— Не имею я права теперь тебя целовать, — слабо улыбаюсь, — вот и остается только смотреть.
Она замирает. Губы ее – бледные, чуть потрескавшиеся – складываются в едва уловимую, но такую знакомую улыбку. Ту, что в прошлый раз предвещала нечто непредсказуемое. Поцелуй на глазах всех родственников, которых я собрал в ЗАГСе.
— Но… у меня такое право есть, — говорит она тихо.
Шаг. Короткий, решительный. Она встает вплотную. Так близко, что я чувствую тепло ее тела сквозь одежду, слышу ее дыхание – чуть учащенное.
Поднимает взгляд. В ее глазах – не вопрос. Утверждение. Вызов.
Сердце останавливается. Замирает где-то в горле. Весь мир сужается до ее лица, до этих глаз, до губ, которые сейчас… сейчас…
— Об этом ты не подумал, да?
Неужели она меня поцелует?
56
Она поднимается на цыпочки. Руки ее скользят по моим плечам, обвивают шею. Я не дышу. Не могу. Вижу, как ее ресницы дрогнут, как губы ее – теплые, чуть влажные – мягко, но неумолимо приближаются к моим. Никакой спешки. Никакой нерешительности. Только ясное намерение. Право, которое она взяла.
Первое прикосновение ее губ – легкое, как дуновение. Просто касание губ.
Она целует меня. Павла. Сломленного. Найденного. Вновь увиденного.
Электрический разряд бьет от точки соприкосновения по всему телу – к макушке, к кончикам пальцев.
Потом… потом она целует меня по-настоящему. Глубже. Тверже. Ее губы двигаются против моих, не прося, не умоляя, а… утверждая. Возвращая. Напоминая. О том, что было. О том, что могло бы быть. О том, что есть сейчас
Опухшее лицо пробивает боль, но это боль удовольствия и нежности.
Я не целую в ответ. Пока нет.
Я застыл. Позволяю Мире и ее теплу, нежности, прощению, ярости, любви захлестнуть меня. Ее пальцы впиваются в мои волосы у затылка, притягивая мое лицо к себе сильнее.
Мы одновременно выдыхаем.
Я слышу стук своего сердца – гулкий, безумный, как барабанная дробь перед атакой.
Но она все же отрывается от меня. Не резко. Медленно. Ее губы чуть приоткрыты, дыхание сбивчиво. Глаза смотрят в мои, ищущие, вопрошающие. Что теперь? Что дальше?
Я поднимаю руку. Касаюсь ее щеки. Провожу пальцем по влажной дорожке – то ли от ее слезы, то ли от моей, оставшейся на ее коже. Шепчу, и голос мой хрипит, но это уже не голос разбитого человека. Голос того, кто нашел опору:
— Что ты со мной делаешь?
— Если бы я сама знала.
Доносится шорох с крыльца.
Мы с Мирой поворачиваем лицо на звук.
На крыльце замерли моя и ее мамы. С круглыми глазами, бледные и растерянные, а затем они обе синхронно всхлипывают и закрывают рты пальцами с аккуратным и строгим маникюром.
Я вижу в них не скандальных бабок, которые любят всех поучать и унижать, а пожилых женщин с трагичными судьбами.
Их не любили, а сами они в силу своего воспитания и ожиданий от общества не смогли взбунтовать.
— Они опять поцеловались, — доносит ветер шепот моей бывшей тещи.
— Да видела я, — с привычным раздражением отвечает моя мама, — не слепая я еще… у него там отец помирает, а он… целуется…
Раньше бы я возмутился, разозлился, а сейчас слышу в словах мамы растерянность и радость за то, что я целуюсь с Мирой.
Просто она не может иначе.
За столько лет она разучилась проявлять свои истинные эмоции, с броней презрения и высокомерия она намертво срослась.
— Тебе теперь нельзя быть слепой, — мама Миры фыркает, — у тебя теперь муж будет лежачим.
— Что-то сомневаюсь, что он согласиться быть лежачим, — моя мама кривится. — Не доставит он мне такого удовольствия.
— Мама, — говорю я, — это что еще за разговоры?
— Твой отец либо помрет, либо в итоге все равно встанет на ноги, — мама закатывает глаза.
— Врач сказал, что он сейчас стабилен, — мама Миры спускается на несколько ступенек, — и… ему повезло, что твоя мама была рядом с ним, а не спала, например, — оглядывается на мою маму, — ты же обычно дрыхнешь до часов двух, — вновь смотрит на меня. — Сейчас к нему никого не пускают, поэтому можем разъезжаться. Как будут свежие новости, так нам позвонят.
Торопливо возвращается к моей маме и сердито шепчет:
— Мы их спугнули.
— А пусть не расслабляются, — моя мама кидает снисходительный взгляд на нас, и он неожиданно теплеет на секунду, а затем хмурится и опять ворчит, — если вы решите пожениться, то я уже не стану заниматься пригласительными.
— Так твоему сыночку сначала надо развестись, — едко подмечает моя бывшая теща, — бессовестный, без развода и лезет к моей дочери. Кто его таким воспитал?
Уходят. тяжелая железная дверь с громким скрежетом закрывается за ними, и Мира, красная от смущения, медленно выдыхает:
— Оказывается и в сорок пять можно стесняться поцелуев…
Только я хочу осмелеть и тоже ей ответить поцелуем, как на крыльцо выходит отец Миры. Строгий, мрачный и неторопливый.
