Павел смотрит на меня. Его взгляд — голодный. Знакомый. Тот самый, каким он окидывал меня в кабинете, когда я приносила отчет в коротком платье.
Он милостиво кивает. Знаю — последует за мной. Сейчас. Как только я выйду. Внизу живота сладко ноет, предвкушение жжет.
Встаю. Пышный подол проклятого платья шуршит шелком и тюлем, цепляясь за ножки стула. Отодвигаю его с легким скрипом. Окружающий гул голосов, фальшивое пение моего дяди со сцены, звон бокалов — все это фон. Т
олько он. Моя рука скользит по его шее, касается коротко остриженного затылка. Какой он горячий, будто у него лихорадка.
— Со мной ты узнаешь, что такое настоящая любовь, Павел, — шепчу, наклоняясь так близко, что наши щеки почти соприкасаются. Запах его кожи, его дыхание с нотками виски смешиваются. — Мы проживем долгие годы. И на рубиновой свадьбе ты скажешь всем... что я была твоей судьбой.
Он прищуривается. Глаза — темные бездны. В них мелькает не умиление, а... азарт? Цинизм? Уголок губ дергается в усмешке.
— Посмотрим, — тихо роняет он. Голос низкий, обволакивающий.
Это Обещание? Или издевка? Неважно, ведь через минут пять он вновь будет моим. Он полюбит меня через удовольствие, через дикую близость…
Разворачиваюсь, готовая плыть к выходу, к тишине уборной, где он прижмет меня к холодной кафельной стене...
Двери с грохотом распахиваются.
Звук дерева о мрамор оглушителен. Кажется, что люстры покачнулись над нашими головами.. Весь зал вздрагивает.
Музыка и пение дяди обрывается. Гости замирают с поднятыми вилками, поворачивая головы.
В дверя— мой бывший Иван. Высоченный, в черном спортивном костюме… Он выглядит одновременно жутко и жалко на фоне пафосного зала с шикарными богачами за круглыми столами.
Лицо бледное, горят и нацелены нацеленные прямо на меня.
— Ваня, это ты, что ли? — сипит моя мама, а после вскрикивает в панике. — Охрана! Охрана! Тут посторонний! Охрана!
Он тяжело ступает по полированному мрамору, его грязные кроссовки оставляют мокрые следы. Каждый шаг — глухой удар.
Бум-бум-бум…
Тишина повисает звенящая. Даже тамада не вякает свои тупые шутки. Иван останавливается и скидывает с бриой головы капюшон.
Его бас, хриплый и мрачный, рвет тишину, долетая до лепнины на потолке:
— Не ждала, любовь моя?
Ухмыляется.
— А когда он успел откинуться? — кто-то спрашивает из наших родственников.
— По удо, что ли, вышел?
— Господи…
— Охрана! — верещит моя мама.
Через весь зал к Ване шагают пять молчаливых охранников, но Паша вскидывает руку, и они отступают.
Проклятье.
— Слышь, ты, кучерявый, — Ваня медленно переводит бычий взгляд на удивленного Пашу, — выйдем-побеседуем за мою бабу-то?
Паша вскидывает бровь, и я не чувствую в нем страха. Он удивлен и только.
— Это самая лучшая свадьба на моей памяти, — кто-то хихикает. — Такие страсти… Такого даже в кино не покажут…
— Ваня… — моя мама срывается с места, — милый мой… хороший мой… уходи…
— А ну, села! — гаркает Иван. — Я вернулся… — переводит на меня темный взгляд, — к моей любимке, — и криво улыбается.
Павел неожиданно смеется. Тихо и зловеще. После резко выдыхает и приглаживает волосы и откидывается на спинку стула, глядя на Ваню,как на диковинное животное.
А я пошевелиться не могу. Мира не была проблемой. Нет.
— Я тебя, кучерявый, порешу за мою бабу, — Ваня вновь смотрит на Пашу,в котором теперь искрит восторг от абсурдности ситуации.
— И опять сядешь, Ванюш, — печально вздыхает в микрофон дядя. — Надолго.
— Ну, я даже не удивлена, — обращается мать Миры к моей новоиспеченной свекрови и аккуратно складывает салфетку, — что ваши новые родственники связаны с зэками.
— Тут мне уже нечего ответить, Виктория, — свекровушка огорченно вздыхает и губы с осуждением поджимает.
— За мою бабу… — он зыркает на молчаливых охранников, а после смотрит вновь на Павла, — буду на смерть стоять. Ты меня своими шавками не пугай. Если мужик, то пошли побеседуем один на один.
35
Холодный ветерок с фонтана бьет в лицо. Запах хлорированной воды смешивается с адреналиновой вонью Ванюши.
Внутренний дворик ресторана – слишком пафосный для мордобоя: мрамор, подсветка, этот дурацкий хрустальный водопад позади.
А передо мной – Ваня. Гора в потрепанном спортивном костюме. Лицо перекошено тупой решимостью. Дело чести, мать его. Каменный век.
— Паша, не надо! — Божена вырывается из толпы гостей на крыльце, ее голос – визгливая истерика. Платье мешает, она спотыкается. — Ваня, уйди! Пожалуйста! Оставь нас!
Ваня даже не поворачивается. Глаза его, маленькие и темные, впились в меня.
— Не, — бас его гудит. — Дело чести. Ты моя. Ты забыла, — Он шмыгает носом, разминая кулачища в воздухе. Костяшки хрустят. — Такое бывает. Люди забывают важное, но я напомню.
Хмыкаю.
А любимка не рада, но это Ванюшу не колышет.
Какая трогательная уверенность дикаря.
Снимаю пиджак. Шерсть теплая от тела. Бросаю его на ближайшую каменную скамью. Воздух холодком обнимает предплечья. Закатываю рукава белой рубашки. Ткань накрахмаленная, жесткая. Приятно шуршит.
