Наш брак как дерево, ствол которого изнутри жрали черви. Стояло годами зеленое, а потом рухнуло.
Все еще зеленое, но мертвое. Мертвое изнутри.
На кухне повисает тягостное молчание. Боль в ладони сменилась неприятным жжением. Я вытаскиваю руку из-под подмышки, разминаю онемевшие пальцы.
— Я лишь помню тот день, когда захотел развода.
— Что тогда было?
— Я проснулся, — переворачивает пакет со льдом, — а ты спишь. И в комнате такой сумрак холодный и ты сопишь в подушку. И не хочу, чтобы просыпалась…
— Паша, блин!
— Да не в том смысле! — повышает голос. — Ты проснешься и начнется вся эта канитель с завтраком, кофе, тупыми пожеланиями хорошего дня, дежурными поцелуями… Эта игра мне поднадоела.
— А я спала и ничего не подозревала… Хотя подозревала же, — фыркаю сама на себя. — Чо уж теперь… просто решила об этом не думать.
Зеваю.
— И самое забавное это то… — я смеюсь, — что даже сейчас я ничего не хочу исправлять.
— Ну, ты же меня поцеловала в ЗАГСе, — Паша откладывает пакет.Его лицо выглядит еще более жутким, отек сильнее проступил вокруг заплывшего глаза. Но взгляд его единственного открытого глаза странно ясный.
— Это было все назло… пожимаю я плечами. — Понимаешь. Назло, Паш. Назло Божене, назло нашим родственникам, назло тебе, назло всему миру… Но любить назло можно ли?
— Ну да… полюбить бывшего мужа ему же назло… — Паша смеется, — это же абсурдно.
Он вдруг рывком притягивает меня к себе и обнимает, прижавшись непострадавшей частью лица к моей макушке:
— Иди сюда, какие-то грустные у нас разговоры.
— Ага, — я не вырываюсь.
Не любовники.
И даже не бывшие муж и жена.
А два родных человека, которые наконец признались друг другу в усталости.
— Но мне все равно понравилось, как ты меня поцеловала…
— Конечно, понравилось, — закатываю глаза, — это был мой лучший поцелуй для тебя… Я аж сама от себя офигела.
— Нет, лучшим был наш первый.
— Я его уже почти не помню, — закрываю глаза и печально выдыхаю.
— В гараже же…
— Нет, это был не первый, — отстраняюсь, — Паш, ты серьезно сейчас?
— Ну, в гараже же у отцовского мерса, — пытается нахмуриться. — Нас еще водитель спугнул.
— Первый был в беседке! — охаю я.
— В гараже.
— В беседке!
— В гараже, — мрачно говорит Паша. — Мира, ты сейчас меня очень неприятно удивляешь. Ты должна помнить наш первый поцелуй.
— В беседке. Ты меня вынуждаешь звонить моей маме, — цежу я сквозь зубы, — и уточнять у нее этот вопрос.
— А откуда твоя мама знает про наш первый поцелуй?
— Ты со своей мамой про разводы разговариваешь, а я про поцелуйчики хихикала, — прищуриваюсь, — правда, я от мамы огребла потом за то, что так быстро целоваться начала с тобой.
— Нихрена себе быстро… — Павел смеется, — ты же меня мурыжила… так, — а потом резко становится серьезным. Грозит пальцем, — звони маме и не переводи тему.
40
— Вы с Пашей, конечно, устроили самый настоящий бардак, — ругается мама, — мне с твоим папой и его родителями, будь они неладны, пришлось объяснять гостям и родственникам, почему жениха сменили…
Тон мамы как всегда возмущен, но истинного гнева я под ним не чувствую.
— Как там Божена? — зачем-то спрашиваю я.
— Когда мы уходили, то ревела за столом рядом с Ваней, который обещал ей любовь до гроба… — мама вздыхает. — Я, кстати, не удержалась… и тост им сказала. Кстати, кто-то из наших остался. Я бы тоже осталась, но…
— Неприлично, да? — заканчиваю я.
— Странно, — вот теперь голос мамы злится. — Ты зачем мне звонишь?
— У нас тут спор… — подает голос Павел.
— Паша?! — мама аж кашляет от неожиданности. — Так ты к Мире все-таки сбежал?
— Мам, — я торможу ее. — У нас тут спор. Паша говорит, что наш первый поцелуй был в гараже, а я настаиваю на беседке.
— Какие у вас разговоры, — мама смеется.
— Мама! — повышаю голос.
— Да на кухне это у вас было, — мама вздыхает. — На нашей кухне. У холодильника. Этот негодник зажал тебя в углу…
— Точно, — Паша кивает. — На кухне.
И правда.
Теперь вспоминаю, как я лезу за молоком… делаю быстрый глоток из бутылки, возвращаю ее в холодильник, а тут подкрадывается со спины Паша и спрашивает, что я делаю.
Я вскрикиваю, разворачиваюсь к нему, а он мне заявляет, что у меня молоко осталось на верхней губе.
Я хотела вытереть рукавом джемпера, а он взял и поцеловал меня.
Сглатываю, и по спине, как тогда прокатывается волна жара, а затем мурашек.
Я тогда сбежала из кухни, потом столкнулась с мамой у лестнице и она спросила, что случилось, а я взяла и призналась, что Паша меня поцеловал.
Она фыркнула, что рано я даю ему себя целовать. Неприлично. Хотя мне уже восемнадцать было.
По-моему в восемнадцать лет неприличных поцелуев не бывает.
Я медленно отодвигаю от себя почти пустую бутылку молока и тянусь к телефону:
— Ладно, мам, спасибо.
