Антон достает банку с кофе, кофемолку и турку. Он будто потерял ко мне интерес. Будто я стал для него мебелью, но… вот такой у меня сын.
Фиг его разгадаешь, что у него в голове и сердце. Да, отличный дипломат из него выйдет.
И ведь детстве тоже был таким. Слишком серьезным.
— Слушай, Антошка…
Я иду на провокацию. Он же уже взрослый мальчик и вряд ли ему понравится, когда его называют Антошкой.
Хотя… он для меня и есть Антошка. Всегда ребенок, пусть и очень серьезный.
Антон лишь хмурится на Антошку. Засыпает кофейные зерна в кофемолку.
— Что, пап?
— Я пришел как бы учить тебя жизни, — сажусь на стул.
Антон включает кофемолку. Тихий гул заполняет кухню, и Антон, придерживая крышку кофемолки, опять зевает и сонно тянет:
— Так себе ты учитель, пап, — выключает кофемолку и вновь оборачивается, — слить кучу бабла на свадьбу с шалавой, а после просто взять и уйти.
Ни осуждения, ни возмущения. Просто констатация факта.
— Жизненные уроки, знаешь ли, они дорогие, да, — хочу улыбнуться, но лицо простреливает боль, — зато ты на моем анти примере знаешь, как не надо.
— Теперь бы знать, как надо.
Он засыпает в турку кофе, наливает воду из графина и медленно перемешивает воду с кофе длинной ложечкой.
— Для начала девушку заведи, — говорю я. — Надо начать с этого. Вот. Влюбись. Женись. Роди нам с мамой внуков. Троих.
— А потом разведись, — Антон с тихим стуком ставит турку на керамическую плиту.
В это стуке я слышу всю его ярость и обиду за наш с Мирой развод. Это пострашнее криков и обвинений.
Кухню заполняет густой терпкий запах кофе. Я делаю глубокий вдох, наслаждаясь моментом раннего рассвета и строго заявляю:
— Совершенно не жалею, что был женат, Антон. И тебе советую… — делаю паузу, — но только женись по любви…
— А разводись по ненависти, — хмыкает.
Я не на шутку пугаюсь того, что мой сын может остаться холостяком. Наш с Мирой развод убедил его в бессмысленности брака и семьи.
Зачем влюбляться, тратить силы, время, идти на компромиссы, если в итоге ждет развод?
Антон у меня максималист.
Он разливает черный густой кофе по крохотным чашечкам, а я с отцовским отчаянием смотрю на его напряженную спину.
— Ты сейчас во мне дыру прожжешь, папа.
— Ты не можешь лишить меня удовольствия быть вредным свекром и любимым дедушкой, Антон, — тихо проговариваю я. — Это нечестно. Ты и сам себя лишаешь многих радостей…
— Так ты от радости завел другую женщину и развелся? — Антон ставит передо мной чашечку с кофе и внимательно вглядывается в мой уцелевший взгляд.
— Когда была радость, то не было другой женщины, Антон, — глуху отвечаю я и взгляда не отвожу. — Просто… радость ушла…
Во рту горько и подташнивает. Наверное, я сейчас выгляжу в глазах сына очень жалким и убогим.
Зря я пришел.
Я не хочу быть для сына слабым ничтожеством, который со слезами на глазах рассуждает о браке и любви.
Лучше быть агрессивным, самодовольным уродом, чем честным слизняком для сына. Пусть лучше ненавидит меня, злится, обвнияет, но не жалеет.
Я резко встаю и молча разворачиваюсь к двери.
Я сбегаю.
— И куда ты?
Я молча делаю шаг. Нет, не готов я к откровениям с сыном.
— Да сядь ты! — гаркает он неожиданно громко и резко.
Я аж замираю. Удивленно оглядываюсь, и Антон медленно выдыхает через ноздри, а после поправляет очки на носу.
— Ты умеешь кричать? — удивляюсь я.
— Я сварил кофе, — он вновь переходит на спокойный тон, — и ты выпьешь этот кофе. Раз приперся, то так просто не уйдешь. Ты меня поднял с кровати, заставил проснуться… Антошкой меня назвал…
— Антошка тебя все же бесит? — спрашиваю я.
— Неимоверно, — цедит сквозь зубы. — До трясучки. Даже мама меня никогда Антошкой не называла…
Я медленно возвращаюсь на стул, подхватываю чашку за тонкое ушко и делаю глоток под пристальным взглядом Антона. Кофе — горький. Такой горький, что у меня аж слезы выступают.
Антон садится напротив меня. Выдерживают паузу в минуту и спрашивает:
— Теперь-то радость к тебе вернулась, м?
— Нет, — честно отвечаю я, — мне сейчас… грустно, — сглатываю. — Мои дети выросли, мне самому сорок пять, брак разрушен и мы с твоей мамой многое забыли.
— Так вспоминайте, — Антон прищуривается и невозмутимо делает глоток, — а потом уже ко мне приставай с разговорами о внуках.
— Но хотя бы надежда есть?
— А у вас с мамой она есть? — отвечает вопросом на вопрос.
42
Медленно распределяю плотный крем под глазами, на скулах, на лбу и щеках. Массирую кожу, которая уже давно потеряла упругость, но я не могу отказаться от давней привычки мазать лицо перед сном кремом.
Это стало своего рода успокаивающим ритуалом для меня. Я бы назвала даже мои процедуры красоты — медитацией, при которой я внимательно разглядываю свое морщинистое лицо, в попытках увидеть ту молодую девчонку, которой я была, но тщетно.
