— Буду, Божена. Я привыкла сдерживать свои обещания.
Иду мимо. На чай не приглашаю. Не доходя двух шагов до калитки, я резко разворачиваюсь. Подхожу к большому зеленому мусорному баку у забора. Крышка скрипит, когда я ее открываю. Запах гнили и старой пищи бьет в нос. Я поднимаю коробку. Розовая лента трепещет на ветру.
– Я на диете, – говорю громко, четко, глядя прямо на Божену. — На белковой диете, крошка. Наращиваю формы.
— Пока незаметно, — очаровательно улыбается и торопливо добавляет, — но верю, что на нашей свадьбы вы будет красоткой.
— Буду, — захлопываю бак и тоже мило улыбаюсь, — не боишься?
19
— Ты, правда, пойдешь на свадьбу Павла? — мама недоверчиво щурится.
Я устала. Каждая мышца ноет, пот холодной пленкой склеил спину к спортивному топу. Я не хочу с ней говорить. Не сейчас. Я на нее сорвусь.
Взбалтываю шейкер с протеиновым коктейлем и смотрю в окно, где солнце слишком яркое, слишком жизнерадостное.
Открываю шейкер и делаю глоток. Приторно сладко, но под сладостью все равно что-то горчит.
— Это будет… жалко, Мира.
— Это будет… жалко, Мира, — ее голос звучит фальшиво-сочувственно, как всегда, когда она пытается манипулировать.
— Ты бы лучше сказала, кто моя родная мать, — бросаю я через плечо, все еще глядя на ослепительную улицу.
Оглядываюсь и прищуриваюсь:
— Знаешь, это даже достойно восхищения, как ты отстаиваешь свое якобы материнство.
— Знаешь, это даже достойно восхищения, — шиплю я, чувствуя, как скулы напрягаются, — как ты отстаиваешь свое якобы материнство. С таким упорством. Оскар бы дали.
Мама невозмутимо откладывает в сторону вскрытую пачку печенья. Запах ванили и масла внезапно кажется тошнотворным. Она медленно поднимает на меня взгляд. В ее глазах – холодная отрешенность. Сухие губы растягиваются в тонкую усмешку.
— Да если предположить, что твои бредни правда, то…
— То что? — я разворачиваюсь к ней всем телом.
— То странно, что якобы твоя реальная мать за все эти годы так и не объявилась, Мира, — мама мило улыбается. — Она либо равнодушная дрянь, либо…
— Вы с отцом ее запугали.
— Настоящую мать не запугаешь, Мира, — она отчеканивает каждое слово, опираясь о стол сухими, жилистыми руками. Кожа на костяшках натянута, как пергамент. Она тоже прищуривается. — И просто так ребенка не отберешь. Только если она сама… — она делает многозначительную паузу.
— Кто она?! — мое требование – рык.
Воздух сгущается, наполняясь запахом протеина, пота и цветочных духов мамы.
— Я — твоя мать, — звучит как мантра. Твердо. Непреклонно.
Я прищуриваюсь сильнее, пытаясь разглядеть хоть трещинку в этом бронированном спокойствии. Нет. Она не признается. Никогда.
Она будет стоять до последнего, и часть во мне, та самая запутанная, израненная часть, что выросла под ее крышей, восхищается этим адским упрямством.
Даже чувствует какую-то исковерканную благодарность за годы этой лжи, ставшей моей реальностью. Но это ложь. Она врет.
Она лжет прямо сейчас, глядя мне в глаза, и даже под пытками не выдаст правду. Я это знаю. Знаю каждой клеткой своего уставшего, обманутого тела.
Вот тогда я и делаю это. Резким, почти неконтролируемым движением я подхватываю конверт с микроволновки. Бумага шелестит зловеще в моих потных ладонях. Я не бросаю его. Я кидаю. Со всей силы, с ненавистью, с отчаянием. Он с глухим шлепком приземляется прямо перед ней на стол, сбивая крошки печенья, задевая ее чашку с остывшим чаем. Листки внутри шевельнулись.
— И что это? — мама приподнимает бровь.
— Тест ДНК, — медленно проговариваю я. — Твой волосок, плюс мой волосок… и… — меня анчинает трясти, и я наклоняюсь в сторону мамы и выдыхаю каждое слово ей в лицо:
— Там черным по белому написано, что вероятность нашего с тобой родства — ноль целых, ноль десятых процента. Там доказательство того, что ты врала мне всю мою жизнь.
Я выпрямляюсь, чувствуя, как по спине катится капля пота.
— Ты мне не мать.
Я жду паники, а мама откусывает печенье и делает глоток чая:
— Боже, какой бред.
— Ты сейчас издеваешься? Посмотри на результаты теста! И скажи мне правду.
— Мира, а развод по тебе сильно ударил, — она отодвигает конверт в сторону двумя пальцами. — Может, тебе вместо обвинений в мою сторону, повыдирать волосы Божене, а?
Отправляет последний кусочек печень в рот, стряхивает крошки с пальцев и делает очередной маленький глоток чая, не спуская с меня мутного, но строго взгляда.
Ей наплевать на конверт.
Или она боится признать ложь, в которой жила сорок пять лет.
Или… она сейчас ради меня стоит на своем?
Настоящая мать не откажется от дочки, даже если та — результат измен отца?
— Ты меня никогда не любила…
Резко замолкаю, потому что мама резко и несдержанно выплескивает мне в лицо теплый чай. К щеке липнет листочек мяты. Замираю. Чай капает на стол, а глаза мамы прищуриваются до двух узких и злых щелочек:
— Я тебе жопу мыла, неблагодарная ты дрянь, — шипит с обидой, — и на несколько лет отказалась от длинных ногтей. И от колец, которые могли поцарапать твою нежную кожу! И кто же это тебя надоумил?