— Как ты могла забыть свой первый поцелуй? — мама намерена меня немного повоспитывать. — Ты меня удивляешь, Мира.
— То есть к Паше у тебя претензий нет?
— К Паше претензии будут у его мамы, — хмыкает. — Мы с ней тогда так распереживались за вас, а вы взяли и забыли.
— Спокойной ночи, Виктория, — Паша сбрасывает звонок и откидывается на спинку стула.
И опять на кухне молчание. Я и Паша смотрим на бутылку молока и вздыхаем. Забыли, перепутали и… как же это было давно.
Непростительно давно.
Даже не верится, что мы были глупыми восемнадцатилетними, которые прятались от родителей, чтобы пообжиматься и поцеловаться.
Никто из нас тогда не думал, что нам будет по сорок пять лет.
— Что-то еще грустнее стало, — Паша постукивает пальцами по столешнице.
Я смотрю на Пашу, а он на меня, и я готова заплакать, потому что… и правда очень грустно, что наши восемнадцать лет остались в прошлом.
Наверное, я и забыла наш первый поцелуй, чтобы сбежать от грусти и тоски по юному лету у холодильника, у которого меня однажды поймал наглый Паша. У него тогда волосы были не та коротко стрижены, а на лбу не было этих глубоких морщин от гнева и раздражения.
— Паш, что с нами стало?
И спрашиваю не я, а та девчонка, которая краснела на семейных ужинах от подмигиваний юного Паши. От его ухмылок и воздушных поцелуев украдкой.
Я-то прекрасно знаю, что с нами произошло, а та я из прошлого в шоке.
Развелись?
— Не знаю, — Паша пожимает плечами, — а когда я искал ответа у моих родителей… то они советовали раздельные спальни и подождать, когда… все успокоится. Как сказала моя мама, все однажды устаканиться и ты успокоишься.
— Мы могли бы стать копиями наших родителей, — отворачиваюсь от Паши, — может быть, так было бы проще.
— Тогда бы я не увидел тебя в красном платье и на шлюшьих шпильках.
Паша хочет засмеяться, но у него не выходит . Он лишь тяжело вздыхает. Хрипло и прерывисто.
— Я теперь думаю, что я разучился любить, Мира, — тихо признается он. — Что я это оставил там, в прошлом, а теперь любить не умею… Да, мне понравилось, что ты устроила бунт. Платье, каблуки, но… Я же до этого любил тебя без бунтов, — смотрит на меня одним уцелевшим глазом, — и без бунтов хотел. Мне было фиолетово в каком ты платье и каких туфлях. Хоть в мешке из-под картошки…
— Я знаю.
Слабо улыбаюсь я.
Паша медленно встаёт. Тень от холодильника падает на него, делая синяк ещё мрачнее, а морщины у глаз – глубже. Он тянется к бутылке молока, вертит её в руках, будто ищет на стекле отпечаток её тогдашних губ.
— Знаешь... — голос у него тихий, хриплый, как будто сквозь песок. — Я ведь тогда, когда целовал... Испугался. Дико испугался, что ты сейчас дашь пощечину. Или крикнешь, чтобы я проваливал. А ты... Ты только глаза округлила. Как сова.
Он ставит бутылку на место с глухим стуком:
— Я пойду.
— Куда?
— Поеду к Антону, — идет к двери, — мне сейчас нужен мой сын. И ему будет полезно посмотреть на избитого несчастного батю после свадьбы на любовнице. Я моего отца, — он оглядывается, — таким никогда не видел.
— Ну, твой отец при жене остался, а на любовницах и не думал жениться.
— Видишь, я тоже бунтую, — криво через боль ухмыляется, — кстати… я завтра утром заеду, Мира.
— Зачем? — задерживаю дыхание.
— Повезу к биологической матери, — отвечает коротко и четко, а после секунды моего шокированного молчания, — поэтому иди спать и хорошенько отдохни.
— Откуда…
— Твоя мама дала мне адрес, — вздыхает, — теперь я понял, из-за чего в прошлый раз Виктория полезла к моей маме с дракой.
41
— Папа? — не верит своим глазам, а я бессовестно отпихиваю его в сторону и захожу в его квартиру.
У него, как обычно, чисто и прибрано.
— Ты, что, не ждал меня? — оглядываюсь я и усмехаюсь, — или кого-нибудь на моей свадьбе подцепил и… я помешал.
— Нет, — он с осуждением вздыхает, оскорбленный до глубины души, — я вернулся уставший и лег спать.
Я напрягаюсь. Я до этого момента совершенно не интересовался личной жизнью сыны, а сейчас понимаю, что зря.
— У тебя девушка есть?
— Папа, ты пришел поговорить о моей личной жизни?
— Девушка есть? — строго повторяю я и медленно к нему разворачиваюсь. — Это серьезный вопрос…
— Не твоего ума дело, — строго отвечает он и прищуривается за очками, а после закрывает дверь на несколько оборотов. — Ты лучше скажи, куда со свадьбы-то сбежал?
Проходит мимо в сторону кухни.
— К твоей маме, — следую за сыном.
— Дай угадаю, она тебя выгнала.
— Нет, не выгнала, — вздыхаю я.
Антон останавливается и удивленно оборачивается через плечо. Вскидывает бровь:
— А если она тебя не выгнала, почему не остался?
— Какой деловой, — смеюсь я, — я тебе не могу ни вопроса о девушках задать, а ты прямо в душу лезешь.
Антон зевает прикрывая рот кулаком и заходит на кухню. За окном уже задается рассвет. На кухне серо и неуютно.