Даже в груди от нее ни следа не осталось.
Грустно?
Отнюдь.
Я приняла свой возраст. Приняла жизнь и попытки найти себя прежнюю тоже, по сути, стали привычкой.
Ну, вдруг увижу ту глупую Вику, которая верила в любовь?
Саша заходит без стука, когда я провожу жирными от крема ладоням по шее. Недовольно кошусь на него:
— Ты еще не спишь? Почему?
Мой вопрос останавливает от следующего шага. Я не позволяю ему зайти в мою комнату дальше положенного.
— Да что-то не спится, Викусь.
Что-то меня утомила сегодня свадьба Паши с его шалавой. Поэтому сил на мужа у меня - минимум.
— Снотворное в аптечке, — я вновь невозмутимо гляжу на свое отражение. Строгая старуха смотрит на меня, — на бутыльке красная наклейка.
— Не хочу я снотворное, — мрачно говорит он.
Я тяжело вздыхаю и цыкаю:
— Мне, что, тебе колыбельную спеть тогда?
Я люблю Сашу. В свое время я приняла его таким, какой он есть. Гулящим кобелем, у которого был своеобразный взгляд на жизнь: девки на стороне ничего не значат.
Я согласилась с ним.
Но… до этого принятия я любила Сашу иначе. Это была яркая, идеализированная и мощная любовь, от которой душа пела… Клише, но мир до осознания Сашиного паскудства был другим. Я видела в нем только хорошее и доброе, а потом… я поняла, что реальность — дерьмо и люди в ней тоже — дерьмо.
И я ничем не лучше.
— А, может, я бы не отказался от колыбельной… — хмыкает Саша.
— Это был сарказм, Александр, — закручиваю крышку на банке крема. — Не буду я петь тебе колыбельную.
А моя дочь взбунтовалась против мужского скотства. Отказалась его принимать.
Моя дочь…
Закусываю тонкие губы и медленно выдыхаю. При нашей первой встрече, я хотела ее задушить или даже кинуть в стену, но она проснулась, зевнула и улыбнулась мне беззубым ртом.
Саша тогда, молодой, красивый, сильный и властный, заявил, что это теперь моя дочь. Я помню его высокомерие в тот день, а сейчас…
На пороге моей спальни стоит старик. Нет, он, конечно, крепенький старик и можно ему дать не семьдесят, а шестьдесят, но все равно он постарел.
Может быть, я поэтому с ним осталась? Поэтому молчала на все его измены, потому что знала, что он обязательно постареет и что это будет самым страшным наказанием для него?
Я хотела увидеть его старым? И растерянным?
— Викусь…
Я распускаю мои седые волосы и тянусь к расческе. Вновь смотрю на Сашу через отражение.
Та шмара продала Миру за дом, машину и счет в банке. После она вышла замуж, родила новых детей и сейчас играет перед всеми приличную бабушку, которая очень любит внуков.
Провожу щеткой по волосам и Саша делает шаг. Я застываю и прищуриваюсь на него:
— Чего тебе?
Он ищет моего внимания. Моего тепла. Моей близости, но я… в своей извращенной любви отказываю ему. И наслаждаюсь.
— Ты опять на меня рычишь? — улыбается он.
В халате из клетчатой шерсти поверх полосатой пижамы за несколько тысяч долларов он лишился своей хищной агрессии, которая приходит к нему, когда он надевает деловой костюм.
Позади меня стоит уютный домашний старичок. Смотрю на него сейчас с уставшим снисхождением.
А в семнадцать лет я даже моргнуть не могла рядом с ним. И забывала, как дышать. Сейчас дыхание ровное. Сердце бьется без обрывов и разгона.
— Может, я сегодня посплю с тобой?
— Ты обалдел, Саша? — смеюсь и провожу щеткой по волосам, не спуская взгляда с Саши. — Шутить изволил?
— Ты же моя жена…
— И что? Я непростительно долго твоя жена, — пожимаю плечами. — Может… — я встаю и откладываю расческу. Медленно разворачиваюсь к моему уютному домашнему старичку, — девочку тебе вызвать, чтобы согрела и спела колыбельную?
Глаза Саши вспыхивают яростью, и пока он не опомнился, я тихо и спокойно продолжаю:
— Кстати, скоро придется рассматривать варианты сиделок, — плыву в гардеробную, где скидываю халат.
— Вика! Ты свой острый язычок прикуси!
Возвращаюсь в спальню.
За гневом вижу его мужское отчаяние.
Он — старый. Он это понимает и ему страшно перед тем, что он в том возрасте, когда разговоры о сиделках и похоронах — логичны.
— Я тебя, что, обидела? — спрашиваю и взгляда не отвожу от гневного лица, в котором больше не вижу того наглого семнадцатилетнего красавца с большими планами на жизнь.
Сейчас у него один план — позорно не сдохнуть, ведь можно умереть очень некрасиво.
— В кои-то веки я хочу побыть с тобой…
Я касаюсь его щеки ладонью. Кожа тонкая сухая, а под не напрягаются мышцы. Заглядываю в его глаза. Белки глаз немного пожелтели, а лопнувших кровеносных сосудов стало больше.
— Прости, я неудачно пошутила про сиделку.
А после разворачиваюсь и шагаю к двери спальни. Саша спрашивает:
— Ты куда?
— Схожу за снотворным для тебя, — оглядываюсь.
Да, определенно, поэтому я и осталась с Сашей, чтобы увидеть его однажды таким: злым и беспомощным.