По-хорошему, и мне не стоит.
Как-то зябко становится под пристальным и внимательным взглядом сына.
— У твоего отца другая женщина, — поясняю я и смахиваю с колена невидимую крошку.
— Божена, — отвечает Антон, не отводя взгляда. Его глаза — холодные, как лед, но в них мелькает что-то еще — усталость? Разочарование?
Совершенно не могу понять его эмоций. Моего сына не разгадать с одного взгляда.
— Ты знал? — спрашиваю я, и мой голос предательски вздрагивает.
Вот-вот сорвусь в крик. Я даже сжимаю кулаки и медленно выдыхаю в попытке успокоиться.
— Мам, у меня была встреча с папой перед тем, как я приехал домой, — терпеливо вздыхает, поправляя рукав рубашки. — И с Боженой.
— О, тебя уже познакомили, — хмыкает Поля и валится на диван, закинув ноги на подлокотник. Педикюр на ее пальцах аккуратный и строгий. — Какая честь.
Я смотрю на своих детей — взрослых, чужих внезапно. Антон сидит прямо, его поза — выверенная, дипломатичная, как будто он уже на рабочем совещании. Поля же развалилась, но ее глаза — острые, злые, как у пойманной кошки.
Я сижу в кресле, чувствуя, как комната сужается, как воздух становится густым, тяжелым, как сироп.
— И как она тебе? — все же спрашиваю.
Зачем, не знаю. Может быть, мне мало унижений от Павла и теперь я хочу получить порцию насмешки от сына?
— Разве тебя это должно волновать? — Антон приподнимает бровь. — У вас давно назревал кризис. Скажем так, я не был удивлен.
Он выражался слишком отстраненно, словно он обсуждает не крах семьи, а биржевые сводки.
Словно он не ее сын, а сторонний наблюдатель, аналитик, дающий взвешенную оценку ситуации. Я пугаюсь его отчужденности.
— Мама считает, что у них все было прекрасно, — Полина шуршит пачкой чипсов.
У моего сына сейчас холодный, отцовский взгляд.
Сколько раз я видела это выражение на лице Павла, когда он считал мои эмоции излишними, мои переживания – надуманными.
Я аж вскакиваю с кресла, не в силах больше сидеть спокойно.
— Ничего прекрасного не было, мам, — Антон терпеливо, как умственно отсталой, отвечает он. — Особенно после моего возвращения из Франции. С вами было тошно в одной комнате находиться...
— Ох, как недипломатично, братец, — Поля качает головой.
Антон кидает сердитый взгляд на Полину, которая по-детски показывает ему язык и корчит рожицу.
— Достаточно, — наконец тихо проговаривает он и вновь смотрит на меня. — Если вы расходитесь, то расходитесь. Я уже не мальчик, и знаю, что родители разводятся, но... — он немного прищуривается, — мам, давай без громких скандалов.
Тоже встает, чтобы я не смела смотреть на него сверху вниз.
— Все ваши решения так или иначе коснутся нас, ваших детей, — немного приподнимает подбородок и протягивает руку, — я знаю, что консьержка передала тебе видео с отцом.
— Какое видео? — Поля заинтересованно приподнимается и облизывает пальцы от желтых крошек чипсов.
— Ты тоже на его стороне?
— Мам, — Антон немного прищуривается. — Против отца не стоит идти с открытой агрессией. Он тебя сильнее.
— Я ей то же самое говорила, — соглашается Поля.
— Прислушайся к нам, мам, — Антон не моргает, — мы не враги. И мы сейчас знаем лучше, как тебе быть. Не будь одной из тех глупых разведенок, которые в итоге остаются ни с чем.
13
— Ты дура! — категорично заявляет моя “любимая” свекровь. — Я тебе для чего все эти фотографии показала?!
Старушка в бешенстве.
А я пытаюсь следовать словам детей:
— Эмоции лишние. Особенно сейчас. Поздно плакать.
Я верю, что мои дети хотя мне добра. Вот такие они, воспитанные в семье, где не терпят “деревенской” эмоциональности и открытой конфронтации.
— Ты меня подставила перед сыном, — рявкает, и ее слюна брызжет мне на щеку.
Теплая, липкая. Я не вытираю. Ее дыхание пахнет мятными леденцами и чем-то кислым — может, желудочным соком, может, злостью.
— Ты о чем думала?
Я не спорю.
Я действительно подставила свекровь перед Павлом, который явно не был рад тому, что его измены вскрылись.
Конечно, он узнал, кто поспособствовал тому, что я ворвалась на его переговоры, громкая и обиженная.
— Я тебя все эти годы поддерживала, — Мария Николаевна переходит на гневный шепот, — все эти годы была на твоей стороне… Все эти годы защищала перед сыном, а ты вот чем мне отплатила?
Это — ее правда, и часть меня чувствует перед ней вину. Павел был не только мужем сложным, но и сыном, который не прощает слабости даже матери.
Я вдруг замечаю, как дрожит ее нижняя губа. Как морщины вокруг рта стали глубже. Она старая, и я сделала ей больно.
— Может, ты не родная для Вики?
Вика — это моя мама. При ее упоминании у меня все внутри съеживается, будто от холода.
— Мать у тебя другая, — свекровь вглядывается в мои глаза, — вот она бы на твоем месте так не поступила. Нет. Она бы не предала мое доверие, мое желание тебе опять помочь…
— Я прошу вас уйти.
