Нас человек 10–12, и мы гуськом идём по влажной траве в предвкушении чего-то грандиозного и ошеломляющего. Впереди – самая старшая – Лена – большая, уверенная в себе, несмотря на лишний вес, 17-летняя девица. Она прокладывает собой путь к косогору. В середине малышня. Замыкает процессию наша парочка – мы с Федей.
Травы щекочут ноги, совсем мокрые внизу. Я постоянно взвизгиваю. Кажется, что там, в траве, копошится кто-то неведомый и хватает меня за щиколотки. Мне одновременно радостно и тревожно от всего, как это может быть только в ранней юности. Но если честно, больше всего на свете я хочу целоваться с Федей Бубенцовым и боюсь пропустить подходящий для этого момент. Тем более, я понимаю, что через два дня уеду домой в Москву. И всё тогда – до следующего лета. Потому что уже вот-вот этому лету должен прийти неминуемый конец. И вроде идём последними, и довольно темно ещё, и чувствую я, что Федя тоже только и думает об этом, но мы оба никак не решаемся на первое движение рук, тел и губ друг к другу. И тоска какая-то кружит вокруг, и я уже почти знаю, что ничего не случится.
Рассвет доводит до слёз, правда, только меня, москвичку. Остальным детям природы в компании с солнцем и без взрослых – просто ещё одна бесконтрольная шалость. Я пытаюсь запомнить каждый штрих, каждое световое пятно, блеск и благоговение природы. Про Федю и своё желание целоваться сразу забываю и вскоре с бешеным сердцебиением мчусь домой, чтобы попробовать нарисовать всё то, что так меня потрясло. Разочарование настигает жестоко и без промедления, стоит взять в руки карандаши и краски. Вместо рассвета на ватмане глупый детский рисунок, не передающий ровным счётом ничего, что я увидела и бережно сохранила на сетчатке глаза.
С чего я, в принципе, решила, что смогу изобразить рассвет? Художественных наклонностей у меня не было никогда. Помаявшись, в отместку вандально рву ватман и, немного подумав, решаю с сентября идти в кружок рисования. Но чтобы не забыть свой первый в жизни рассвет, беру какой-то потрёпанный и видавший виды лист бумаги из блокнота, валяющийся на заваленном дядюшкином столе, быстро записываю увиденное и засыпаю мгновенно и глубоко.
Уже почти в полдень я сонно сижу на кухне и завтракаю огромным куском любимого пирога с щавелем – фирменным блюдом моей тёти. Тётя сидит напротив и улыбается.
– Это ты написала? – в руках у неё листок бумаги с моими каракулями.
Признаюсь и закрываю ладонями горящие от стыда уши.
Тётя работает кем-то по культурной части в местной школе, организует разные поездки в музеи, приглашает известных или просто уважаемых людей. Она всегда кому-то звонит, о чём-то спорит, просит, договаривается. А сейчас она сидит и хвалит меня. Говорит, что надо развивать литературные способности.
– Сочинения ты пишешь очень даже хорошие, мама мне рассказывала как-то в Москве, но кто знает, может, дальше пойдёшь, писателем станешь, юный Паустовский ты мой! – добавляет она и убегает в школу что-то там готовить к началу учебного года.
Ни в какой кружок живописи в сентябре я не иду. Но с той поры навязчиво думаю, что я писатель, и объявляю родителям о своём решении поступать в Литературный институт.
Папа не разрешает, говорит: «Что это за профессия такая? Пшик, а не профессия», – и бурно вертит рукой вокруг головы.
Три года мы честно ищем с ним компромисс, и вуаля – я уже учусь на редакционно-издательском факультете Московского полиграфического института, и в моей трудовой книжке появляется первая запись «корректор» (в издательстве этого же института). Папа остаётся доволен: «пшик» мне больше не грозит своей вздорностью и ненадёжностью. По окончании вуза я тружусь редактором в разных издательствах, потом меняю деятельность и кручусь в туристическом бизнесе, а дальше и вовсе переквалифицируюсь – оканчиваю психфак МГУ, так к «пшику» и не приблизившись. Сохраняю дистанцию. Детей рожаю и воспитываю. Тоже дело.
Между приготовлением курицы в рукаве и заключением договора с группой туристов, собравшихся на ослах в Перу, на обрывках бумаги, в старых блокнотах, салфетках и на всём, что попадается под руку, я пишу. И всё так же горят уши от стыда. Пока, наконец, не решаюсь отправить один свой рассказ на конкурс. И выигрываю его.
Папы давно нет. И он там, может, и не догадывается, что я нарушила все границы. Всё смелее и смелее печатаю буквы в гаджетах и заставляю себя не закрывать уши ладонями. Но самовнушение не всегда помогает.
«Пшик» тем временем часто сидит в кабинете, руководит на кухне, хозяйничает в спальне и заглядывает в каждый угол. Он ездит со мной в путешествия и летает на Родину. Чувствует себя вполне комфортно. И никак мне уже без него.
А что же Федя Бубенцов?