Пальцы нащупывают застежку часов. Холодный металл, гладкий керамический ободок. Механический шелест браслета. Снимаю. Вес привычный в ладони.
Замираю. Эти часы мне подарила Мира. Моя бывшая жена. Как неожиданно я вспомнил, что эти часы — ее подарок.
Поворачиваю корпус. Подсветка фонтана ловит надпись на оборотной стороне часов. Изящная гравировка: "Люблю тебя".
Сглатываю и хмурюсь. Эти часы я ношу каждый день. Всегда выбираю их среди прочих.
Привычка?
Протягиваю часы Полине, которая со вздохом забирает их. Металл все еще хранит тепло моего запястья.
— Я вашу драку сниму на видео и маме отправлю, — тихо угрожает она. — Ты уж не опозорься.
Криво улыбаюсь. Моя строгая дочка унаследовала мой сарказм.
— Павел! — Божена почти подбегает, но охранники мягко, но настойчиво отводят ее назад. — Не надо драться! Пусть охрана им займется! Полиция!
— Слушай, — обращаюсь к нему, игнорируя Божену, — кажется, твоя женщина не в восторге от тебя. Совсем.
— Просто она дура, — отрезает он мрачно. Глаза не отрываясь от меня. — Не понимает и Забыла. Я же гвоорю, такое бывает. — Он швыряет капюшон на спину. Шея – толщиной с мое бедро. — Я напомню.
— Ох, Ваня-то правду молвит! — Голос Виктории, матери Миры, режет тишину со стороны крыльца. Она стоит рядом с моей матерью, руки в боки. — Люди и впрямь дураками бывают! Забывают, что любят! Сплошь и рядом! Сплошь и рядом, Павлуша!
— Не люблю! — заходится Божена, топая каблуком по мрамору. Слезы текут по размазанной туши. — Ваня, проваливай! Ты мне не нужен! Никогда!
Ваня медленно поворачивает к ней башку. Взгляд – тяжелый, темный, полный первобытной уверенности.
— Решил, что ты моя. Значит, будешь, — констатация факта. Закон природы.
Какое-то дикое, животное упрямство. И я ему даже завидую.
Слышу сдавленный вздох восхищения из толпы гостей: "Ох, романтика... Я б за такого...".
Да, я завидую этому идиоту. К его тупой, незыблемой вере. Ему насрать на условности, на деньги, на этот пафосный фонтан.
Он хочет женщину. И все. Без нее – мир не мил.
— Тебя бы на двадцать лет засадить! — Божена верещит, обращаясь ко мне, словно я судья. — Паша! ты же можешь!
Ваня поворачивается ко мне. Угрюмое лицо светлеет какой-то дикой решимостью.
— Через двадцать — вернусь. Все равно моя.
Еще один вздох восхищения из толпы. Вот уж романтика, конечно, а Ваня уже делает шаг. Мощный и огромный.
Уворачиваюсь от первого размашистого удара. Кулак Вани свистит в сантиметре от виска, унося с собой ветер.
Мое тело работает на автомате. Контр-удар. Короткий, резкий, в солнечное сплетение. Тук! Твердо. Как в мешок с песком. Ваня крякает, спотыкается. Глаза округляются от неожиданности. Он не ждал, что попаду. Что задену.
Он ревет, бросается вновь. Два удара подряд. Левый – в голову. Я резко приседаю, удар проходит над макушкой.
Правый – в корпус. Я делаю блок предплечьем, боль пронзает кость, но держу.
Моя очередь. Апперкот в челюсть: скользит по щеке. Хук в печень. Хруст костяшек о ребра. Ваня охает, отступает.
Я дышу часто, ртом. Воздух обжигает легкие. Кровь гудит в ушах. Но я чувствую! Черт возьми, чувствую себя живым! Каждый нерв звенит. Каждая мышца горит. Это азарт. Чистый, дикий. Я вижу его замешательство, вижу, как он тупит от моей скорости.
Я быстрее. Ловчее. Мозг работает с бешеной скоростью: просчитывает траектории, открытые зоны. Я могу его положить. Сейчас. Еще пара точных ударов, уклон от его мощного, но медленного размаха...
Вижу его замах. Правый кулак несется к моей голове. Я вижу щель для ухода влево, контр-атаку в открытый корпус... но… я подставляюсь под его удар, потому что…
Что мне даст победа? Ничего.
Белый взрыв. Искры. Глухой, сочный хряск. Боль – ослепительная, жгучая, разливающаяся по черепу волной тошноты. Земля уходит из-под ног. Лечу назад. Вижу мелькание подсветки фонтана, темное небо. Удар спиной о брусчатку. Воздух вышибает из легких. Уфф! Звон в ушах. Вкус крови на губах – медный, теплый.
Что-то в груди рвется.
Слышу дикий рев Вани, топот ног охранников, крики, визг Божены: "Держите его!". Но все это – где-то далеко. Сквозь вату.
— Пап! — Антон склоняется надо мной. Лицо бледное, глаза за очками огромные. — Ты в порядке?
— В порядке, — выдыхаю я и пытаюсь улыбнуться.
Боль в скуле пульсирует в такт сердцу. Горячая, живая. Я трогаю пальцами. Распухает на глазах. Криво улыбаюсь. Кровь на губах соленая.
— Ты зачем подставился? — шепотом спрашивает сын.
— Чтобы рожа опухла, — посмеиваюсь. — Слушай, Антон… Уведи всех. Гостей... охрану... всех, — киваю в сторону визга Божены, — кроме Ивана.
Кажется, я на секунд пять отключаюсь, а потом слышу шум, гул, протесты – все это отдаляется, а после опять тишина и журчание воды в фонтане.