Спасибо! — бросаю через плечо и уже бегу. Ноги подкашиваются от волнения. Лестница. Поворот налево. Вот он — тяжелый стальной блок двери, покрытый облезлой серой краской. Толкаю изо всех сил — скрежещет, поддается неохотно. Вываливаюсь на маленькое крыльцо.
И замираю на верхней ступеньке.
Воздух!
Чистый, прохладный, пахнущий травой и влажной землей после недавнего дождика. И... тишина. Только шелест листвы над головой, редкое чириканье воробья где-то в кустах, да навязчивый стрекот кузнечика в зарослях у забора. Где-то далеко, за стенами больницы, гудит дорога — ровный, глухой фон.
На второй лавочке под старой раскидистой липой — Паша. Локти уперты в колени, сцепленные пальцы в замок.
Голова опущена. Профиль пусть немного оплывший, но все же резкий, напряженный — скула выдалась вперед, челюсть сжата. Взгляд уткнулся в потрескавшийся асфальт под ногами, невидящий. Весь он — сгусток отчаяния и страха за отца.
Меня не видит. Не слышит. Он там, в своей бездне.
Не бегу к нему. Не кричу: «Паш! Все будет хорошо!» Знаю — не поверит. Слова сейчас — пустой звук, жалкая попытка заткнуть чудовищную тишину горя. Стою на крыльце. Минута. Две. Дышу этим воздухом, смотрю на его согбенную спину.
И чувствую, как в груди, поверх тревоги и соболезнования, просыпается что-то давно забытое, теплое и щемящее. Нежность. Настоящая. Не к мужу, не к любовнику, а к этому человеку. К его уязвимости. К его немой боли. Желание не утешать словами, а быть. Просто быть рядом. Дышать с ним одним воздухом. Держать его за руку, чтобы он знал — он не один. Что эту ночь, этот страх, любую беду он может пережить. Потому что я рядом. Не как жена, не как бывшая. Как родная душа.
Спускаюсь с крыльца неслышно, на цыпочках, боясь спугнуть хрупкую тишину дворика. Подкрадываюсь к скамье.
Сажусь рядом. Чувствую, как Паша весь коротко, едва заметно вздрагивает, когда я опускаюсь на скамью, но он не отстраняется. Не говорит: «Уйди».
Медленно, осторожно, протягиваю руку. Мои пальцы скользят по его напряженному предплечью, находят сведенные в замок кисти. Аккуратно, ласково, расслабляю его хватку. Его пальцы холодные, влажные. Мои — теплые. Переплетаю их с его пальцами. Сжимаю крепко его ладонь. Молчу.
Над нами шелестит липа. Ветерок играет прядью моих волос, касается щеки прохладой. Чирик! — где-то близко. Стрекот насекомого то затихает, то вспыхивает с новой силой. В луче солнца, пробившегося сквозь листву, плывет паутинка. Она тонкая, почти невидимая, но солнце ловит ее — и она вспыхивает на мгновение яркой серебряной искрой, прежде чем исчезнуть в тени.
Смотрю на эту искру, чувствую под пальцами холод его руки, его дрожь, его живое, страдающее тепло. И понимаю.
Вот этот миг: Тишина, шелест, его рука в моей, наша общая боль… Это и есть вечность. Точка, где две души, израненные, запутавшиеся, наконец проросли друг в друга. Срослись. Стали одним целым. Не мужем и женой. Не любовниками. Чем-то большим. Глубинным. Навсегда. Даже если завтра мы разойдемся по разным дорогам. Эта связь — навсегда.
Тишину разрывает его голос. Тихий. Хриплый. Полный такой нагой, детской беспомощности, что у меня внутри все сжимается:
— Мне страшно, Мира. Так страшно.
Не могу держать теперь только его руку. Что-то внутри рвется наружу, сильнее страха, сильнее рассудка.
Я подаюсь к нему. Вся. Плавно, но без колебаний. Моя свободная рука скользит вверх по его напряженной спине, нащупывает основание шеи, где пульсирует жила. Пальцы впиваются в жестковатые, теплые волосы у затылка. Ладонь другой руки, все еще сцепленной с его, мягко разжимается, освобождая его пальцы лишь для того, чтобы моя рука обвила его плечи.
Тяну его к себе. Нежно, но настойчиво. Его голова, тяжелая от горя, бессильно опускается. Моя щека прижимается к его щеке. Кожа его горячая, чуть шершавая от короткой щетины
Вдыхаю полной грудью его запах – знакомый, родной, смесь дорогого одеколона с нотками черного перца, его пота и больничного хлора. Он заполняет меня, смешиваясь с ароматом земли и липы.
Дышу в его висок. Чувствую, как он весь дрожит подо мной – мелкой, неконтролируемой дрожью загнанного зверя. Мои губы почти касаются его уха, когда выдыхаю шепот. Тихо. Так тихо, что его должно заглушить биение наших сердец и шелест листьев. Но я знаю – он услышит. Каждое слово должно впитаться в его кожу, дойти до самого нутра:
— Я тоже боюсь, Паш... — Голос срывается, — но давай не будем… забывать, что мы все же есть друг у друга…я рядом.
Мы теперь узнали друг друга не только в радости, но и в горе.
Пусть и после развода.
55
Воздух больничного дворика – влажный, с ароматом скошенной травы, мокрой земли после полива и лекарств.
Но все это перекрывает единственный, самый важный запах в мире – запах Миры.
Лаванда и немного лимонной терпкости. Зарываюсь лицом в ее волосы.
Глубокий, судорожный вдох. Втягиваю его в себя, как утопающий глоток воздуха.
