— Паш, это какая-то жопа…
— Еще какая, — соглашается он.
Тоска сжимает сердце холодными тисками.
Но в этой тоске – странная нежность. К Паше. К его теплой руке, которая сжимает мою.
Мы стоим на краю пропасти, заглянули в нее и увидели дно. Увидели то, что могло быть с нами, если бы поленилась поднимать скандал из-за его измен.
— И у моих родителей жопа будет поглубже, — Паша хмурится. — и ведь раньше я эту жопу не замечал.
51
— Да, наш Павлуша вчера учудил, — Говорю и захожу в южную гостиную. — Как перед людьми стыдно…
Шаги мои по толстому персидскому ковру глухие, но каждое движение отдается острым ножом в коленях.
Ах, эти колени. Проклятые колени. Вздыхаю, не в силах скрыть боль, и замедляю шаг, цепляясь взглядом за фигуру в кресле у высокого окна.
Мой муж Виталий как обычно, погружен в экран планшета. Раньше его он по утрам изучал газеты, шуршащие и пахнущие типографской горькой краской. Теперь в его очках отражается холодный, бездушный свет планшета.
Читает сводки. Всегда что-то читает. Лишь бы я не лезла к нему с разговорами, но сегодня я полезу. Я дала нам ночь провести в тишине и молчании, а утром… мы должны поговорить. Я так решила.
Делаю еще два шага. Прострел – острый, жгучий – заставляет замереть. Тяжелый, влажный вздох вырывается из груди против воли.
— Колени? — лениво интересуется мой муж и приподнимает бровь.
— Да, колени, — тихо отвечаю я, — все из-за этих чертовых каблуков на свадьбу, на которой наш сыночек подрался, а потом сбежал. опозорил.
Фыркаю, опускаясь в глубокое кресло напротив Виталия. Кожаный холодок проникает сквозь тонкую ткань домашнего платья. Начинаю медленно, с усилием массировать колени, чувствуя под пальцами набухшие, ноющие суставы.
— Все мои жертвы были напрасны, — мой голос звучит хрипло, с надрывом.
Раздражение клокочет внутри, ведь Виталий так и не смотрит на меня.
— Теперь все будут о нас шептаться… — цыкаю я.
Виталий, наконец, отрывает взгляд от планшета. Поднимает глаза поверх очков. Взгляд тяжелый, усталый.
— Повёл себя как незрелый подросток, — соглашается он, голос глухой, без эмоций, как будто зачитывает мне новости. — Но что поделаешь? Мужику уже сорок пять. Воспитывать поздно, — Он пожимает плечами, движение медленное, обремененное годами. — Кризис. Разочарование. Или что там еще у них, у сорокалетних мальчиков… — хмыкает, — перерастет.
В его тоне – семидесятилетняя усталость, ленность, легкая, ядовитая насмешка. Над сыном. Надо мной. Над всем этим миром, который ему давно опостылел. Он снова смотрит на планшет, пальцем листая невидимые страницы.
Я напряженно поглядываю на него, растирая колени.
Боль немного отступает, сменяясь знакомой досадой. Всегда со мной наедине он прячется.
Раньше – в газету, в папки с договорами, в бесконечные звонки по стационарному телефону с длинным шнуром. Теперь – в планшет. Этот вечный щит. Это всегда меня бесило. Разъедало изнутри.
— Виталий, — голос звучит резче, чем хотелось, и истеричнее. — Отложи планшет. На пять минут. Пожалуйста.
Он замирает. Потом медленно, очень медленно, поднимает лицо на меня. Взгляд из-под нависших седых бровей – тяжелый, недовольный. Молча нажимает кнопку. Экран гаснет.
Он кладет устройство на низкий столик рядом с креслом. Стук стекла о дерево – негромкий, но отчетливый, как точка в конце фразы: «Опять ты ко мне лезешь».
Между нами – пропасть из прожитых лет, невысказанных обид, угасших чувств. Любви давно нет. Осталась привычка. Ирритация. Усталость. Холодность, которая пропитывает каждый жест, каждый взгляд.
В это мгновение в гостиную бесшумно вплывает Анфиса, наша домработница. Невысокая, седая, в безупречно чистом фартуке.
Она ставит перед каждым из нас на столик фарфоровую чашку с дымящимся черным кофе.
Следом появляются маленькие тарелочки. На них – золотистые оладушки, еще теплые, источающие сладковатый запах жареного теста.
Они щедро политы густым, темно-рубиновым ягодным джемом, который блестит, как запекшаяся кровь.
Анфиса кладет крошечные серебряные ложечки, кивает и так же бесшумно исчезает, растворившись в полумраке коридора.
Я жду, пока шаги совсем затихнут. Кофе парит, обжигая лицо влажным теплом. Виталий берет свою чашку, осторожно отпивает маленький глоток. Его лицо непроницаемо. Он не смотрит на меня. Смотрит куда-то в пространство над моим плечом. Ждет.
Вновь смотрю на него. На его морщинистое лицо, когда-то такое резкое и четкое, теперь обрюзгшее. На седые, поредевшие волосы.
На руки с проступающими венами и старческими пятнами, лежащие на подлокотниках кресла. В его позе – вся усталость мира и полное отсутствие желания быть здесь, со мной, но куда он денется?
Если мы не развелись с ним сорок лет назад, то и сейчас не станем.
Мы доживаем.
— О чем ты хотела поговорить, моя дорогая?
Голос его глух. В нем нет ни капли тепла, ни тени искреннего интереса или беспокойства. Только тупое, сонное раздражение. В горле пересыхает. Кофе стоит нетронутым.
