Улыбка.
Эта та самая хищная улыбка, которой я никогда не видел от Миры за все наши двадцать пять лет брака. Она обычно улыбалась либо мягко, либо сдержанно, либо… как-то натянуто и лживо, будто плохая актриса.
А сейчас… ее улыбка удивляет
Рука тянется к моей щеке. Пальцы теплые и сухие, а , значит, она совсем не нервничает.
Моя гладкой выбритая щека под ее пальцами… Я чувствую себя сейчас голым под невесомым прикосновением Миры. Это неожиданно меня смущает. Под рубашкой между лопатками пробегают мурашки.
Любопытно.
— Но эта свадьба не изменит того, что ты был в моей жизни, а я была... в твоей…
И вдруг она встает на цыпочки.
Ладони – сухие, сильные, неожиданно сильные – хватают мое лицо, стискивают его… И губы. Ее губы. Горячие. Влажные. Она целует меня не по-родственному. Не по-бывшему.
Она целует меня глубоко, нагло и с языком, который проскальзывает в мой рот.
Да в жизни она сама никогда так меня не целовала! Никогда в Мире не было столько решительности и нахальства. Она же… та самая скромная женщина, которую надо постоянно совращать, чуть ли не насиловать, потому что она… приличная…
По-молодости меня это заводило, я чувствовал в ее скромности и зажатости вызов.
Шок парализует на долю секунды. Тело каменеет. В ушах – оглушительный звон, перекрывающий щелчки фотоаппаратов, вздохи, начавшийся гул. Язык ее – настойчивый, помнящий – скользит по моему. Вкус помады – горьковато-сладкий
Никогда не была так... агрессивно нежна. Внизу под ширинкой меня медленно начинает распирать забытое тепло. Возбуждение?
Да. Глупое, дикое, первобытное возбуждение от ее наглости, от этой публичной пытки. Она не плачет. Она атакует. Стерва. Настоящая стерва. Где ты была эта бестия, когда мы были вместе, Мира?
Неужели для того, чтобы она родилась, мне надо было жениться во второй раз?
Мира отстраняется. Резко. Стоит, дышит часто, губы блестят – моей слюной, ее помадой.
Улыбка – торжествующая, безумная. Вытирает тыльную стороной ладони рот. Вызов. Чистый, оголенный вызов. Зал взрывается гвалтом, визгом матери Божены, но это где-то далеко. Существует только она. Алый шелк, горящие глаза, запах вызова с нотками амбры.
Взрывается хаос.
Божена вырывается, бежит, белое пятно мелькает в дверях. Пионы валяются на ковре, растоптанные.
Полина уводит Миру, а меня в сторону тянет Антон.
— Пап, ты меня слышишь?
— Возможно…
— Пап, — он сжимает мое предплечье. Голос тихий, сдавленный, не для чужих ушей. — По-хорошему… Все же продолжать не стоит…
Он смотрит на меня. В его глазах – не осуждение. Надежда. Детская, наивная надежда. Он ждет, что я очнусь. Что я сейчас все отменю и брошусь за Мирой. Что этот поцелуй... что это знак. Что все можно спасти.
Дурак. Романтик. Откуда в нем это?
Поправляю галстук. Ткань грубая под пальцами напоминает, кто я. Где я. Зачем я здесь. Глубокий вдох.
— Нет, — говорю ровно. Голос звучит чужо. — Я же уже сказал, что не вижу смысла отменять.
Антон моргает. Надежда гаснет, сменясь недоумением, обидой.
— Почему? — Шепот становится жестче.
Мира, которую уводит Поля, оглядывается. Ловит мой взгляд. И подмигивает. Точно так же, как я ей несколько минут назад. Стерва. Божественная стерва. В груди снова тот же глупый толчок. Адреналин. Азарт.
