Нет.
— Она беременна, — заявляю я и разворачиваюсь к Павлу на носочках.
Грациозно и вскинув подбородок.
В горле застрял ком слез, поэтому новость о беременности Божены выходит сдавленной и тихой.
— Паша… — Божена всхлипывает и кидается к Павлу, а затем, испуганным зайчонком, прячется за его спину. — Ты должен был все это не так узнать…
Это так мило, как она ищет у злого Павла защиты.
Когда-то и я пряталась за ним, а сейчас оказалась его врагом.
— Ты должна уйти, — тихо приказывает Паша. — Мира… Ты уж совсем не позорься.
— Ты мне когда-то обещал любить только меня, — горько усмехаюсь. — Помнишь свои признания? М? — прищуриваюсь.
Бессмысленно. Все это бессмысленно.
Он разлюбил. Он меня последние годы лишь терпел, а теперь я лично подарила ему карт-бланш на развод.
Стоило послушать свекровь и сыграть в долгую и изощренную игру, в которой Божена оказалась бы ни с чем.
Ох, какая же я дура.
Но играть в такие игры могут только те женщины, которые не любят и у которых за годы брака атрофировалась душа. А она у меня сейчас бьется в конвульсиях.
— Станешь вновь папочкой? — подплываю к Паше и заглядываю в его черные глаза. — Да, твоя мама была права. Божена готовилась к атаке. Готовилась выйти из тени.
— Проваливай, — наклоняется ко мне и выдыхает жар ненависти мне в лицо, — или я тебя выволоку, Мира, за волосы.
Я не отступаю. Не моргаю. Сердце колотится так, будто хочет вырваться из груди и упасть к ногам Павла.
Когда я потеряла его?
— Ты скажешь нашим детям о разводе? И когда познакомишь с Боженой? — хмыкаю. — Она же родит им нового братика или новую сестренку.
Я должна уйти.
У нас с Пашей все кончено, и впереди только развод, но я зачем-то вывожу его на эмоции.
Может быть, хочу хотя бы через его ярость напомнить ему, кто я?
— Мира, — шепчет позади молчаливого Паши Божена, — я всего этого не хотела… Зачем вы так…
— Свадебку нам ожидать? — игнорирую бессовестную шалаву, которая сейчас играет для Паши испуганную овечку, которая была готова до самой смерти быть его любовницей. — На свадьбу пригласишь? — вскидываю бровь и язвлю. — Мы же не чужие друг другу люди.
Он наклоняется ближе, и его темный взгляд обжигает меня страхом.
Впервые за двадцать пять лет я пугаюсь Павла. Я сейчас поверю в то, что он может меня ударить и за волосы потащить к лифту.
— Обязательно приглашу, — хрипло отвечает он, — раз ты так напрашиваешься.
Его не возмутили мои слова о свадьбе.
Даже искры недоумения не вспыхнуло в его глазах.
Значит… Божена не просто любовница для слива напряжения и дури. Она — его женщина, которую он все равно вывел бы из тени.
Вывел бы.
Для тактики хищной жены, которую предлагала свекровь, было поздно. Божена уже успела ласковой змеей вползти в сердце Паши. Она свернулась там клубочком.
Я хочу, чтобы он пожалел.
Так хочу, что руки дрожат, и желудок сдавливает болью.
Я хочу стереть его наглую ухмылку с лица. Хочу, чтобы Божена стала для него не сочной красавицей с полной грудью, а блеклой, неинтересной тенью.
Хочу, чтобы он вновь видел меня в снах, рожденных животным возбуждением, но… сейчас он видит во мне мумию.
Оно так и есть.
Моя кожа истончилась, я похудела.
— Я обязательно приду на вашу свадьбу, Паша, — касаюсь галстука, который был подарен мной. — Но вы не затягивайте… невеста с пузом в белом платье — это… неприлично.
Вот теперь я ухожу. Переступаю порог. Мои низкие каблуки тихо постукивают по мраморному полу.
— Паша… Я не знала, что она придет… — жалобно сипит Божена. — Я ждала тебя… поэтому дверь открыла… И… это оказалась она.
Она.
А раньше я была сладким мышонком.
Любимой девочкой. Зайкой и котенком.
Куда все ушло?
Когда двери лифта закрываются, я прячу лицо за ладонями.
Лифт плавно трогается вниз, а вместе с ним обрушивается в пропасть что-то внутри меня.
Сквозь пальцы прорывается предательская влага — слезы, которые я так отчаянно пыталась сдержать перед ними. Но теперь уже неважно. Здесь, в этой кабине с зеркальными стенами, я вижу свое отражение: бледное лицо, тушь слегка размазана, губы сжаты в тонкую ниточку.
«Мумия», — снова всплывает его слово.
Я резко опускаю руки и впиваюсь ногтями в ладони. Боль — хоть какое-то подтверждение, что я еще жива.
Динг.
Первый этаж. Двери расходятся, и я выхожу в холл, и ко мне решительно шагает консьержка. В глазах горит ярость. Резко останавливается передо мной и молча протягивает белую флешку:
— Вот. Та самая запись.
9
— Мам, почему ты молчишь?
Мама сердито поправляет бутоны высоких роз в вазе. Спиной ко мне. Её строгий пучок на голове меня нервирует.
Как в детстве.
Мама всегда, когда злилась, собирала волосы в тугой пучок, вставала ко мне спиной и чем-то занимала руки, пытаясь сдержать в себе гнев и раздражение.