Беру чашку, отпиваю глоток кофе. Горечь обжигает язык, но не проясняет мысли.
— Спрошу сразу, — начинаю я, голос дрожит яростью, но я выравниваю его. — Прямо. Без лишних прелюдий. Мне надоело гадать.
Виталий медленно кладет чашку на блюдце. Звон фарфора кажется неестественно громким. Он смотрит на меня. Прямо.
Злой старикашка. Вот что я думаю о нем сейчас.
А я… злая старуха.
— Я готов к твоему вопросу, — чеканит он.
Воздух перестает поступать в легкие. Сердце колотится где-то в висках. Пальцы холодеют, сжимаясь на коленях. Я вижу его лицо – лицо человека, с которым прожила жизнь.
— Это правда? — спрашиваю я. — Правда, что ты… в прошлом… приставал к Виктории? Ее слова на свадьбе нашего сына — правда?
52
— Господи, — он отставляет чашку с кофе и подхватывает планшет, — нашла кому верить.
Его измены он никогда не признавал. Никогда. Всегда – отмахивался, насмехался, переводил стрелки. Выставлял меня дурой, истеричкой, не понимающей «мужской природы».
— Виктория, может, и стерва, но лгать о таком она бы не стала, — хмыкаю. — Одно дело служанки, секретарши, соседки… — медленно проговариваю я, — но ты был готов и с моей подругой?
— Не знал, что вы с Викторией дружите, — кривит губы.
— Да, дружим, — прищуриваюсь я. — Я так понимаю, она тебя отшила?
Я могу живо представить то, как Вика с уничижительным высокомерием смотрит на моего мужа и размазывает его по стенке тихими словами, чтобы он оставил ее в покое.
Виталий вновь смотрит на меня.
Его лицо медленно, меняется. Раздражение и усталость сменяется тихим гневом. Его глаза сужаются до щелочек. Губы, тонкие и бескровные, плотно сжимаются в жесткую белую линию. Он не двигается, но кажется, что все его тело напряглось.
— Она врет.
— Даже сейчас, — я клоню голову на бок, — ты все отрицаешь.
Мои колени забыли о боли. Теперь все тело – одна сплошная дрожь. Холодный пот выступает на спине. Во рту – вкус горького кофе и… крови. Я прикусила губу.
— Это все, что ты хотела сказать? — Его вопрос – выстрел в тишине. Он хочет закрыть тему. Заткнуть меня. Как всегда.
Но сегодня – не всегда.
— А ее муж… — я улыбаюсь. — Саша всегда был ко мне подчеркнуто вежлив и холоден.
— Может, ты была не в его вкусе, — грубо усмехается.
— Вы из разных кобелячьих категорий, — я пожимаю плечами. — Он знал, что не стоит в семье свою похоть…
— Но я не притащил тебе на воспитание левого ребенка, — строго перебивает мен Виталий.
— И в принципе у Вики и Саши как-то все иначе, — я откидываюсь на спинку кресла. — Казалось бы… Тоже кобелина, сволочь, но… хотя бы сейчас он начал иначе смотреть на Вику, а ты…
Горько усмехаюсь.
— Тебя даже могила не исправит, Виталий, — делаю новый глоток кофе.
— Да что на тебя нашло? — он окидывает меня недоуменным и снисходительным взглядом. — Это истерики великовозрастного дитяти Павлуши тебя так впечатлили?
— Радует одно, что я тебя никогда не любила, — тихо и презрительно признаюсь. — Я лишь из-за отца за тебя вышла.
— Тоже мне новость, — скалит белые зубы, которые он вставит себе пять лет назад. — Ты считаешь, что меня это должно расстроить? Впечатлить? Удивить? Я сам на тебе женился из-за договоренностей наших отцов.
В нем ничего ко мне нет, как и не было.
Расстраивает ли меня это?
Нет. Я все эти годы знала, за кем я замужем, но слова Вики меня возмутили.
Он был готов трахать мать невестки.
А как же элементарные приличия и принципы?
Даже у гуляющих мужчин они должны быть.
У Саши они были. Где-то глубоко под слоем дерьма, но были. У Виталия – нет. Никогда не было.
Но зря он считает, что я опять просто заткнусь, а после мою агрессию выплесну на кого-нибудь другого.
Психи моего сына, его метания, его отчаяние… обожгли меня.
— Вот ты продолжаешь считать себя умным и крутым мужиком, — пробегаю пальцем по краю чашки, — но сына-то чужого воспитал.
Теперь в его глазах горит не гнев.
Он растерян.
Его лицо, еще секунду назад застывшее в маске цинизма, обваливается. Щеки опадают. Глаза становятся круглыми, невидящими, как у рыбы, выброшенной на берег.
Он смотрит на меня, но не видит. Видит пустоту. Или – страшную возможность. Рот приоткрыт. Дыхание замерло. Он не может вымолвить ни звука. Ни отрицания. Ни ругани. Ничего.
— Что ты… несешь…
— Помнишь нашего садовника? — я делаю невозмутимый глоток. — Генадий…
Мне двадцать, а ему было сорок. Мощный мужик такой с черными внимательными глазами и всегда потный. Часто работал лишь в одних штанах, и поде его загорелой кожей соблазнительно перекатывались мышцы.
Он меня как-то застал ревущей в беседке за живым лабиринтом. Я там спряталась от криков Виталия, который был недоволен тем, что я слишком долго болтала с подругой.
В общем, Гена утешил меня, а после на следующий день уволился и пустился в бега от греха подальше.