Я, кстати, и ждал того, что Мира так и поступит, но не поступила…
— Павлуша, милый, — Виктория останавливается у нашего стола. Улыбка на ее лице — ледяная маска. — Мира немного утомилась. Ее не будет. Отдыхает.
Разочарование бьет, как кулаком под дых. Сменяется яростью. Горячей, неконтролируемой.
— Вы должны были убедить ее быть здесь, — вырывается хрипло. Голос чуждый, полный желчи. — Она обязана была...
Глупость висит в воздухе, густая и нелепая. Обязана быть на свадьбе бывшего мужа?
Виктория лишь вскидывает одну идеально выщипанную бровь. В ее взгляде вижу усталость. Бесконечную усталость.
Она тоже не хочет быть здесь, но она будет следовать до самого конца тем правилам, которые она однажды приняла. Устала? Не имеет значения.
— Павел, пожалуйста, — шипит Божена, пытаясь улыбнуться Виктории. — Это неудобно... гости смотрят… — обращается к Виктории, — некрасиво отвлекать жениха от невесты.
Я щелкаю пальцами у самого ее лица. Резко, громко, как чтобы заткнуть надоевшую собаку.
— Тише.
Само действие, его унизительная четкость, ошеломляет даже меня. Божена замирает, губы дрожат. Виктория наблюдает, не моргнув.
— Ты должен мне кое-что пообещать, Павел, — говорит она вдруг.
Голос низкий, напряженный до дрожи. Я впервые слышу у Виктории такую тональность женской слабости. Вряд ли Божена ее услышала, но я — да.
— Что?
— Пообещай, — хмурится. — Как Бывший зять, который меня в прошлом однажды в шутку назвал маман.
— И вы меня чуть за это не четвертовали…
— Не ерничай, Паша, — поджимает губы.
Моя мама в стороне внимательно наблюдает, скрестив руки на груди. Но не вмешивается, будто тоже почуяла в Виктории что-то очень… важное.
Киваю.
— Обещаю. Без понятия, что, но обещаю.
— А если она просит, чтобы ты убил меня? — задает глупый и наивный вопрос Божена.
— Милочка, — Виктория медленно разворачивается к Божене, — я верю, что зубки ты себе еще отрастишь, но пока у тебя их нет, не лезь. Я таких как ты сожрала с десяток. И не подавилась.
Затем она ставит на стол перед Боженой алые лакированные туфли на высоких каблуках.
Мира. Передала лишь туфли?
Виктория вновь смотрит на меня, хмурится и лезет в сумочку.
Она протягивает сложенный вдвое листок бумаги.
— Это моя последняя просьба к тебе. Как к зятю, — Голос ровный. — Словами... словами я не смогу.
Ее пальцы холодные, когда я беру записку. Она не смотрит на Божену, на шпильки, на меня. Разворачивается и уходит к столу Поли и Антона, прямая, как королева
Шум зала возвращается оглушительной волной. Тамада орет в микрофон что-то про любовь. Божена осторожно касается алых шпилек в желании их столкнуть со стола, и я их оставляю на свою сторону стола.
— Паша…
— Я верну эти туфли.
— Так и задумано!
— Помолчи, ради бога.
Я разворачиваю бумагу. Рука чуть дрожит. Предвкушение удара.
На листе — всего несколько строк, написанных знакомым, твердым почерком Виктории. Читаю.
“Это адрес биологической матери Миры. Отвези Миру к ней. Она, кстати, в молодости была похожа на Божену. Забавно, что мужиков тянет всегда на одних и тех же шалав”
Складываю записку и поднимаю взгляд на Викторию, которая опять сцепилась с моей мамой в тихую ссору.
Мужья терпеливо разводят их в разные стороны.
Мужья, которые годами изменяли, перебирали любовниц, но всегда возвращались к женам.
Я… ничего не понимаю.
33
Скука. Удушающая, сладкая, пропитанная шампанским и фальшью скука. Я отодвигаю бокал, едва пригубленный – это дорогое дерьмо шипит на языке завистью.
На сцене дядя Миша, красный, как рак, орет что-то про "любовь до гроба" под разбитый синтезатор. Голос хриплый, фальшивый. Никто не слушает. Ни-кто. Жуют.
Пьют. Лениво перебрасываются словами, будто перекладывают скучные камни. Столы уставлены остатками роскоши – омары похожи на брошенные игрушки, икра заветрилась.
— Ну, я смогла достучаться до это бывшей шлюхи, — говорит наша тетя моей маме. — Это я попросила ее уйти.
— Ты молодец, — соглашается мама.
Свадьба сдулась, как проколотый шарик. И знаете что? Божена счастлива. Сидит рядом со своим мужем, бледная, но с каким-то тупым, застывшим удовлетворением в глазах.
Никакой Миры. Ее алый кошмар сгинул. Идиллия лжи восторжествовала. От этого меня просто рвет изнутри гневом.
— Какая она все же у нас красавица, — вздыхает мама, — и умница, — всхлипывает, — ничего… к Павлуше найдет подход…
— А ты чего скуксилась? — тетка тычет мне в бок локтем. — Тоже ищи себе жениха. Вон какие сидят… Не щелкай клювом.
— Да так…— выдавливаю сладкую улыбку, отстраняясь. — Пойду подышу. Душно.
Поднимаюсь, чувствую, как взгляд Павла скользит по мне – равнодушный, тяжелый, как камень. Он тоже скучает. Сидит, этот новоиспеченный муж, откинувшись на спинку стула. Смотрит на гостей, как на мебель. Ни огонька. Ни искры.
Только вот алые туфли на краю стола с его стороны напоминают, что это все было не сон, что Мира была среди нас.
