– Леся – теперь моя украинская внучка, – в глазах Тагира блики бывшего счастья, – Ясмин тоже любила скакать на мне. Такая же шустрая. Знаете, умудрялась забираться мне на спину в самый неподходящий момент. Я верующий. Выполняю намаз пять раз в день. Помню, когда Ясмин была ещё крохой, каждый раз, как только я становился на колени на молитвенный коврик, она подкрадывалась и запрыгивала на меня. Так и молился с маленькой разбойницей на плечах. Почему обиделась? Гордая. Вся в бабушку.
– У меня есть волшебная палочка! Загадывайте желания, я ею взмахну – и они сбудутся, – серьёзно говорит Леся, затащив нас в специальную комнату для игр.
Мы с Тагиром молчим.
– Ну и что вы загадали?
– Леся, – осторожно отвечаю, – если я произнесу желание вслух, оно не сбудется.
– Можешь и не говорить. Ты загадала про свою дочку.
– Да, дорогая. И ещё про одну девочку.
Огромные серые глаза на узком личике разглядывают мою душу:
– Про меня?
Эмин тоскует по маме.
– Поначалу очень убивался. Мы так надеялись, что она сможет приехать с младшим сыном как сопровождающая. Но оказалось, что донором костного мозга он стать не может.
– А просто прилететь маме никак нельзя? – мне впервые за последние недели отчаянно хочется кому-то помочь.
– Сделали визу через агентство, по рекомендации. Уже в Москве, в аэропорту, позвонили из их офиса и сказали, чтобы она срочно уходила. А ведь уже ждала у выхода на посадку. Я до сих пор не понимаю, то ли виза оказалась поддельной, то ли ещё что. В общем, невыездная теперь. Вернулась в село. И мы плакали от отчаяния. Но Эмин после этой истории словно повзрослел. Успокоился. Про мать почти не говорит. Только завёл страничку в интернете, не помню, как называется, когда фотографии выставляют.
– Инстаграм?
– Да, точно. И там написал в этом, ну, где главная фотография?
– В профиле?
– В нём, точно, – Тагир молчит, сглатывает слюну.
– Так что написал-то?
Открывает телефон, находит страничку сына.
Читаю: «В мире много дорог, но самая лучшая дорога – к маме».
– Вам сода для чего? – спрашиваю.
Поднял-таки глаза:
– Эмин просит маминых блинов. Хочу попробовать испечь. Сода вроде нужна.
– Хорошо, – говорю, – будет, – и тороплюсь из кухни в палату – в горле комок с привкусом бикарбоната натрия.
Ночью снились чужие сны. Споткнулась о них на рассвете и погрязла в вопросах с ненужными ответами. Зелёные, словно мох, горы, белые бараны, еле видимый дымок от костра и женщина с морщинками вокруг печальных глаз в длинном тёмном платье и платке. Смотрела сквозь меня, будто что-то искала.
Вздохнула и ушла. Вместе с дымком пришёл запах шашлыков. Запах может сниться? А ещё видела цветок в каком-то саду. Райском, наверное.
В общем, встала спозаранку. Иду на кухню, пока на ней никого нет. Два яйца, два стакана молока, стакан муки, две ложки сахара, две ложки растительного масла, щепотка соли. Да, и сода конечно.
О. К.
Без Бармалея
Существуют особые жизненные ситуации, которые не разрешимы деятельностью. Их решают процессы переживания. Переживание – это особая работа по перестройке психологического мира, общей целью которой является повышение осмысленности жизни.
Безвременье
ожерелье дождя на ветках
ни носить, ни примерить
лишь смотреть – удивляться
как стремится природа украсить
наготу
пустоту хрусталём заполнить
оправдать состояние безвременья
Война и мир
Дневник Ольги
1 февраля 2017 г., Брюссель
Сегодня 1 февраля. У всех наступил последний месяц зимы, а у нас идёт второй месяц войны. Мы ушли на неё простыми солдатами, не раздумывая, из мирной и жадной на события жизни. На фронте новости скудные. В основном о деталях предстоящих сражений, о массированных атаках, вынужденных отступлениях, об отпоре врагу. Ещё приходят письма из тыла. У них там тоже непросто. Тревожно и боязно за нас.
Моя бабушка, судмедэксперт, рассказывала мне в детстве страшилки, от которых бродили мурашки по коже и в горле застревал комок ужаса.
– Человек по сути своей приспособленец, привыкает к любым обстоятельствам. Чем он быстрее и легче адаптируется, тем крепче его здоровье и психика. На работе мы, – говорила она, раскатывая тесто изящными ладонями с длинными музыкальными пальцами, – часто не успевали нормально пообедать. Кусочничали. Ели бутерброды второпях, запивая сладким чаем.
– А где ели-то, бабушка? – я чувствовала, что сейчас она скажет что-то особенное.
– В морге и ели.
– Прямо рядом с покойниками? – и я почти начинала заваливаться в душный обморок.
– Ну да, если был свободный угол. А так могли и с ними, так сказать, за одним столом.
– И вы не боялись заражений, трупного яда?
– Боялись поначалу. А потом привыкли. И вроде пронесло.