Целоваться с ним я буду только через год. Зато почти весь месяц. Это будет первое сексуальное лето и предпоследнее наивное перед моим совершеннолетним февралём.
И вот всё это не имеет никакого отношения к моей «писательской» биографии. Игры памяти, не более того.
Пшик. Падает звезда. Загадываю желание. Холодно, заворачиваюсь в плед. Почему мне сегодняшней ночью вспомнился тот рассвет, несостоявшийся поцелуй и щемящий конец лета? Он всегда щемящий – не только тот.
Пшик. Верчу рукой вокруг головы:
Не грустно. Лето ещё, ЛЕТО.
О. К.
К Элизе
Новое не замещает старое, а продолжает его дело; старое содержание жизни сохраняется силой творческого переживания, причём сохраняется не в форме мёртвого, бездейственного прошлого, а в форме живой и продолжающейся в новой истории жизни личности.
Там, за поворотом
Там, за поворотом,
там, там-тарам,
там-тарам
Дневник Ольги
20 ноября 2017 г.
Два часа ночи. Не могу уснуть, несмотря на усталость. В голове что-то крутится. Я не хочу это что-то проспать. Поэтому сажусь писать. Мысли путаются, перескакивают от одного эпизода к другому, блуждают в пространстве, словно я только что вышла из наркоза.
Проход в наше отделение по электронной карточке. Никто случайный или заблудившийся зайти не может. У нас таких пропусков два на семью. По ним же мы заезжаем бесплатно на паркинг.
Прикладываешь карточку к серой панели слева на стене – и двери автоматически раздвигаются. Двери стеклянные, очень широкие, чтобы легко проходила не только каталка с больным, но и медицинский персонал вокруг неё при необходимости. Впереди широкий коридор. При входе сразу охватываешь взглядом большое пространство. Наверное, именно это позволяет с первых секунд почувствовать обстановку в отделении.
У нас очередной контрольный анализ и капельница после него. Встали на рассвете, я глотнула кофе, Нине нельзя пока ни есть, ни пить. Сжав зубы, зачеркнула красной ручкой крест-накрест в плане лечения сегодняшний день. Мы живём теперь по этому календарю. Ещё таких дней в нём много, но у нас есть цель, и мы к ней упрямо идём.
В машине по дороге из дома в Брюссель Нина проспала все два часа, я ехала в тишине, музыку и аудиокниги не слушала – не хотела будить. Ноябрьская утренняя дорога была такая красивая, что срочно захотелось записать эмоции. Через час на заправке остановилась и набросала в «Заметках» прямо в телефоне:
золотая
карамельная
ржавая
бронзовая
рыжая
горчичная
медная
кирпичная
каштановая
она прощается
огненным
поцелуем,
покрывающим
инеем
губы,
уже ждущие
морозную страсть
зимы,
завлекающей
чудом Рождества
Вот такое осеннее goodbye получилось.
Оставшуюся половину пути думала о том, что с каждым разом всё труднее и труднее заставляю себя ездить в больницу.
А уж об общежитии и подавно не хочется даже думать. Ведь странно: госпиталь, общежитие – в них работают люди, которые помогают нам, спасают Нину, у нас с ними прекрасные отношения. А ноги туда не несут.
Нина говорит, что теперь вряд ли сможет любить Брюссель. При чём здесь город? В нём было страшно, больно, но не он же в этом виноват? В этом городе, в этой стране её успешно лечат. Но, видимо, так устроен наш мозг, наша психика, наша душа. Тяжело ехать туда, где было плохо.
А ещё каждый раз ждёшь приговора, что скажут врачи об очередном анализе крови, как оценят процесс лечения. Эта тревога разливается повсюду. Потому что, когда не был здесь месяц, жил почти полноценной жизнью, окунаться вновь в больничную особенно тягостно.
В прошлый наш приезд увидели десятилетнего армянского мальчика, которого за пару месяцев до Нининой выписки, по-моему, в июне, привезли на каталке в очень плохом состоянии. Ходить он не мог, отец возил его по коридорам в инвалидном кресле. Мальчик с огромными матовыми, словно покрытыми патиной, карими глазами понуро смотрел вокруг. Его привезли из Армении, где не смогли вылечить. Началась гангрена. К акая-то родня нашлась в Бельгии, помогли устроить в наш госпиталь. Надежда была теперь только на него.
И вот встретили его без кресла – весёлого, с пушком на голове, бодро и ловко идущего самостоятельно. Под мышками у него современные костыли из каких-то лёгких сплавов, одна штанина пустая.
Нине в тот день делали пункцию, поэтому она не успела, как мне казалось, осознать и переварить увиденное. Её быстро увезли, и она спала после наркоза. Но когда очнулась, спросила, как же этот мальчик теперь без ноги будет жить, такой ещё маленький.
Ключевое слово здесь «жить». Сейчас делают суперсовременные протезы, с ними люди даже в паралимпийских играх участвуют. Главное – его спасли, начали правильное лечение, – стала убеждать её.