Мама медленно встает.
— Дай угадаю, — цедит он сквозь зубы, — уж не мамаша ли Павла? — придвигает стол к столу со зловещим скрежетом. — У самой муж гулял, ко мне вечно лез с сомнительными предложениями… — раздувает ноздри, а после лезет в сумочку за телефоном.
Она прикладывает его к уху и через секунд десять цедит в трубку:
— Паша, я созываю семейный совет. Если ты не проконтролируешь его, — поскрипывает зубами, — то я твоей матери все последние волосешки повыдираю. И, кстати, раз моя дочь будет на твоей свадьбе, то и я приду.
— Господи, мама… — шепчу я. — Ты просто можешь со мной честно поговорить…
— Да, и от Миры привет, — мама хмыкает, — с воздушным поцелуйчиком. Да, вот такая она кокетка у меня стала… и я… — рявкает в трубку, — найду нового мужа, который не позволит своей старой матери всякую ерунду про меня болтать! Как была твоя мать хамкой, так и осталась! Все, Паша! Я иду выдирать ей волосы! Она теперь мне не сватья! И цацкаться я с ней не буду! За все ваши двадцать пять лет брака она мне так надоела!
Мама решительно разворачивается и плывет к дверям кухни.
20
— Ты можешь мне объяснить, с какого перепугу наши матери устроили чуть ли не драку между собой? — Паша не здоровается, когда я открываю калитку. — И ты, что, поменяла замки?
Сжимаю ледяную ручку калитки. Холод скорых сумерек ныряет под футболку.
— Отойди, — отвечаю я. — У меня вечерняя пробежка.
— Вот как? — хмыкает. — А тебе, похоже, все равно на свою мать, да? Мира, я ей не сын, чтобы вытирать ей слезы и успокаивать… Я даже не понял, что произошло, мать твою! — гаркает на меня.
Паша делает шаг, и он хочет зайти на территорию бывшего родного дома. Наглый и самоуверенный.
Адреналин ударяет в кровь. Я резко упираюсь ладонями в его грудь, в жесткую ткань его теплого пиджака из черной шерсти.
Чувствую сопротивление его мышц под пальцами и тепло тела сквозь ткань.
Сил у меня, действительно, прибавилось, потому что мой бывший муж отступает под моим напором.
— Эй…
Его пальцы, сильные и горячие, как тиски, мгновенно смыкаются на моих запястьях. Но мне не больно.
У Паши сейчас нет цели испугать меня.
Он лишь останавливает мою агрессию.
— Я твою маму в прошлый раз вообще была готова взять под опеку, — зло выдыхаю.
— А я хотя бы за ней приехал, а ты? — щурится. — Я, конечно, с твоей мамой никогда не был в близких отношениях, но… ты должна была приехать и забрать ее. Она уже пожилая женщина, Мира.
— Пусти… — вырываю руки из захвата Паши и просачиваюсь между ним и кирпичным столбом калитки.
Не стану я ему говорить о том, что моя мама мне не родная. Он мне никто. Бывший муж.
Это я в прошлом могла поплакать в его могучую грудь и пожаловаться на мать, которая опять звонила с нравоучениями, а сейчас… он мне никто.
— А я Божене не поверил, что ты начала бегать, — усмехается мне вслед, — так ты у нас из тех бабищ, которые начинают заниматься собой только после развода?
Я резко останавливаюсь. Кровь стучит в висках тяжелым молотом. Челюсти сжимаются до белого скрежета, зубы ноют от напряжения.
Вот сейчас он решил меня словесно унизить. Наказать за то, что я отказываюсь от диалога с ним.
— А почему не бегала, когда была моей женой? — голос Паши приближается. — Забавно. Сейчас, значит, силы нашлись на пробежки два раза в день и тренажерные залы, а в браке со мной… ты, бедная несчастная, болела, да?
Медленно выдыхаю:
— Но у меня, правда, были проблемы…
— А сейчас они исчезли? — насмешливый голос Павла совсем близко. — Все гормоны в норме, да?
— Да, — резко разворачиваюсь к Павлу. — Все пришло в норму. Идеальные анализы…
Он медленно наклоняется ко мне. Его тень падает мне на лицо. Скалится в улыбке:
— Врешь, — прищуривается и его глаза вспыхивают темными искрами, — я запросил твои анализы в клинике. Стали чуть лучше, но не совсем не в норме.
Я молчу.
Я теряюсь от его признания, что он следит за моими анализами и лечением.
— Зачем? — спрашиваю я. — Зачем ты лезешь в мою личную жизнь?
— Закралось подозрение, дорогая моя Мира, что ты мне лапшу на уши вешала со своими проблемами со здоровьем, — прищуривается. — Со мной отец на днях поделился, что мать после сорока перестала его к себе подпускать под предлогами, что у нее то эрозия, то молочница, то еще какая-то херобора… Ты же меня также динамила, а я тебе верил.
— Но я не врала, — цежу сквозь зубы.
— Развелись, а ты бегать начала, — хмыкает. — Спортсменка, прям, а до этого сил не было. Значит, были, да?
— Свали в закат, Паша, — цежу в его самодовольное лицо.
— Были, но не для меня, — улыбается шире. — Вот я и говорю, обычная бабища, которая начинает из себя хоть что-то представлять лишь после развода, а в браке… а зачем в браке стараться? Рядом с мужем будет стонать и страдать, как умирающая чайка…