Я иду прочь из зала, проталкиваясь меж стульев. Мое платье – нежно-голубое, "фейское" – цепляется за что-то шершавое. Оборачиваюсь – мужчина в костюме с жирным пятном на лацкане тупо улыбается. Пьяненький. Часы на его запястье стоят как несколько моих квартир.
Он мне подмигивает, а я мило улыбаюсь:
— Простите.
— Должна мне танец.
— Обязательно.
Ухожу.
Божена идеальна для Павла. Она проглотит его будущие измены, как эти свои проклятые витамины для беременных.
Будет улыбаться его партнерам, с которыми он будет снимать эскортниц. Будет высиживать скучные благотворительные ланчи с такими же вылизанными, как она, стервами. И будет считать, что выиграла. Ради статуса, денег, сытых дней.
И я ее понимаю. Я бы играла по тем же правилам, но… Павел выбрал ее.
Коридор ресторана холодный после душного зала. Кондиционер гудит над головой.
Прислоняюсь к холодной стене. Гладкая поверхность леденит лопатки сквозь тонкую ткань платья.
Где-то далеко бубнит дядя Миша.
Свадьба идет к предсказуемому, скучному финалу. Ложные улыбки. Лживые "спасибо". Пошлые пожелания "много детей". Божена будет сиять этим фальшивым светом. И я ненавижу ее за это. Ненавижу до дрожи в коленях.
Нет. Так не пойдет. Веселье только начинается. Рано расслабились.
Цель – пожарный выход. В дальнем углу, за углом. Туда не ходят официанты. Там нет камер. И нет охраны.
Только табличка с бегущим человечком и тяжелая, серая металлическая дверь.
Хватаю холодную железную ручку. Тяну. Дверь скрипит, неохотно подаваясь, вырываясь из уплотнителя с противным чмоканьем. На меня наваливается волна ночного воздуха – влажного, городского, пахнущего бензином, пылью и… мусором.
И вот он. Тень в полумраке подсветки вывески. Иван. Высокий, как гора. Стоит у громадных зеленых баков. Запах гнили и старой пищи тут густой, липкий.
Его лицо в тени, но я чувствую его взгляд. Твердый. Решительный.
Бывший парень Божены.
— Ты не передумал? — выдыхаю я шепотом.
Меня почти не слышно за гулом наружных блоков кондиционеров.
Сердце бешено колотится – от страха? От предвкушения? От злости?
Иван качает головой: нет, не передумал.
Облегчение, сладкое и ядовитое, разливается по жилам. Но тут же делаю шаг назад, в проем двери, окидываю его внимательным взглядом.
— Про меня, Ваня, — шиплю, подчеркивая каждое слово, — ни слова. Ни звука. Ты сам пробрался. Понял? Это не я тебя впустила. Я тебя даже не видела сегодня. И не я тебе про свадьбу Божены рассказала.
Он смотрит на меня. Молчит. Потом медленно, тяжело кивает. Понял. Его глаза во тьме блестят ревностью.
Улыбаюсь. Широко, сладко, как для фотографа на этой дурацкой свадьбе.
— Отлично, — шепчу. — Тогда… иди. Значит, бывшую жену пригласили, а тебя нет? Непорядок же…
— Не мороси, — глухо говорит Ваня.
— Вижу, ты сильно обижен.
Отступаю в коридор, пропуская его внутрь. Пахнет сигаретным дымом, потом. Он проходит мимо, не глядя на меня. Тяжелые шаги глухо отдаются по кафельному полу коридора, растворяясь в гудении кондиционеров и далеком фальшивом пении.
Я захлопываю тяжелую дверь. Скрип. Чмок. Тишина. Опираюсь спиной на холодный металл. Закрываю глаза. В ушах стучит кровь.
Вкус дорогого шампанского все еще на губах – сладкий и приторный. Закрываю глаза, отталкиваюсь от стены и торопливо семеню по коридору на носочках.
Зря Мира уехала, но ей о веселье донесут ее детки.
И ее мама, которую до усрачки испугались мои родственники.
— Рано ты расслабилась, сестренка, — хихикаю в ладонь.
34
Золотое игристое шипит у меня в бокале пузырьками.
Я прижимаюсь к Павлу плечом, ловя его тепло сквозь дорогую шерсть смокинга. Его терпкий одеколон с нотками дерева и мускуса сводит с ума.
Он наконец немного оттаял после Миры.
Повернул голову, и в его глазах — не привычная усталость, а искра. Та самая, хищная, за которую я и влюбилась. Улыбается моему шепоту. С легким снисхождением.
— ...мы с тобой помиримся этой бранчой ночью, Паш... — мое дыхание горячее на его шее. — Я буду очень долго просить у тебя прощение. — Моя рука под тяжелой скатертью скользит по его бедру. Мышцы напряжены. Чувствую жар его кожи даже сквозь ткань брюк. Касаюсь ширинки. Там — твердый бугор. Теплый. Живой. — И я готова, чтобы ты меня наказал…
Павел тихо хмыкает.
Глубоко, из груди. Возбуждение.
Я знаю этот звук. Знаю этот отклик плоти.
С такими мужиками, как он, все просто: дай им слить дурное семя, скуку после выброса адреналина, раздражение. Я же именно этим и зацепила Павла. Тем, что умею подгадать правильный момент.
Главное — Мира исчезла. Сбежала. Проиграла.
Я ловко закидываю в рот клубнику с нашего стола. Ягода сочная, сладкая, чуть кислит. Сок разливается по языку.
— Отойду в уборную, милый, — шепчу, нарочито медленно облизывая губы. Подмигиваю. — Освежиться перед нашим танцем…