И чувствую, как по щекам, горячим от стыда и отчаяния, катятся слезы. Соленые и обжигающие.
Я не могу их остановить. Не хочу.
Ее руки – теплые, сильные ладони – скользят по моей спине.
Нежно, но уверенно. Плавные, успокаивающие поглаживания через тонкую ткань пиджака.
Каждое прикосновение — якорь..
Каждое движение говорит мне «Я здесь. Держу».
А я? Я разбит. Отец там, за этими стенами, возможно, умирает.
Мать – ледяная статуя то ли горя, то ли злорадства и мести.
Весь мир съежился до этой скамейки под старой липой, до запаха ее волос и жгучей боли под ребрами, где бьется мое растерянное сердце.
— Ты рядом... — вырывается у меня хрипом, надрывным, сдавленным. Голос чужой, сорванный. Я прижимаюсь к ее шее сильнее, чувствую тонкую цепочку под губами, теплоту ее кожи.
Теперь я понимаю, что значит. Она рядом. Словами не объяснить, это можно только почувствовать.
Еще один глубокий, дрожащий выдох прямо в ее волосы.
— Мира… ты рядом… и мне уже не так страшно…
Вот оно. Признание. Стыдное, детское, но правдивое. Страх отца, страх будущего, страх собственной немощи – все еще клокочет внутри, но оно уже не разрывает меня изнутри.
— Я был таким дураком, Мира... — шепчу я, снова вдыхая ее аромат Голос хрипит, слова дрожат. — Таким дураком...
Я потерялся в этой жизни, потому что не знал, чего ждать от будущего и как в этом будущем жить.
Но сейчас, здесь, с теплом Миры на моей спине, с ее дыханием у моего виска, мое будущее кажется... не таким страшным.
Просто другим этапом. Этапом, который можно прожить не так, как мой отец.
Сила возвращается. Медленно, как прилив. Не та показная бравада, что была раньше, а тихая, глубокая решимость. Я должен бороться. За отца. За мать. За то, чтобы наши с Мирой дороги, даже если они разные, не заканчивались такой же ледяной пустотой.
Сначала я был мальчиком, потом юношей, а затем мужчиной, но теперь пора быть человеком, который не забывает о своей любви, не боится самого себя.
Мне нужно увидеть ее глаза. Сейчас. Я мягко, с неохотой, отстраняюсь. Ладони сами находят ее лицо – теплое, влажное от моих слез или своих? Не важно. Обхватываю скулы. Пальцы дрожат, но я держу. Вглядываюсь. И в них – отражение моего страдания, моей слабости. И – понимание. Никакого осуждения. Только та же боль и... какая-то бесконечная нежность.
— Прости меня... — хриплю я, и слезы снова подступают, но я не отвожу взгляд. Глажу большими пальцами ее щеки, шею, чувствую подушечками биение пульса у нее на горле. Быстрое, как у птички. — Прости меня, Мира... За все мои слова... За мой страх... За мою трусость... За мое... малодушие… Ты кричала, а я не слышал.
— Теперь слышишь?
— Слышу и вижу
Я не могу больше без ее запаха. Снова подаюсь, прижимаюсь лбом к ее виску, ныряю носом в ее волосы. Глубокий, очищающий вдох. Лаванда. Терпкий дикий лимон. Дом. Мое спасение. Мое будущее.
— Теперь я знаю... как я должен жить... — шепчу ей на ухо, и в голосе впервые за этот кошмарный день появляется что-то твердое. Основа. — Как жить... чтобы не жалеть.
Тоска, скука, растерянность – они испарились. Сгорели в этом огне страха и слез. В груди – пустота, но не страшная. Чистая. Готовая заполниться чем-то новым. Сильным. Я поднимаюсь со скамьи. Колени немного подкашиваются, но я выпрямляюсь. Во весь рост. Впервые за годы чувствую землю под ногами не как зыбкую трясину, а как твердь.
Оглядываюсь на нее. На Миру. Мою бывшую жену. Мою... что? Спасительницу? Союзницу? Того человека, без которого я бы рухнул здесь, на этом асфальте, под этой липой.
Протягиваю руку. Ладонь открыта. Дрожи уже почти нет.
— Спасибо... что ты рядом, Мира. — Говорю четко, глядя прямо в ее еще влажные глаза. — Теперь я знаю... что это значит. Это... теперь для меня не просто слова.
Она вкладывает свою ладонь в мою и тоже встает. Слабо улыбается:
— И тебе спасибо, Паша, что ты рядом. Так рядом ты никогда не был со мной. Мы никогда не были так рядом друг с другом.
И она права.
Мы сначала были влюблены, а потом любили друг друга очень простой любовью, которая не была запятнана предательством, ложью, усталостью и претензиями, а теперь…
Мы знаем, кто мы есть, и нас это не пугает. И даже если наступит конец света, то мы есть друг у друга.
И что забавно. Не наш брак определил нашу ценность друг для друга, а развод.
— Я сегодня начинаю жить иначе, Мира.
Это клятва. Самому себе. Мире.
Больше не потеряюсь. Не спрячусь. Буду жить осознанно и с благодарностью за эту руку, протянутую мне здесь, на краю пропасти.
И за ту любовь, что, оказывается, не умерла. Она просто ждала, когда я перестану бояться будущего достаточно, чтобы увидеть ее снова. Вот она. В глазах Миры. В тепле Миры. В этом дворике, пахнущем травой и лекарствами.
Мне не страшно.
И я больше не хочу убегать или отталкивать Миру.
— Да и не смотрел ты на меня так даже тогда, когда в первый раз поцеловал, — хмыкает Мира.