Его утешение могло стоить ему жизни, если бы все вскрылось.
Но сейчас он вероятно уже и сам помер от естественных причин.
Я родила Пашу, и Паша не был сыном Виталия, но никто и подумать не мог, что я способна на подобную гнусность.
Женщина рядом с нелюбимым и нелюбящим мужем способна на многое.
Я не отвожу взгляда от Виталия. Смотрю в его испуганные глаза. Вижу панику. Вижу ужас. Вижу… осознание.
— Ты лжешь…
— Нет, — качаю головой. — Паша не твой сын, — расплываюсь в улыбке, — сюрприз.
Он вскакивает. Неловко, толчком, чуть не опрокидывая кресло. Стоит надо мной, дыша тяжело, гневно. Запах его одеколона, обычно едва уловимый, сейчас кажется резким, агрессивным, смешиваясь с запахом кофе и сладкого джема.
Я не боюсь.
— Я тебя убью! — рявкает Виталий, а затем замирает.
Слово «убью» вырывается хриплым, неестественным рыком. Он делает шаг ко мне, его рука сжимается в кулак, жила на шее пульсирует, как канат.
И вдруг – все замирает.
Его правая рука дергается, пальцы разжимаются. Планшет, который он все еще сжимал в другой руке, с глухим стуком падает на ковер. Его лицо… оно не просто меняется. Оно сползает. Правая бровь резко поднимается вверх, а левая обвисает, как мокрая тряпка. Правый уголок тонких губ опускается вниз, обнажая зубы в гримасе, которая уже не похожа на злобную усмешку. Это нечеловеческое искажение.
Он пытается шагнуть, но его нога не слушается. Она подворачивается, как у марионетки с перерезанной нитью. Он падает. Не изящно, не как подкошенный, а тяжело, всей своей массой, боком на ковер, рядом с упавшим планшетом. Его левая рука и нога беспомощно дергаются в странном, отрывистом ритме, а правая сторона лежит неподвижно, мертвым грузом.
Он пытается поднять голову левой рукой, но мышцы шеи не слушаются. Голова бессильно падает обратно на ковер. Из перекошенного рта течет слюна, смешиваясь с пылью на ворсе. Его дыхание стало шумным, хриплым, как у загнанного зверя. Каждый вдох – борьба. Каждый выдох – клокотание.
– С…ви…нья… – выдыхает он
Вот же козел. Его накрыл инсульт, а он меня оскорбляет. Я же говорю. Даже могила не исправит.
Я медленно ставлю чашку на стол. Я встаю. Подхожу к хрипящему Виталию.. Смотрю сверху вниз на него и шепчу:
— Милый, ну что ты так разволновался. Дело-то… житейское.
Я выпрямляюсь. Достаю из кармана халата телефон. Набираю номер скорой. Голос мой ровный, без тени паники, как будто докладываю о сломавшейся стиральной машине.
– Скорая помощь? Да. Мужчина. Потеря сознания, судороги, перекошено лицо, невнятная речь. Похоже на инсульт. Адрес…
Я называю адрес, глядя на дергающееся тело у моих ног. На слюну, растекающуюся по персидскому ковру. На пятно мочи.
— Ша…лава…
— Я не хочу, чтобы ты умирал сейчас, Виталий, — вздыхаю. — Для тебя это слишком просто.
53
Павел шагает так быстро, что я за ним не поспеваю.
Воздух больницы — ледяной, пропитанный запахом хлорки, лекарств и чего-то сладковатого: человеческой немощности и болезней.
Он впереди, его широкая спина в сером пиджаке — напряженный камень. Сердце колотится где-то в горле, сдавливая дыхание.
— Паш! — вырывается у меня хрипло, я настигаю его, хватаю за руку выше локтя.
А после ищу его ладонь.
Ладонь его холодная, пальцы сжаты в кулак. Этот кулак я обхватываю, напоминая, что я рядом. Рядом с ним. Он не один.
Он резко останавливается. Поворачивается. Глаза — темные, почти черные от расширенных зрачков, — скользят по моему лицу. В них — целая буря: страх, растерянность, детская беспомощность, которую он отчаянно пытается задавить.
Уголки губ дергаются в попытке улыбнуться. Получается кривая, болезненная гримаса. Его пальцы разжимаются, сжимают мою ладонь в ответ — так крепко, что кости ноют.
— Идем, — хрипит он.
Голос сорванный. Он снова дергает меня за руку, и мы идем дальше. Его шаги все еще быстрые, отрывистые, но уже не бег.
Каждый стук его ботинок по кафелю отдается у меня в висках.
Впереди из-за угла коридора, гулко цокая острыми каблуками по полу, появляется мама. Ее бежевый костюм — островок безупречности в этом царстве больничной серости и страха. Лицо бледнее обычного, губы плотно сжаты. Увидев нас, она почти бежит навстречу, ее парфюм — холодные цветы и лед — на секунду перебивает больничные запахи.
— Вы прехали! — выдыхает она.
Ее взгляд скользит по Павлу, задерживается. В ее глазах, обычно таких стальных, настоящее, живое беспокойство.
Она пытается улыбнуться ему, но улыбка получается напряженной:
— Пойдемте. Твоя мама… — она кивает Павлу, — сейчас в комнате отдыха, — Она резко разворачивается, ее каблуки снова застучали, ведя нас направо.
Комната отдыха. Запах старого пыльного дивана, слабый аромат чая
В глубоком кресле у стены — мама Павла. Она сидит неестественно прямо, руки сцеплены на коленях, суставы белые от напряжения.
Лицо — восковая маска. У окна, спиной к комнате, заложив руки за спину в тугой замок, стоит папа. Его фигура — резкий, угловатый силуэт на фоне серого больничного двора. Он не шевелится.
