя свобода началась с тобой.
Ты стал первым мужчиной, который вместе со мной отведает этой новой жизни, изобилующей взаимными дарами и лишенной убийственного взгляда.
Я торопилась сообщить тебе приятную новость. Мне не терпелось проверить, что я не ошибаюсь. Я хотела, чтобы ты сказал мне: «Я тебя люблю», бросился к моим ногам, предлагая мне весь мир и окрестности в придачу, а я обвилась бы вокруг тебя, повторяя: еще, еще, еще слов любви, еще трофеев, еще дротиков. И детей — тысячи детей, чтобы принять всю любовь, которую я жаждала тебе отдать.