А она... она мягко отворачивается. Отвергает. С любовью мстит.
И черт возьми, я понимаю – она права. Права на все сто. Я был сволочью. Полноценной, законченной сволочью. Я не видел в ней человека, только фон для своей жизни, терпеливую хранительницу очага, пока я наслаждался чужой лаской. Не уважал. Ни капли.
Воспринимал ее покорность как должное. Как естественный порядок вещей. Ведь так жили все! Отец, друзья, партнеры по бизнесу…
Возмутительно? Ничего возмутительного! Так было устроено. Так я хотел, чтобы было устроено.
Накрываю лицо руками. Ладони шершавые, пахнут лекарственной пылью от разбитых таблеток. Глубокая, рвущая грудь вина. Она жжет изнутри, как кислота.
— Прости, Вика. Я был плохим мужем.
Шепчу хрипло, в ладони. Слова тонут в тишине коридора. И слезы – горячие, постыдные, мужские слезы – пробиваются сквозь пальцы. Соленые на губах.
Легче умереть. Честно. Прямо сейчас. Чем жить с этим осознанием всей своей подлости, прожитых впустую лет, сожженного доверия.
Может, потому мужики и дохнут раньше баб? Грешили больше. А потом приходит расплата – не инфарктом, нет. Виноц. Она заполняет все. Не дает вдохнуть полной грудью. Каждый вдох – с усилием, с болью от этой... этой правды о себе.
Но наша дочь Мира вырвалась. Громко, скандально, с дикими возмущениями разорвала свой порочный круг.
Сказала «нет» мужскому скотству. У нее получилось. Она спасла себя. Себя и Пашу. Паша сейчас задумается и может остановиться, оглядеться, задуматься…
А мы с Викой... Мы застряли. Осталось только доживать. Сидеть по разным комнатам в этом огромном, холодном доме, полном дорогих безделушек и лепнины. И вспоминать. Бесконечно вспоминать прошлое. Жалеть. Тосковать по тому времени, когда еще можно было все исправить.
У меня был шанс. Множество шансов быть другим, но я их просрал. Самодовольно и высокомерно. Просрал.
Тишина за дубовой дверью все так же абсолютна. Я сижу на холодном полу, прислонившись к двери затылком и вытираю жалкие стариковские слезы.
А в роскошном полумраке коридора пахнет пылью, дорогим деревом и строгим ледяным парфюмом моей жены.
— Прости меня, Вика… Прости… Я был плохим мужем…
45
Пальцы дрожат, когда застегиваю последнюю пуговицу на простом льняном платье. Сдержанный беж – ничего яркого, ничего вызывающего.
Не свидание же, в конце концов. Хотя это предательское щемящее чувство под ложечкой, это учащенное биение сердца – все как тогда, перед первым свиданием с Пашей.
Глупость! Отгоняю мысли прочь, резко проводя ладонью по бедру, будто стирая пыль. Прошла любовь, прошла боль.
Мы теперь… а кто мы? Родственники? Друзья?
В спальне пахнет лавандой из шкафа и легкой нотой моих духов – свежая травка и цитрусовая кожура.
Стараюсь дышать ровно, глядя в зеркало. Лицо бледновато, губы поджаты. Наношу чуть румян.
Волосы, темные и непослушные, просто стягиваю в тугой хвост у затылка. Никаких украшений. Только маленькие сережки-гвоздики. Простота.
Не стану я наряжаться ради той, кто меня однажды кинула.
До меня долетаю приглушенные звуки открывающихся ворот
Сердце колотится.
Паша приехал раньше? Бросаю пудреницу на туалетный столик, едва не опрокинув флакон с лосьоном, и шагаю к окну.
Все же спотыкаюсь о край ковра от волнения. Выругиваюсь под нос.
Это не свидание!
Прижимаюсь лбом к прохладному стеклу, затаив дыхание.
Въезжает… «Мерседес». Но не Пашин.
.Мой желудок сжимается в холодный комок. Это папа. Зачем? Сейчас? Недоброе предчувствие ползет по спине мурашками.
Накидываю на плечи тонкий кардиган – внезапно стало зябко.
Через минуту спускаюсь по широкой мраморной лестнице быстро, почти бегом, стуча каблуками по холодному камню. Распахиваю тяжелую дубовую дверь и выхожу на крыльцо. Утренний воздух влажный, пахнет влажной листвой и бензином.
Папа уже идет по дорожке к дому. Шагает медленно, неторопливо, с той самой старческой вальяжностью, что граничит с презрением ко всему вокруг. Высокомерие – его вторая кожа.
Чувствую, как в моей груди поднимается раздражение. Я его не ждала.
Безупречен. Как всегда. Твидовый костюм цвета мокрого асфальта, идеально сидящий на еще крепкой, но уже не молодой фигуре. Белоснежная рубашка, галстук с едва уловимым узором. Седые волосы – не просто причесаны, а выложены волосок к волоску. Лицо – маска равнодушия, но глаза… глаза острые, злые, как у хищной птицы. Губы тонко поджаты в знакомую жесткую складку.
— Папа? — Голос вырывается резче, грубее, чем хотелось. — Зачем приехал?
Он останавливается у подножия лестницы, в двух шагах от мраморных ступеней. Смотрит на меня снизу вверх. Все то же снисхождение. Все та же легкая, едкая ухмылка тронула уголки его губ.
— Доброе утро, Мира, — он здоровается и цыкает. — Отцу нельзя навестить любимую дочь? Что, мне направлять к тебе официальный запрос каждый раз?
— Сейчас не время, папа, — отвечаю коротко, стараясь держать тон ровным. — У меня… дело. Жду Пашу.
