Она прикусила губу, но не сдержалась. Слёзы некрасиво ползли по щекам, подбородку и затекали за шиворот её этнического наряда.
– Может, это ошибка? Скажите, ошибка же может быть?
Всё это время я молчала, ни разу не прервав её монолог. Тогда она тоже замолкла, поставила пустой стакан на стол. Я представилась.
– А Вас как зовут? У нас девочка. Тоже спортсменка, горнолыжница, – добавила я, словно ей непременно важно было услышать про вид спорта дочери.
Она назвала своё имя, и я не запомнила с первого раза.
– Можно я Вас обниму? – вырвалось непонятно почему. Это что, я произнесла? Серьёзно? Я сама вдруг взяла и предложила объятья незнакомому человеку?
Женщина в африканских нарядах в ответ произнесла какое-то слово, которое мне было совершенно непонятно, что-то типа «аваихити». Но я решила, что можно, и сделала шаг навстречу.
Мы стояли на крохотной кухоньке бельгийского госпиталя, прижавшись друг к другу. Русская и негритянка. «Пустое „Вы“ сердечным „ты“» заменилось как-то само собой.
– Я из России, но с недавних пор живём в Люксембурге, а ты откуда?
– Из Эфиопии, но давно живём в Бельгии.
– Ого, – ответила я, – наш Пушкин тоже имел эфиопские корни. Знаешь такого великого поэта?
Она качала головой. Мы молча гладили друг друга по спинам и беззвучно рыдали. Я знала, как ей страшно, я знала. И не могла успокаивать её словами «всё будет хорошо», потому что, никто, бл@ть, никто не знал в тот момент, будет ли хорошо на самом деле!
Я сказала, будем бороться. Bonne courage. И она закивала в ответ.
Потом я посмотрела в гугл-переводчике слово, которое не поняла. Это было не одно, а два слова: «да, сестра», в переводе с амхарского.
О. К.
Смирение(Диалог с гордыней)
Я не люблю иронии твоей.
Она некстати мне, и как натёртость
На руке от теннисной ракетки.
А раньше так любила!
Смеёшься надо мной не только ты,
И космос тоже.
Что ж. Я не ропщу.
Другое время, люди. Я другая.
Твой антипод теперь со мной.
«Где твой смешливый взгляд,
Кокетство лёгкое,
Всегда в помаде красной губы,
Где, где всё это?» —
Вопросы колешь колко.
Ты тормошишь меня?
Пытаешься взбодрить?
«Давай скорее возвращайся».
Безоконно чеканю фразы.
Здесь окон нет,
Сплошные коридоры.
И интонациям
Не место в этом мраке.
В тумане всё теряется
– И звук, и цвет.
Болезнь вошла так нагло,
Беспардонно в мой дом,
Как ты когда-то.
И поселилась,
Заняв все лучшие места.
Я выгоню её.
Как выгоняю я сейчас тебя.
Из сердца, из утробы.
Не морщись.
Мне в помощь Вера и Надежда.
Да, теперь я с ними.
Так что вернусь. Ты обожди.
Когда не знаю. После перевала.
Но не к тебе, Гордыня, сука!
А к Любви. Она мне ближе.
Хоть и тривиальна.
Комната
Дневник Ольги
8 февраля 2017 г., Люксембург
В сиренево-фиолетовой комнате дочери люстра с летящими лампочками – на них белые крылья. Слева от двери большое зеркало в виде черепа. А вокруг него бабочки. Куда летят? К смерти или от? На комоде ещё один инфернальный атрибут – серебристый череп-колонка. Рядом нежный девичий поднос с духами, свечками, браслетиками и прочими фенечками. Справа фиолетовый диван, сиреневый пуфик. Белые лёгкие шторы, пушистый коврик в ногах, бархатные подушки.
Всё это время, как она в больнице, я редко туда вхожу. Подростковые ангелы и демоны в её интерьере царапают пустотой.
Двуполярность
фиолетовый ирис матово
бабочку бархатом манит
фиолетово дым клубится —
рок-звезда на танцполе дразнит
фиолетовый шёлк струится
шлёт соблазн незнакомцу
фиолетовый глянец искрится —
пальцы дамы нескромны
фиолетовый перстень на падре —
аметист чистоты небесной
фиолетовы мысли падре —
в этом путь познания мира
суть чароитовых истин
тайны мистики мироздания
в нём покой и статичность —
сколько замыслов божьих!
только для цвета violet
просто смешай два тона:
хладнокровный и страстный
– синий и красный
Предпоследний блок
Ольга
17 апреля 2017 г., в 23:35
Доброй ночи, дорогая Татьяна Владимировна.
Признаюсь, иногда перечитываю Ваш ответ 22 декабря прошлого года на мое полное ужаса письмо о случившемся с нашей Ниной, Ваши жёсткие слова поддержки и Ваш крик, что я обязана писать дальше, должна вести дневник из госпиталя, что не имею права молчать, закрывшись в своём горе. Я прямо слышу в этих строках Ваш крик. И он был нужен мне тогда. Он нужен мне даже сейчас, когда мы прошли уже почти все круги ада, и впереди забрезжила надежда. А может, Вы вовсе и не кричали, а писали мне шёпотом?