Паша вырывает руку из моей. Одним рывком — и он уже на коленях возле кресла, его руки держат колени матери. Он заглядывает ей в лицо, голос срывается на шепот, грубый от волнения:
— Мама… Мама, что случилось? Что с папой?
Мама Павла медленно переводит на него взгляд.
— Инсульт, — говорит она четко. — У твоего папы инсульт. Врачи… — она качает головой и глотает, — …ничего не обещают. Никаких прогнозов. Просто… ждем. — Она отводит взгляд в стену. Голос даже не вздрагивает, — сейчас важны первые часы…
У окна папа резко оборачивается. Его лицо хмурое, резкие складки у рта кажутся вырезанными ножом. Взгляд жесткий, направленный на Павла.
— Высокий риск полной парализации, — говорит он четко, отчеканивая каждое слово. — Будь готов.
Паша бледнеет так, что кажется, вот-вот рухнет. Мускулы на его скулах резко выступают, кадык дергается. Он вскакивает с колен, отшатываясь от кресла матери, как от чего-то раскаленного. Прижимает сжатый кулак ко лбу, закрывая глаза. Плечи вздрагивают. Дышит шумно, прерывисто.
— Паш… — шепчу я и подхожу. Обнимаю его за плечи, прижимаюсь щекой к его напряженной спине. Чувствую, как дрожит все его тело. — Все будет хорошо. Держись. Все будет… хорошо, — слова кажутся такими пустыми, такими жалкими в этой ледяной комнате.
Папа хмыкает, коротко и резко.
— В нашем возрасте, Мира, фраза «всё будет хорошо» звучит как злая, неуместная шутка, — бросает он, и в его голосе — горечь и собственная, запрятанная глубь, боль.
— Александр! — мама вскипает, ее голос звенит, как надтреснутый хрусталь. Она встает с дивана. — Немедленно замолчи! Хватит здесь жуть нагнетать! Ради Бога!
Паша резко отстраняется от меня. Его глаза мечутся к двери, потом к матери, снова к двери. В них – паника загнанного зверя, потребность бежать, спрятаться, перевести дух.
— Мне… нужно побыть одному. Минутку. Просто… минутку, — выдыхает он, голос хриплый, сдавленный.
Он делает два шага к выходу, его движения скованные, резкие. Потом оборачивается.
Замирает и смотрит на меня.
В его взгляде – извинение, страх, отчаяние. Он возвращается. Быстро. Его руки – большие, теплые, слегка дрожащие – обхватывают мое лицо.
Ладони шершавые. Он целует меня в лоб. Крепко, порывисто. Губы его сухие, горячие.
– Я… скоро, – шепчет он прямо в кожу моего лба и вырывается прочь, почти выбегает из комнаты.
Дверь за ним захлопывается с глухим стуком.
Мама проплывает мимо меня, ее каблуки снова цокают по полу. Она садится на край дивана напротив мамы Павла, поправляет складки юбки на коленях с отточенным, ледяным изяществом. Поднимает подбородок. Ее взгляд – острый, оценивающий – скользит по лицу моей бывшей свекрови.
— Ну что, Мария, — говорит она, и в ее голосе – притворная легкость, за которой прячется стальное лезвие. — Довела-таки мужа? Да?
Я аж вздрагиваю от возмущения.
— Мама! – шиплю я. – Как можно?! Сейчас не время для твоих шпилек! Поддержать надо, доброе слово сказать, а не…
— Вот чего ты лезешь?, — тихо, но отчетливо перебивает меня Мария Николаевна с привычной ей издевкой. Она поднимает на меня взгляд. — Самое время, дорогуша, пойти за бывшим мужем… Он — твоя забота, а не я. И я уж сама в силах ответить твоей маме.
Я замираю с открытым ртом. да уж. Забыла на минуту, кто она такая.
Хмурится.
Она смотрит на дверь, куда ушел Павел. Голос ее становится жестче, поучающим:
– Ты сейчас должна быть не здесь, Мира. А с ним. Он сказал «побыть одному»? Не верь. В такие минуты мужчины врут. Они не хотят быть одни. Им страшно. Очень страшно.
— Подтверждаю, — соглашается мой отец и вновь отворачивается к окну, — ты Паше сейчас очень нужна рядом. Не мы, старые и ворчливые, а ты.
54
Я растерянно бреду по бесконечному больничному коридору. Гул вентиляции смешивается с далекими голосами, шагами, звоном тележек.
Запах хлорки, лекарств, чужих духов…
Павла нет. Он исчез, растворился в этой лабиринте белых стен и тяжёлых дверей. «Побыть одному»… Где? В каком углу этой ледяной крепости он спрятался от мира, от страха за отца, который, возможно, умирает прямо сейчас?
То назад оглянусь — только мелькание белых халатов. То приоткрою какую-нибудь дверь — палата с чужими, страдающими лицами, или кабинет с гудящими приборами. Очередная дверь, неприметная, серая. Рывком тяну ручку.
— Ты что тут делаешь? — Резкий голос сзади заставляет меня вздрогнуть и отпрыгнуть от двери.
Оборачиваюсь. Медсестра.
Полненькая, щеки румяные, как яблоки, стрижка химией мелкой волной. Смотрит строго, руки в боки.
— Кого ищешь-то? — переспрашивает она, смягчая тон лишь на капельку. — Уж не того ли грустного красавчика, что во внутреннем дворике сидит?
— Его! Его! — оживляюсь я, уже делая шаг вперед.
— Эх, дура ты, дура! — окликает меня медсестра, качая головой. — Не туда! Сначала к лестнице, да! Но потом — налево! К запасному выходу! Через него — и как раз во дворик выйдешь. Не проскочи!