Вижу, как его брови, еще густые, седые, резко взлетают вверх. Он замирает. Молчит. Секунды тянутся.
В саду птичка поет.
Пятнадцать секунд… двадцать… Он переводит взгляд на ворота, потом обратно на меня.
— Паша? — переспрашивает он, и в голосе впервые за сегодня – сбой, что-то неуверенное. — Приедет? Сюда? Зачем?
Терпеливый, усталый вздох сам вырывается из груди. Объяснять ему… Но придется.
— Он отвезет меня, — говорю четко, глядя ему прямо в эти злые, стальные глаза. — К биологической матери. Адрес дала его… бывшая теща.
Его лицо, всегда такое контролируемое, искажается. Глаза расширяются, в них мелькает чистое, немое непонимание, а за ним – недоверие.
— Что?! — Он делает шаг вперед, к самой ступени. — С чего вдруг… откуда…у нее адрес….Этой… — он запинается, подбирая слово, и в его глазах вспыхивает знакомое презрение, — этой шалавы?! И откуда у твоей мамы этот адрес? — Голос повышается, становится резче. — Я сам не в курсе, где эта мразь сейчас обитает!
Меня передергивает от его тона. От слова «шалава». Сколько их таких «шалав» прошло через его жизнь?
— Жена всегда в курсе, папа, — произношу ледяно, подчеркнуто медленно. — Всегда. Даже если мужчина не помнит лиц, имен, не знает адресов… Жена знает. Все.
Он замолкает. Резко. Будто слова мои вбили его в землю у подножия лестницы. Хмурится, его взгляд уходит куда-то внутрь, в прошлое, наверное, к тем самым «шалавам». Лицо каменеет. Снова между нами молчание.
Потом он внезапно, с какой-то старческой решимостью, делает два быстрых шага вверх по ступеням. Поднимается ко мне, на один уровень. Распрямляет плечи – вижу, как напрягаются мышцы спины под дорогим твидом, как он насильно сбрасывает с себя сутулость.
Подходит совсем близко. Запах дорогого фужерногоодеколона, старой кожи и чего-то лекарственного, едва уловимого бьет в нос.
Он щурит свои острые глаза, впиваясь взглядом в мои, пытаясь прочитать, понять. Найти уязвимость.
— Я поеду с тобой, — заявляет он твердо, без тени сомнения. — С тобой и Пашей. К ней.
— Зачем тебе это? — вырывается у меня. — Хочешь вспомнить былую страсть? Увидеть ту, что с легкостью бросила собственного ребенка? Поговорить по душам.
— Я хочу окончательно осознать свое фиаско, Мира, — говорит он тихо, хрипло. — Подвести черту. Итоги.
В его глазах – незнакомая мне тень.
Что это? Тоска? Отчаяние? Меня пробирает холодный ужас. Я сглатываю от нехорошего предчувствия.
— Ты… — начинаю я, голос дрожит. — Уж не собрался ли ты помирать, папа?
Он коротко, сухо хмыкает. Не отвечает. Но в этом хмыканье, в том, как он отводит взгляд, как губы его подрагивают – я вижу ответ.
Вижу эту мрачную, леденящую обреченность. Она здесь, на его лице, в его позе. Я в шоке.
Не от жалости – от неожиданности, от оголенности этого чувства у человека, всегда носившего маску непробиваемости.
И в этот момент ворота вновь разъезжаются. Выруливает черный мрачный внедорожник Паши.
— И, правда, приехал, — папа оглядывается, — любопытно, — опять смотрит на меня, и я вижу в его глазах одобрение, — как у вас все любопытно, детки. А твоя мама… опять меня удивляет.
46
Двигатель внедорожника урчит глухим, мощным басом. Вибрация проходит сквозь кожаное сиденье и отдается в моих ребрах.
Мы выезжаем за ворота, и мир за окном начинает плыть. Я сижу на пассажирском месте, стараясь смотреть прямо перед собой, но периферией зрения ловлю профиль моего бывшего мужа.
Оплывший профиль.
Его руки крепко, но не напряженно обхватывают руль — большие, знакомые до каждой вены ладони.
Он смотрит на дорогу так, будто читает по асфальту невидимый шифр.
Уцелевший глаз, темный и серьезный, мелькает в зеркале заднего вида, проверяя обстановку, потом снова прилипает к трассе.
Подбородок напряжен.
Паша ведет машину уверенно, но сегодня в его движениях есть какая-то дополнительная резкость, почти агрессия.
Рывок при перестроении чуть резче обычного, педаль газа он вжимает глубже, и «мерседес» отца, мрачная тень в зеркале, на мгновение теряется из виду, прежде чем снова прилипнуть к нашему бамперу.
Слишком быстро, мелькает мысль. Осторожнее.
Не могу отвести взгляд. Любуюсь этой сосредоточенной силой, этой уверенностью, которая всегда была его частью.
Как он чувствует машину, как предвидит маневры других… Забываюсь на секунду, погруженная в созерцание бывшего мужа.
— Мира? — Его голос, негромкий, но отчетливый, прорезает гул двигателя.
Я вздрагиваю, как пойманная на краже.
Сердце дико колотится где-то в горле.
Идиотка! Резко отворачиваюсь к окну, чувствуя, как жар разливается по щекам. Закусываю нижнюю губу так, что аж больно. Чувствую на языке привкус помады — терпкий, чуть сладковатый.
Делаю глубокий, почти свистящий вдох, пытаясь унять дрожь в руках. Выдох — медленный, сдавленный.
За окном мелькает калейдоскоп.