— Почему, пап? — настаивает Антон, его дипломатическое спокойствие потрескивает возмущением
— Потому что эта свадьба, — говорю я медленно и перевожу взгляд на сына, — очень нравится моей маме.
— Это уже не свадьба, а фарс…
— Любая свадьба — это фарс, — поддаюсь к сыну и заглядываю в его недоуменные глаза за тонкими стеклами очков, — любая…
— Так, дорогуша, — я краем глаза вижу, как моя мать тянет в сторону мою бывшую тещу, — выдыхай, а то ты сейчас достанешь из своего ридикюльчика уродливого что-нибудь острое…
— Ты как свою дочь воспитывала?! — рявкает мать Божены, и ее с трудом удерживает ее муж и брат.
— Ты, что, хочешь, чтобы эта стерва тебя потом в какой-нибудь подворотне зарезала? — моя мама охает. — А она… — понижает голос до шепота, — может тебе это устроить.
Мать Божены напрягается.
— Я тебя-то не зарезала, — моя бывшая теща приглаживает пальцами волосы на виске.
— Мы с тобой друг с другом всегда ходим по краю, Вика, — мама пожимает плечами. — Пошли… Пошли… выпьем водички…
— Пойду к моей очаровательной невесте, — разворачиваюсь на пятках, одергивая полы пиджака, — а ты займись гостями. Успокой их. Свадьбе быть.
— Это несерьезно, пап!
Мне нравится этот бардак. Нравится, как Мира взорвала все к чертям. Нравится этот вкус ее губ и ярости. Отменю свадьбу – и игра закончится.
Мне нравится, как бесится моя бывшая жена.
— Кстати, вот свадьбу с твоей мамой не особо-то и помнят, — я оглядываюсь, — а все было так серьезно.
26
Холодная ручка двери туалета обжигает пальцы. Я врываюсь внутрь, тяжелое платье шуршит и цепляется за косяк, как будто хочет вернуть меня туда, где на глазах у всех Мира поцеловала моего Павла.
Но где он?
Почему Павел не бежит за мной? В ушах все еще стоит оглушительный гул голосов, смешанный с проклятой музыкой и щелчками камер.
— Да как же так,— шепчу я в пустоту уборной, но слышу только собственное прерывистое дыхание. — Это какой-то бред…
Запираюсь в самой дальней кабинке. Сердце колотится так, что кажется, вырвется из-под корсета. Обхватываю голову руками. Фата сползает, цепляясь за бриллиантовые сережки – его подарок на помолвку. Они сейчас кажутся ледяными и чужими.
— Не может быть… — вырывается хриплый шепот. — Не может быть…
Перед глазами – ее лицо. Мира. В этом алом, наглом платье. Ее глаза – не жалкие, не заплаканные, как я ожидала. Холодные. Решительные. И этот поцелуй… Этот долгий, влажный, отвратительный поцелуй прямо на глазах у всех! А Павел… Павел не оттолкнул ее сразу. Он замер. Как идиот!
Жар стыда разливается по лицу, шее, груди. Платье душит. Я чувствую, как трясутся колени под слоями воздушной ткани.
Свадьба… Моя идеальная, дорогая, выверенная до мелочей свадьба… превращена в цирк. В дешевый, пошлый балаган. Все будут говорить не о моем красивом платье, не о банкете, не о нашей любви.
Все будут судачить о бывшей жене. О том, как она поцеловала моего мужа сразу после того, как мы расписались. Как она унизила меня на глазах у моих родителей, его семьи, его партнеров… всех важных гостей.
— Нет… — вырывается у меня сдавленно. Я сжимаю кулаки, ногти впиваются в ладони.
Она же должна была быть тихой лохушкой! Как она посмела?! Как она посмела вот так?!
Мысль, что Павел сейчас должен быть здесь, бьется в висках. Он должен ломиться в дверь, умолять открыть, клясться, что это ничего не значит, что он разберется, выгонит ее. Но за дверью кабинки – тишина.