Сегодня её руки заняты розами, которые, вероятно, утром отправил ей мой папа. Он каждый день отправляет ей букеты цветов.
Я восхищалась отцовской любовью к маме, но после сегодняшней встречи и слов о том, что я истеричка и должна быть умной женщиной, я… растеряна.
Мой отец тоже изменяет маме, а она терпит? Принимает? Не видит в этом проблемы?
— Я не знаю, что тебе сказать, — пожимает плечами и отрывает нижний подвядший лепесток, — кроме того, что тебе стоит успокоиться.
И опять замолкает.
В западной гостиной просторно, и окна открыты нараспашку, но я задыхаюсь. Я в королевстве кривых зеркал.
— Тебе уже возраст не позволяет истерики и слёзы, — откладывает лепесток на стол. — Но ты… уже дров наломала, поэтому какой я могу дать тебе совет?
— Дров наломала?
— Да, — мама оглядывается. — Мира, милая, тебе сколько лет? — сама отвечает на вопрос. — Сорок пять. Мозги где?
Я медленно моргаю.
— Измена — это не конец света, — с осуждением вздыхает. — Ты себе в разы усложнила жизнь с разводом, но твоё право. Ты ещё витаешь где-то в облаках…
— Значит, тебе отец тоже изменяет? — горько усмехаюсь я.
— Сейчас уже успокоился, — мама мягко улыбается уголками губ, а в глазах нет ни тени злости или ревности, — и ты хоть раз была свидетельницей моих криков? М? Наших скандалов? Или я позволяла посторонним людям слышать мои истерики?
— Нет, — медленно отвечаю я, чувствуя, как внутри всё сжимается.
Мама никогда не кричала на папу и никогда не плакала на публике. Всегда была мила, нежна, спокойна и очаровательна. Ею все мужчины в нашей семье и в окружении отца восторгались и невероятно уважали. Кончики пальцев целовали, шёпотом рядом с ней говорили и никогда не смели усмехнуться в её сторону.
Мама поворачивается ко мне, наконец, и её лицо кажется таким усталым, таким… привыкшим. В ушах вспыхивают бриллиантовые серьги. Это тоже папин подарок.
Видимо, благодарность за её мудрость.
— Мне были важны наша семья, наш дом, наше положение, наша репутация, — говорит она тихо. — Я была на защите нашей семьи, потому что понимала… — позволяет себе короткий смешок, который осуждает меня, — понимала — эта жизнь не про розовых единорогов, Мира. Это борьба. И борьба женщины за мужчину — тихая, а ты… никогда не любила бороться и защищать.
Я открываю рот в желании оспорить её жестокие слова, но не могу ничего сказать, ведь в её словах есть извращённая правда. Та правда женщин из высшего общества, которое не осуждает измены богатых мужей и которое ждёт, что жёны — не про любовь. Они про статус, обязанность, долг и привычку.
Но я… так не могу. Может быть, мне правда не хватает женской мудрости, хитрости и терпения к мужскому эгоизму.
— Твой отец в итоге мой, — мама на секунду не скрывает своего самодовольства, — а все эти профурсетки остались ни с чем, и все они… — тёмная тень в глазах, — оказались на обочине жизни. А я тут, — разворачивается к розам и вновь внимательно разглядывает лепестки, — законная жена, которую каждый вечер благодарят. Ты же… — вздыхает, — будешь одна. Такой у тебя характер. Уверена, начнёшь всем что-то сейчас доказывать.
Мне холодно. Я тянусь к шали, которую сбросила с плеч минуту назад.
— Так нельзя, мама. Это неправильно… Где твоя гордость? — вырывается у меня, и голос звучит резче, чем я планировала.
Мама замирает, её пальцы сжимают стебель розы так, что кажется, вот-вот сломают его.
— Мне именно гордость не позволила быть хабалкой, — оглядывается через плечо. — Скандалисткой. Я никого не опозорила. Я не позволила нашей семье развалиться, а ты… это позволяешь. Никто этого не одобрит, Мира.
Она медленно опускает цветок и смотрит на меня с холодным, почти аналитическим интересом, будто я — неудачный эксперимент.
Я чувствую, как кровь от гнева приливает к лицу.
— Тебя теперь ждёт только жалость и пересуды, — хмурится. — Новую женщину Павла примут, а тебя будут за спиной обсуждать и жалеть, ведь ты проиграла другой женщине.
— Это какой-то бред… Он предатель и обманщик…
— Он — мужчина. Богатый, властный, с опасными связями, — говорит ровно. — Он дружит с мэром, прокурором. Никто ему слова не скажет и даже согласится, что ваш развод был верным решением, ведь он имеет право быть с другой. Имеет право выбирать и отказываться от жены, которая не знает элементарных приличий.
— Ты должна меня поддержать.
— Нет. Я должна быть с тобой честной, — немного клонит голову набок, — и ты должна понимать, что мы не станем ссориться с Павлом и его семьёй.
Я смотрю на неё — на её безупречный маникюр, на бриллианты в ушах, на строгий пучок, который всё так же идеален, как и её репутация. И вдруг понимаю, что она… боялась. Всегда боялась остаться без этого — без статуса, без уважения, без этих роз, которые папа присылает не из любви, а из чувства долга.
— Так нельзя жить, — в ужасе шепчу я.