Мне почему-то становится страшно от ее слов, что я могу быть неродной для мамы. Холодно и липко, будто гнилая рука мертвеца коснулась моей спины.
— Где порода твоей матери, м? Где достоинтство?! — опять повышает голос.
Она замирает. Потом резко хватает свою сумку с кресла — кожаную и лакированную, пахнущую духами, которые я когда-то ей подарила.
Дышать нечем.
Торопливо шагаю через всю гостиную к окну. Я должна впустить свежего воздуха и сделать глубокий вдох, чтобы отрезветь от паники, что вспыхнула от слов свекрови.
Неродная?
Глупости. Это лишь старческая обида. Свекровь прото ляпнула, а я зацепилась за ее глупые претензии.
Вот к чему приводят громкие истерики. К страшным обвинениям, от которых руки трясутся и ноги тяжелеют.
Я стою у окна, прижав ладони к холодному стеклу. Пара секунл и я тянусь к ручке окна, но замираю, потому что на дороге, что ведет к гаражу, выезжает машина Павла.
Сердце стучит чаще, но не от волнения, а от давления, что резко повысилось. В ушах нарстает гул.
— Некоторых женщин хоть воспитывай, хоть не воспитывай, а если нет ума… то тут никакие слова не помогут, — продолжает сетовать почти бывшая свекровь. — Вот скажи мне, за что ты так со мной? Знаешь, он же хотел с тобой еще пару лет назад развестись.
Машина останавливается на площадке у стриженых кустов чибушника. Задерживаю дыхание, когда из салона энергично выскакивает Павел.
Он нервно одергивает пиджак и приглаживает волосы. Замечает меня в окне. На секунду застывает, как хищник перед прыжком.
— А я тебя защищала, — вздыхает свекровь. — Просила его не рушить ваш брак… Так ты его сама похерила!
Павел на улице кивает мне и ждет реакции, прищурившись. Я тоже киваю, и он с одобрительной ухмылкой шагает к дому.
Через пару минут Павел врывается в дом, наполняя пространство резким запахом дорогого одеколона и холодного уличного воздуха. Его кожаные туфли гулко стучат по паркету, оставляя мокрые следы: видимо, наступил в лужу на дорожке перед крыльцом.
— Так, мама, я за тобой, — он подходит к Марии Николаевне, — достаточно ты пошалила.
— Я не поеду в дом престарелых! — она отбивается от него сумочкой, а затем смотрит на меня в ожидании моей защиты. — Мира, ты же ему не позволишь…
Вижу, как челюсть Павла напрягается, как пульсирует височная вена. Темная тень щетины ужесточают черты его лица.
— Мира… — сипит моя свекровь в последней надежде.
14
— Мира… Ты ему позволишь отправить меня в дом престарелых? — спрашивает моя свекровь.
Ее глаза, еще недавно метавшие молнии, теперь полны отчаяния и мольбы. Она цепляется за мое имя, как утопающий за соломинку:
— Мира…
— Паш, — мой голос звучит неожиданно твердо, хотя внутри все сжимается от предчувствия новой бури.
Я делаю шаг вперед, оказываясь между ним и Марией Николаевной. Запах его одеколона становится еще резче, почти удушающе.
— Ты что творишь?
Он криво усмехается, отчего шрам на его подбородке, обычно почти незаметный, проступает резче.
Это он получил камнем в детстве. Он был тем еще хулиганом: каждый день драки, каждый день приносил матери то синяки, то разбитый нос, то ссадины.
— Моя мать — теперь не твоя проблема, — он наклоняется ко мне, и его глаза вспыхивают черным гневом, — ты забыла? Ты теперь для нашей семьи… никто.
Его слова бьют наотмашь. Мария Николаевна за моей спиной всхлипывает.
— И с моей матерью я сам разберусь, хорошо? — цедит сквозь зубы, внимательно и цепко вглядываясь в мои глаза. — Повторюсь. Не твоя проблема.
Да, старая карга — не моя проблема, но спокойно наблюдать, как этот лощеный, самодовольный индюк унижает мать я не могу. Это выше моих сил.
У нас с Марией Николаевной все сложно, но она хотя бы не стала замалчивать об изменах сына.
Да, она ждала от меня других действий, но ведь правду сказала. Отдала в мои руки власть над ситуацией, а вот моя бы мама все скрыла.
Так что…
— Я никуда не поеду! — голос почти бывшей свекрови вновь обретает металлические нотки, но в них уже нет прежней уверенности, лишь голый страх. — Мира, скажи ему! Он не имеет права!
— Никуда она не поедет, — повторяю я слов свекрови и с угрозой прищуриваюсь, — у тебя совсем совести не осталось? — сердце колотится где-то в горле. — Она же твоя мать. Она… — медленно выдыхаю через ноздри твою бессовестную задницу мыла…
Близсоть Павла давит. Я почти физически ощущаю исходящую от него волну холодной ярости.
Но за спиной – Мария Николаевна, которая тихонько тянет меня за рукав блузки, ее пальцы холодные и дрожащие. Ее молчаливая, отчаянная просьба о защите перевешивает страх перед гневом Павла.
— Что, хочешь оставить ее у себя? — хмыкает Паша.
Тяжелый аромат древесного одеколона Павла смешивается с запахом старой кожи и лекарств, исходящих от Марии Николаевны. На языке — горький привкус адреналина.
В рожу ему расцарапаю, если он сейчас посмеет мою почти бывшую свекровь хоть тронуть пальцем.