Где он?
Остался с Мирой?
Я задыхаюсь. Слезы, наконец, подступают, горячие и горькие, скатываются по щекам, оставляя соленый привкус на губах. Я вытираю их тыльной стороной руки, смазывая тушь.
Тук-тук-тук.
Легкий, почти нежный стук в дверь кабинки.
— Павел! — вырывается у меня с надеждой и злостью. — Уйди! Оставь меня! Я не хочу тебя видеть! Никогда!
Но внутри все замирает в ожидании. Его голос. Его оправдания. Его руки, которые должны обнять и успокоить.
— Божена? Это я, Алиса, — доносится из-за двери сладкий, пропитанный фальшивым сочувствием голос. — Открой, милая. Не забивайся тут одна, бедная ты моя… Я рядом…
Злорадство. Я чувствую его сквозь дерево двери моей туалетной кабинки. Оно витает в воздухе, смешиваясь с запахом дезинфектора и моих духов. Она рада. Рада до чертиков. Ведь она сама мечтала оказаться на моем месте. Мечтала о Павле.
Я знаю.
— Уйди, Алиса, — шиплю я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Мне не нужна твоя помощь.
— Ой, как же не нужна? — Алиса припадает к двери, ее голос становится еще слаще, еще ядовитее. — Такой чудовищный скандал… При всех… Да еще и поцелуй! Прямо после регистрации! Это же… это же полное унижение, сестренка. Настоящее. При всех родственниках, гостях… Ты же не лохушка какая-то, чтобы вот так… терпеть?
Ее слова — точные, злые. Она знает, куда ткнуть. Знает мою гордость.
— Теперь только один выход, — продолжает она, и в ее голосе слышится торжество, которое она тщетно пытается скрыть. — Сохранить достоинство. Сейчас же отменить этот банкет. Сказать всем, что свадьба не состоялась. Иначе… — она делает многозначительную паузу, — иначе все будут над тобой смеяться. Все. Когда ты убежала, уже многие хихикали. Ты же не хочешь быть посмешищем, Боженька? Ты же сильная.
«Сильная». Она произносит это слово с таким ядом. Она хочет, чтобы я сломалась. Чтобы отказалась от Павла. Чтобы уступила ей дорогу. Ярость, горячая и слепая, поднимается во мне, смывая слезы, сжигая стыд. Она думает, я сдамся? Думает, я отдам ей то, что завоевала?
Я резко проворачиваю защелку. Дверь кабинки с грохотом распахивается. Алиса отскакивает, едва не теряя равновесие. На ее лице – маска наигранного испуга и сочувствия, но в глазах – холодное любопытство и… да, злорадство.
— Ни за что! — рявкаю я, выходя к ней. Каблуки гулко цокают по кафельному полу, эхо разносится по пустой уборной. — Никогда! Ты слышишь, Алиса?! Я не отменю свадьбу! Я не откажусь от Павла! Это МОЙ муж! МОЙ! И ты… — я тычу пальцем ей в лицо, — ты никогда не получишь того, что получила я! Никогда! Я НЕ ОТМЕНЮ СВАДЬБУ! ЭТО МОЯ СВАДЬБА! МОЙ МУЖ!
Алиса поджимает губы, ее глаза сужаются. Фальшивое сочувствие исчезает, сменяясь злобой и завистью. Она открывает рот, чтобы что-то сказать, но в этот момент тяжелая дверь в уборную скрипнула.
В проеме, залитый светом из коридора, стоит Павел. Он опирается о косяк, руки в карманах брюк. На его лице – ни тени беспокойства, ни извинений. Только привычная усталость и… едва уловимая усмешка в уголках губ.
— А я рад, что ты не стала заводить истерику, Божена, — говорит он спокойно, его голос гулко звучит в кафельном пространстве. — Разумно. — Его взгляд скользит по моему заплаканному лицу, смазанной туши, сползшей фате.