— Мне не нужно снотворное! — гаркает он. — Мне нужна ты! Ты!
43
Бутылек со снотворным с красной наклейкой летит через кухню. Стекло звонко бьется о кафель у холодильника, рассыпая мелкие белые таблетки и осколки.
Запах лекарственной пыли тут же смешивается с вечерней прохладой, что врывается в открытое окно.
— Ты что, меня не слышала?! Я не хочу снотворное! — гаркает Саша хрипло и надтреснуто.
Он стоит посреди кухни. Лицо багровое, жилки на шее набухли. Его кулаки сжаты, и они мелко-мелко дрожат.
Лишь бы его сейчас инфаркт не схватил.
Я медленно поворачиваюсь к нему, опираясь ладонью о холодную столешницу. В груди – ни волнения, лишь легкое, почти приятное покалывание от его ярости.
— Саша, успокойся, — говорю я ровно, нарочито спокойно. — Зачем кричать? Что случилось? Я же просто предложила те таблетки то, которые ты сам обычно принимаешь, когда не спится.
Вот он, этот момент. Он стоит передо мной, этот некогда грозный хищник, теперь – старый, разъяренный и абсолютно бессильный зверь в клетке собственного тела и возраста.
Он больше не имеет надо мной власти. Никакой. Ни денежной, ни физической, ни эмоциональной. Он – пленник времени, а я – его смотрительница. И это… восхитительно. И я ни за что от Саши не откажусь Не сейчас. Он — мой.
Теперь власть над ним — в моих руках.
Тяжело вздыхаю. Шуршание шелковой ночнушки по телу напоминает, как я устала.
— Саша, — цыкаю я беззлобно, но твердо. — Я хочу спать, мой милый. День был насыщенный, активный, а я, знаешь ли, уже не та юная дурочка, чтобы ночи напролет не спать из-за самодурства мужа.
Разворачиваюсь к двери. Мои тапочки мягко шуршат по полу. За спиной – взрыв движения. Он кидается ко мне, его пальцы, сухие и цепкие, впиваются мне в запястье выше выпирающей косточки.
Больно. Он с силой разворачивает меня к себе. Его дыхание горячее и прерывистое.
— Вика, я требую уважения! — выдыхает он мне в лицо. Его глаза, желтоватые белки в паутине лопнувших сосудиков, пылают. — Ты слышишь?! Не смей надо мной насмехаться.
Я не пытаюсь вырваться. Просто смотрю в эти знакомые, но чужие глаза. В них – паника, гнев, растерянность. Как у загнанного зверя.
— Я не понимаю твоей агрессии, Саша, — говорю тихо, почти с любопытством. — Что я такого сделала? Предложила снотворное?
Он тянет меня ближе. Его лицо приближается. Я чувствую тепло его щеки. Он шипит мне на ухо:
— Ты все понимаешь, Викусь…
Я слегка отстраняю голову.
— Ты ошибаешься, — качаю головой. — Никаких намерений у меня нет. Просто устала. Хочу спать. Саш, уже почти рассвет.
— Мы идем наверх! — заявляет он, не отпуская мою руку. Его пальцы дрожат еще сильнее. — Сейчас же! И ложимся спать! Вместе! В одной постели! Ты моя жена!
Печальная улыбка сама собой трогает мои губы. Тонкие, почти бескровные.
— Сашенька, — говорю я с легкой, наигранной нежностью. — За столько лет я привыкла спать одна. Моя кровать, мое одеяло, моя подушка. Твои требования… они странны. Годы шли, мы спали в разных спальнях, и тебя это совершенно не беспокоило. Что изменилось? Почему сейчас?
Он замирает. Взгляд его становится пристальным, пронзительным, будто пытается разглядеть что-то у меня в глубине зрачков. Гнев в его глазах сменяется внезапным, леденящим пониманием.