Он медленно спускается по ступенькам, неспешно шагает к нам. Останавливается перед нами и тяжело вздыхает, глядя на Миру:
— Прости меня.
Глаза у Миры округляются.
Да что там.
У меня самого заплывший глаз приоткрывается от шока.
Этот старый вредный козел не знает таких слов.
Не знал.
— Что? — переспрашивает Мира и не моргает.
— Прости меня, — мой бывший тесть продолжает хмуриться. — Все могла быть иначе, Мира. Теперь я это знаю.
Опять молчание, и когда Александр хочет уже уйти, то Мира решительно резко хватает его за руку и разворачивает к себе:
— Сделай, что бы теперь все иначе.
— Теперь? Когда я могу в любой момент инфаркт поймать?
— Тогда зачем просишь простить тебя? — Мира задает резонные вопрос. — Да, тебе семьдесят, но будет и восемьдесят…
— Как далеко ты заглядываешь дочка…
— Это еще десять, а, может, еще больше, папа, — шипит Мира. — Так проживи эти десять лет не так, как жил…
— Смогу ли я?
— Сможешь! — зло и уверенно рявкает Мира. — Что ты распустил сопли? Мама тебе за сопли разве уважала? — пауза дрожащий шепот. — Любила…
Глаза моего тестя темнеют от подступающих слез, белки краснеют и он отворачивается. Шагает к крыльцу, нервно приглаживая седые волосы. Замечаю, что у него дрожит рука.
— Какой-же он все-таки говнюк, — шипит Мира.
— А со слухом у меня все в порядке Мира, — Александр оглядывается и щурится, — если я говнюк, то ты говнючка. Устроила нам тут всем черте что… — замолкает и хмурится, а после одобрительно добавляет, — и правильно сделала. И это могла сделать только ты. У остальных… яиц бы не хватило.
Мира всхлипывает и делает шаг к отцу, но тот вскидывает руку в предостережении:
— Нет, Мира. Не надо меня сейчас обнимать… — голос становится глуше, — а то готвоить вам похороны… А мне… все же хочется еще пожить лет десять, а то и больше…
57
— Как папа? — спрашиваю я Пашу, который сидит задумчивым изваянием на крыльце моего дома и жует травинку.
Сажусь рядом.
— Мать забрала его домой, — говорит Паша и хмурится. — Он и говорить теперь не может.
— Блин…
— Старость, не радость, — хмыкает Паша. — А мама решила за ним сама ухаживать.
Я молчу, а Паша хмурится сильнее:
— Это какое-то извращенство.
— Твоя мама любит папу…
Паша переводит на меня снисходительный взгляд и тяжело вздыхает:
— Все это не по любви, Мира.
Синяк почти сошел с его лица. Осталось лишь синеватое пятнышко у уголка глаза.
— И знаешь, — Паша хмурится, — я стоял наблюдал со стороны, как мама папу кормит с ложечки… Он с такой яростью на нее смотрит, но…
— Что?
— Смотрит, Мира, — горько отвечает Паша. — Смотрит, понимаешь? В нем ничего к маме моей не было, а теперь взгляда не отводит, а она… ему рот вытирает, улыбается и последние сплетни рассказывает.
— И правда… извращенство… — соглашаюсь я.
Смотрю перед собой. Что за отношения у наших родителей? Почему тогда, когда были силы и энергия, они ничего не изменили в своей жизни. Или хотя бы могли попытаться…
Павел лезет во внутренний карман пиджака и протягивает мне вчетверо сложенный листок:
— Вот.
Я разворачиваю. Это свидетельство о расторжении брака.
— О, — тяну я, — ты теперь дважды разведен. И как ощущение?
За ехидным вопросом я прячу мое нелогичное и внезапное волнение.
— Будто и не был во второй раз женат, — коротко хмыкает, — с тобой-то я когда развелся, то бы невероятно доволен собой. Вырвался, освободился…
Я сворачиваю свидетельство о расторжении брака в трубочку и этой трубочкой несколько раз бью Пашу по его глупой голове:
— Какая же ты сволочь.
— Свободная сволочь, — ловко выхватывает свидетельство, разворачивает его из трубочки и складывает обратно в четыре раза. Хитро косится на меня, — Ты и я… свободные…
Я бровями многозначительно играет.
Я смеюсь, потому что Паша сейчас не властный, не пугающий, не соблазнительный, а неловко игривый.
И испуганный.
Все еще боится, что я его прогоню, а я не хочу его прогонять, но и лезть целоваться тоже пока не желаю.
Мне нравится просто так сидеть с ним на крыльце. Да, это не великая страсть, сбивающая с толка и заставляющая женщину терять все мысли.
Это иное удовольствие.
Удовольствие от присутствия человека рядом.
— Кстати, — прячет свидетельство во внутренний карман пиджака и лезет руками в боковые карманы.
Сосредоточенно шарится в них.
Я заинтересованно замираю, и Паша через несколько секунд протягивает мне коробок спичек.
— Спички? — недоумеваю я и забираю странный брезент.
Легкий. Там точно спичек. Паша подарил мне пустой коробок? Что с ним? Разочарованно вскрываю коробок, а затем вскрикиваю, когда из него вылетает белая бабочка, и в испуге прижимаюсь к Паше, который смеется и приобнимает меня.
Бабочка порхает над моей головой и улетает.
— Паша, блин… — выдыхаю я и сердце бешено колотится.
— Да, многое изменилось, — он целует меня в макушку и смеется, — ты теперь от моей романтики не краснеешь и смущаешься, а орешь.