Сейчас вспоминаю эти разговоры и прихожу к выводу, что я приспособленец. Привыкла к окопам и полевой кухне, чужой армейской постели и оружию. Аккуратно перешагиваю через бикфордовы шнуры взрывчаток, твёрдые шашки динамита, пропитанные нитроглицерином, обхожу приготовленные для особых случаев противотанковые мины. И в обмороки не заваливаюсь.
В свободные минуты вяло просматриваю вести из мирной жизни. То, что задевало раньше, сейчас размыто в сознании как на картинах африканского художника Филиппа Барлоу. Хрусталики глаз не справляются, делают изображение нечётким. Может, берегут силы, чтобы рассмотреть что-то более важное, от чего зависит жизнь. В часы затиший читаем вслух «Вой ну и мир». Про русских и французов, про Наполеона и князя Андрея. В окопах на нашей вой не люди из разных стран. Мы втянуты в масштабный вооружённый конфликт с общим врагом человечества. Встречаемся в траншеях и на полевой кухне народов мира, здороваемся на всех языках. Кто как умеет.
Днём приезжали артисты. К каждому в блиндаж заходили. К нам вошла Кристина в одноразовом маскировочном халате. С трудом втащила внутрь изящную арфу.
Кристина – миниатюрная аккуратная бельгийка. Приезжает сюда, на линию фронта, часто. Несколько лет назад здесь погиб её сын. Кристина училась у русско-венгерского музыканта и композитора Элизбара, пишущего песни на стихи Гарсиа Лорки и фолк-музыку по мотивам «эльфийского языка квенья», придуманного Джоном Толкином. Говорили, конечно, и про «Лебединое озеро», и про Глинку, и про Римского-Корсакова. А потом она играла композицию «Вальс на ветвях» и «Балладу о том, что нашептал ветер». И в блиндаже, скажу я вам, музыка звучала в сто раз краше, чем в самом лучшем концертном зале.
Сегодня мирный день, короткая передышка между изнурительными боями за жизни наших детей. Почему бы не послушать арфу? Тем более если она кельтская.
Университетский госпиталь UZ Brussel, отделение детской гематологии и онкологии. Палата номер 48.
Пациент Нина Каверзнева.
Диагноз – острый лимфобластный лейкоз.
НовенькийПост в Facebook
Когда в школу приходит новенький, какое это грандиозное событие для класса, а порой и для параллельных! Сопровождается оно обязательными подглядываниями, перешёптываниями, сплетнями и отсюда вытекающими мифами.
А знаете почему?
Как бы ни были далеки они от реальности, радостное возбуждение и ожидание чего-то, что, пусть ненадолго, развеет школьную рутину, свежим ветерком пронесётся по школьным кабинетам и тайным закоулкам. Когда в отделение детской онкологии и гематологии привозят новенького, первое время жизнь вне палат словно замирает. Родители, как мыши, тихо и быстро проскальзывают по коридорам лишь в случае необходимости – к медсестре, нянечке, на кухню и, опустив в пол глаза, возвращаются обратно. Никто не шепчется, не бежит знакомиться, не обсуждает друг с другом заболевшего ребёнка и членов его семьи.
А знаете почему?
Потому что первые дни – самые страшные – время ожидания первых прогнозов и тех самых ужасных процентов на выздоровление, которые вынесет врачебная комиссия после результатов анализов. А ещё потому, что каждому невыносимо по-новой возвращаться в это состояние, вспоминать адские дни упования на чудо.
Когда я вошла на нашу крохотную кухоньку, чтобы приготовить Нине на полдник бутерброды, то по незнакомой фигуре, повёрнутой лицом к окну, поняла, что у нас новенький. Темнокожая женщина в ярких африканских тканях, свободно ниспадающих к голым щиколоткам, стояла у раковины. На голове – причудливый тюрбан такой же расцветки. Из крана под хорошим напором лилась вода.
Я протиснулась к плите, вынула из шкафа разделочную доску, нарезала хлеб, достала из холодильника продукты – она не шелохнулась. Я подошла ближе. Мне нужна была раковина – помыть овощи. Незнакомка неотрывно смотрела в окно. Одной рукой она держала под струёй воды стакан, который давным-давно был переполнен. Но она этого не видела, как и не видела меня, стоявшую неподалёку. Другая рука бессильно висела вдоль тела.
Пришлось преодолеть страх, который, как мерзкое предчувствие чего-то неизбежного, наполнял пространство вокруг.
Поздоровалась, извинилась, попросила разрешения наполнить чайник водой. Она вздрогнула. Посмотрела на меня сухими глазами, вылила воду из стакана и с пустым отошла в сторону. Неожиданно быстро заговорила.
– У вас кто? Мальчик? Девочка? У меня мальчик. Джекоб. Ему только десять исполнилось месяц назад. Он у нас футболист. Такой, знаете, подающий надежды гений. Всегда самый лучший, самый первый. И вдруг стал жаловаться на слабость, пропускать тренировки, в школу было не поднять. Пошли к врачу, сдали анализы, ещё анализы, потом пункцию сделали. И теперь мы здесь. Я ничего не понимаю. Почему? Как такое может быть? За что? Почему именно он?