— Ты… — голос его срывается на хрип. — Ты мне мстишь? Да? Вот за что? За все? За всех?
Я лишь прищуриваюсь. Не отвечаю. Пусть гадает. Пусть копается в своей памяти, в нашем общем прошлом, полном его побед и моих унижений. Пусть ищет причину.
Он резко отстраняется, отпуская мою руку. На запястье остаются красные отметины от его пальцев. Он делает шаг назад, спина его ссутулилась, но голова дерзко поднята. Старая, но все еще гордая поза.
— Похоже, — рычит он, и голос его звучит глухо, как из пустой бочки, — моя дорогая жена добивается развода. Наконец-то. Дождалась, когда я стану немощным стариком?
Легкая усмешка скользит по моим губам.
— Ничего подобного, Саша. Развода? — Качаю головой, делая вид удивления. — Я же тебя люблю. Ты сам знаешь. И разводы… я всегда была против. Твердо. Мы же с тобой до конца. Помнишь? «Пока смерть не разлучит нас».
Произношу это ровно, без тени иронии. Но он слышит ее. Чувствует. Его лицо искажается гримасой боли и ярости. Он смотрит на меня, и в его взгляде – непонимание, смешанное с ужасом от собственной догадки.
— Да… — хрипит он. — Да, ты мстишь. Теперь я понимаю. — Он делает шаг ко мне, его глаза горят мокрым блеском. — Чего ты хочешь? Чего добиваешься? От меня? Скажи! Чего?!
Мне надоело. Усталость наваливается тяжелой, теплой волной. Я поправляю тонкую шелковую лямку ночнушки на плече, чувствуя прохладу воздуха на коже. Поднимаю взгляд и встречаю его глаза. Вглядываюсь. Туда, где раньше была сила и наглость, а теперь – только беспомощная злость.
— Саша, — говорю я медленно, отчетливо, глядя прямо в эти пылающие, старые глаза. — Я хочу спать. Я устала. Милый, отпусти меня. Пожалуйста.
И я улыбаюсь. Той самой улыбкой. Той самой, которую дарила ему годами, десятилетиями, когда он возвращался от других женщин. Спокойной. Принимающей. Пустой. Улыбкой терпеливой жены.
Он замирает. Смотрит на мою улыбку. И вдруг я вижу их – слезы. Они не катятся, а лишь наворачиваются, делая его глаза мутными, по-стариковски влажными. Он сглатывает с усилием, его кадык резко дергается вверх-вниз. Кулаки сжимаются так, что костяшки белеют. Он медленно, с хриплым присвистом выдыхает:
— Теперь… теперь ничего не изменить…
— Не понимаю, о чем ты, — пожимаю я плечами, сохраняя легкую, беззаботную улыбку. — Все как всегда. Спокойной ночи, Саша.
Он усмехается коротко, горько:
— Все ты поняла… Стерва…
Я лишь мягко пожимаю плечами снова, как бы говоря: «Ну что поделать?». Разворачиваюсь и выхожу из кухни. Шуршание тапок по паркету коридора – единственный звук. Потом – шарканье. Тяжелое, неуверенное. Его тапки. Он идет за мной.
Останавливаюсь на пороге столовой, не оборачиваясь. Слышу, как он останавливается где-то посреди комнаты. Его голос, внезапно потерявший всю ярость, звучит устало и обреченно:
— Вика… ты вынуждаешь меня опять уйти из дома…
— С каких это пор ты стал уведомлять меня о своих планах, милый? — спрашиваю я с легким, почти игривым недоумением. — Да и мне… — добавляю, отводя взгляд к темному окну, — …мне никогда это не было интересно.
Тишина. Густая, звенящая. И вдруг – взрыв. Старик рявкает, вкладывая в крик всю остаточную силу, всю накопленную за вечер обиду и бессилие:
— Лучше бы ты ушла! Лучше бы ты тогда добилась развода со мной! Чем так! Чем так вот!