У Нины начался четвёртый, предпоследний блок химиотерапии. Это ещё на месяц. Вливания через капельницу три раза в неделю и два раза пункция – химия в позвоночник, чтобы эти мерзкие бласты не попали в спинной мозг и выше. Нина как всегда бодрячком, улыбается и мне, и врачам своей белоснежной улыбкой Джульетты (Вы же помните, какая у неё прекрасная улыбка?). Сил, правда, совсем нет. До туалета от кровати в палате один метр, но приходится ей помогать. Она страшно исхудала. Про выпавшие волосы мы не говорим, я купила ей две чудесные шапочки, и мы меняем их раз в два дня после душа. Вечером пошла на кухню делать Нине чай. В коридоре наткнулась на семью – немолодые родители и красивая девочка, лет тринадцати, с такими же густыми длинными медовыми волосами, как были у Нины до лечения. Девочка отрешённо сидела на крутящемся стуле, отец напряжённо смотрел в телефон, мать тихо плакала, размазывая тушь по лицу. Сердце забилось в горле, я вспомнила сразу первые дни в больнице – накатила такая боль, что показалось, её можно потрогать. Теперь я знаю, что это было самое тяжёлое время – путь от ужаса и неизвестности до веры.
Нина захотела пройтись по коридору. Я поняла, что она сейчас их встретит и также всё вспомнит. Стала отговаривать. Она настаивала на своём. Пришлось рассказать. Она ещё больше побледнела – хотя куда уж больше, – встала с кровати и пошла в коридор, волоча капельницу за собой. Жестом остановила меня. Ушла. Я спросила, когда она вернулась: «Что ты сказала той девочке?» Нина устало села на кровать и развела руками: «Посмотри на меня: я лысая, страшная, как столетняя старуха, еле волочу ноги, хотя мне только 16 лет. Но я хочу, чтобы ты знала одну вещь: чтобы победить эту чёртову лейкемию, надо верить себе, своим родителям и врачам. Нельзя сломаться. Если тебе будет плохо и страшно, я рядом, помогу и поддержу. А вообще, иди-ка ты лучше спать в палату, тебе завтра нужно будет много сил. И до победы ещё сильно жить надо. Вот что я ей сказала».
Знаете, у меня очень мужественная девочка. Она победит.
И я её яростно люблю. Как и Вас.
Зелёное, синее, жёлтое
Трава позволила себе тягаться
С небом. Ну, это ладно.
Её кокетство с солнцем восхищает.
Ведь скоро она красу всю потеряет.
Его безжалостный прищур
Спалит ей душу.
Но видно влюблена.
В своей любви не замечает,
Что жизнь её животное съедает.
Чудесный серый пух с хвостом-помпоном,
Не ведая тех чувств, жуёт её с восторгом.
И мы следим за кроликом, забыв дыханье,
Впрочем, это всё неважно.
Нам свежий воздух не вдохнуть.
Стекло меж нами словно астралит.
Хотя прозрачный, но больничный.
На всю весну.
Короткая передышка
Дневник Ольги
август 2017 г.
Нине шестнадцать.
Почти год безжалостно вырван из юной жизни. Он мог бы быть совсем другим. С первым сердцебиением от взгляда понравившегося мальчика, первой влюблённостью с первым поцелуем. Вместо этого страх, боль, потеря волос, истощение, операции, яд в кровь. Смотрю в её недетские глаза – в них мудрость, она знает что-то, чего не знают многие старики, чего не знаю я, её мать. У неё много друзей, они пишут ей, некоторые даже прилетают. Они – хорошие друзья. Многие советуются с ней, как поступить в той или иной ситуации в отношениях с девочкой или мальчиком. У них у всех уже отношения. И Нина советует, спокойно и разумно. К ней прислушиваются. У неё нет опыта, она просто знает ценность жизни. И всё это считывают в её взгляде, в её голосе, в манере письма. Впервые в августе нас отпускают из госпиталя на целый месяц.
И мы едем на машине в Австрию в тихий отель в горах. По дороге останавливаемся поесть в маленьком итальянском ресторане, случайно затерявшемся в Альпах. Нина без маски, но в шапочке – волосы выпали в последний блок химии, не успев снова отрасти. Он был жёсткий.
За столом Нина возбуждена, на её глазах слёзы.
– Мамочка, мамочка, я могу вот так запросто сидеть в кафе и есть любимые спагетти. И без маски. Я такая счастливая, мамочка, мамочка…
Ухожу в туалет помыть руки. Смываю с лица ненужные слёзы. А ночью не спится. В горах уже холодно, пахнет осенью. Я стою у окна, смотрю на падающие звёзды и вспоминаю свою юность.
Пшик
Мне пятнадцать. Вместе с разновозрастной компанией ребят из закрытого военного городка в Подмосковье, где мой дядя – командир части, ёжась от предутреннего холода, я иду встречать рассвет. Первый раз в жизни.
Рядом со мной припрыгивает Федя Бубенцов – сын зама по какой-то там части моего дяди. Длинный, худющий, с нелепыми руками чуть ли не до колен, гиперподвижный и в этой гиперподвижности несуразный, но с очень волнующими меня чувственными губами и кудряшками, постоянно спадающими на лоб. Мне приятно случайно касаться его ладони, бедра, плеча. И я догадываюсь, что эта случайность не случайна. Меня слегка знобит то ли от смутных предчувствий, то ли от остывшего за ночь августовского луга, приготовившегося вместе с нами встречать светило.