Поворачиваюсь к нему полностью. Складываю брови домиком, изображая участливое, почти материнское сочувствие. Голос делаю мягким, чуть насмешливым:
— Ты слишком близко к сердцу принял развод нашей дочери, Сашенька, — говорю я сладковато. — Расчувствовался, да? — клоню голову на бок. — Ну, мы все с возрастом становимся более чувствительными… Сентиментальными.
— Но не ты, — выдыхает он хрипло. — Не ты…
Улыбка на моих губах становится чуть шире, чуть холоднее. Иду прочь.
— Я такая, какой ты меня всегда хотел видеть, — произношу я четко, отчеканивая каждое слово. — Все, Саш. Я спать. — Еще шаг. — И я запрусь на ключ. Чтобы ты меня не будил.
Когда-то моя любовь раздражала моего мужа.
Теперь она Сашу заставляет оглядываться назад и вспоминать ту милую влюбленную дурочку, которой я раньше была.
Я слышу грохот. Наверное, Саша перевернул стул.
44
Я иду медленно, тяжело. Каждый шаг – это усилие. Тапки с мягкой подошвой шуршат по паркету, чуть шаркая. Семьдесят лет – это не просто цифра, это груз в костях, в коленях, которые сейчас ноют тупой, знакомой болью. Простреливает при каждом переносе веса. Хрустят суставы – сухой, неприятный звук, будто внутри перетирается песок.
Останавливаюсь рядом с ее дверью. Внутри – абсолютная тишина. Ни шороха простыни, ни ровного дыхания сна.
Ничего. Как будто за этой массивной дубовой плитой – вакуум. Стою, затаив собственное дыхание, напрягая слух до боли.
Хочется услышать хоть что-то, хоть малейший признак жизни, что она там, за этой преградой. Хоть вздох. Но тишина мертвая, звенящая. Делаю еще один шаг вперед, почти касаясь дверного косяка.
Подхожу вплотную. Дуб холодный и гладкий под моими пальцами. Заношу кулак. Хочу стукнуть. Хочу услышать ее голос, даже злой, даже насмешливый.
Но рука замирает в сантиметре от темного дерева. Пальцы дрожат. Она не откроет. Знаю это с ледяной ясностью. Не откроет. Проигнорирует. Как игнорировала годами мои ночные возвращения, пропахшие чужими духами.
Силы покидают ноги. Приваливаюсь спиной к холодной двери. Медленно, с хрустом и прострелом в коленях, сползаю по ней вниз, пока не окажусь сидящим на полу. Паркет холодный даже сквозь ткань пижамы. Затылок прижимаю к твердому дубу. Закрываю глаза. И прошлое накатывает волной, горькой и беспощадной.
Сколько их было? Женщин. Лица стерлись, имена забылись. Калейдоскоп накрашенных губ, надушенных декольте, дежурных стонов. Ни одной – о чувствах. Все – о сливе. О снятии напряжения после очередной сложной сделки, после ссоры с партнером, просто от скуки.
«Сливные бочки» – вот точное слово, которое вертится сейчас в голове. Удобные, доступные, одноразовые сосуды для выплеска накопившейся грязи, чтобы потом, очищенным, вернуться домой. К ней. К Виктории. Которая всегда встречала. Со сдержанной милой улыбкой.
Ни криков, ни слез. Ничего.
Только однажды... Однажды был огонь в ее глазах. Когда я принес домой Мирру.
Маленький сверток с чужими глазами. Она вспыхнула тогда! Горячо, ярко, сказала: «Чересчур! Унеси немедленно!» А я... я приказал ей заткнуться и принять. «Это теперь твоя дочь». И после этого... после этого тишина. Вечная тишина. И в постели – лед. Но мне было все равно. У меня были другие.
А сейчас? Сейчас мне не нужны любовницы. Не нужны продажные утешительницы. Мне нужна жена. Моя Вика.